Болеть отказано

– Про кошку!

– Про дом!

Мы сказали это одновременно с Тимбой, потом посмотрели друг на друга, переглянулись со стариком и засмеялись.

– Ну, тогда про всё, – сказал тот, и истории полились.

Ночью мне приснился господин Крид, который вылез в окно гостиной, по водостоку поднялся на крышу и оттуда шагнул в небо. У него мгновенно выросли крылья, которые подхватили его сухое, длинное тело и понесли куда-то в заморе. Он отправился собирать истории, подумал я во сне, и мне стало отчего-то тоскливо, да так, что я проснулся и долго не мог уснуть.

За завтраком, прежде чем сестра успела вымолвить хоть слово, я сказал, что мы идём к господину Криду, и Тимба засветилась. Я попросил маму приготовить побольше пирожков с вареньем и пообещал ей вернуть полотенце, которым она накрывала гостинцы старику.

Едва мы вышли из дома, как я сказал:

– Давай поедем на велосипеде. Так быстрее.

– Давай! – обрадовалась Тимба.

А я обрадовался тому, что ей всего лишь семь лет и она не поняла, почему я решил взять железного коня.

Тимба держала в одной руке корзинку, а другой цеплялась за сиденье (она ехала на багажнике, который я убирал, когда участвовал в заездах), а я крутил педали так быстро, что ветер свистел в ушах. Мы промчались по городу на огромной скорости, бросили велосипед у крыльца, позвонили и толкнули дверь.

Дверь открылась со скрипом, чего за ней никогда не замечалось.

Тимба посмотрела на меня такими большими глазами, что я понял – она догадывается. А я всё ещё считаю её маленькой!

Она всё равно крикнула «это мы, дедушка!» и вошла, я пошёл за ней, теперь уже опасаясь, что просто не увижу. Я боялся не увидеть. Мне хотелось услышать ещё одну историю, пусть даже неправдоподобную, хотелось, чтобы он просто сидел у окна, как и прежде.

Гостиная была пуста.

Радио молчало.

Тимба поставила корзинку с пирожками на стол, где мы всегда пили чай, а я прошёл к окну, тронул спинку стула, почувствовал, что она тёплая, и с минуту смотрел в окно, не в силах вымолвить хоть слово. Тимба тоже молчала. Потом тронула меня за руку.

– Он улетел, – тихо сказала она. – Улетел собирать истории.

Ох, Тимба!

Я отошёл от окна, двинулся вкруг по гостиной, вдоль мебели, которую раньше не замечал. Он жил здесь все эти годы, а я даже не видел, что у него есть этажерки с нашими фотографиями и огромный, набитый книгами шкаф. Взгляд скользнул по корешкам: «Степи Белого полуострова», «Города и люди севера», «Феномены центральной части континента». Всё это было частью его самого, и до сих пор эта часть меня не интересовала.

Почему?

Что-то в шкафу привлекло моё внимание, я протянул руку и взял вложенный между двумя книгами лист.

Это был листок из обычного блокнота, на каких, бывало, родители оставляли друг другу или нам с Тимбой записки. И на нём было прерывистым почерком выведено:

«Форду. Береги сестру. Книги твои. И твоя очередь рассказывать истории».

Время не ходит

В маленькой зелёной гостиной, где источниками света служили только огонь в камине и свеча на секретере, уютно пахло елью. В коридоре умеренно громко тикали настенные часы, а на окне умывалась большая рыжая кошка; внутри кошки работал крошечный моторчик, который задавал тон всем звукам и шевелениям в гостиной.

Мягкое развалистое кресло было оккупировано старичком. Острое личико его наводило на мысли о лисах, а хрупкое телосложение говорило о солидном возрасте. Старичок попивал чай с мёдом и кутался в толстый флисовый плед. Не то чтобы ему было холодно, нет. Скорее ему было неудобно сидеть. Просто сидеть, понимаете? Он не привык сидеть. Не его это было дело.

Когда старичок смотрел в огонь, в его глазах, острых, чёрных, бездонных, шёл снег. Снег падал медленно, кружился, кружился, ложился на мостовые, на заборы, на крыши домов, укутывал белым улицу за улицей, город за городом, страну за страной. Когда старичок моргал, снег на мгновение пропадал, а потом шёл дальше. Он как будто жил одновременно со старичком и в то же время – где-то в другом измерении.

– Вот бы сейчас туда, – произнёс старичок, обращаясь явно к кошке, хотя и смотря по-прежнему в огонь. – Пойти погулять, посмотреть, как там остальные…

Рыжая громко замурлыкала.

– Успокоить их, сказать, что всё в порядке, – старичок слабо улыбнулся. – Что всё будет хорошо, а хаос – дело наносное. Или ты как думаешь – розовые очки на мне, а?

Он посмотрел на кошку, и та, словно обдумывая вопрос, замерла на окне. В голубых глазах её отразился старичок, только не тот, что в кресле, а другой – за работой, здоровый, на ногах, идущий куда-то вместе со снегом.

– Э-э, да на тебе такие же! – вздохнул старичок.

Не успел он вернуться к чаю, как во входную дверь позвонили: по коридору и гостиной разлился голос соловья-свистуна. Кошка рыжей молнией метнулась с окна ко входу, а старичок слабым голосом крикнул:

– Иду!

Но едва поднявшись с кресла, он, охнув, упал обратно.

В гостиную вошёл высокий крепкий старик в плаще и при шляпе, при взгляде на него представлялись скалы и в то же время – пустыни.

– Сиди-сиди, – сказал вошедший старичку, когда тот снова сделал попытку встать. – Береги ноги. Да у тебя и не заперто, я вижу.

– Хорошо, что ты зашёл, – прошелестел старичок, указывая гостю на соседнее кресло. – Я уже думал посылать кого, чтобы мне новости принесли. А то видишь, к ногам спина присоединилась: как сел в кресло утром, так до сих пор подняться не могу.

– А и сиди, чего тебе по дому ходить? Чаем-то кто поит?

– Дык… никто. Это я утром как сделал, так и…

– Плохо. Давай-ка я поставлю чайник.

Старик ушёл на кухню, а через минуту уже вернулся, неся в каждой руке по дымящейся кружке.

– Вот, давай, пей, мёдом сдабривайся. Жаль, что я раньше не зашёл, так бы ты уже поправляться начал. Плохо, когда ни одной живой души рядом нет.

– У меня-то есть, – старичок улыбнулся. – Только она чай делать не умеет.

Оба посмотрели на кошку, что устроилась на каминном коврике и улыбнулись каждый чему-то своему. Потом гость посерьёзнел: кашлянул, снял шляпу, положил её на подлокотник.

– Без тебя трудно там, Время.

Старичок кивнул.

– Я догадывался. Надеялся, правда, что выкарабкаются как-то…

– Нет, не выкарабкаются. Без тебя – не смогут. Ты же лекарь, один-единственный, так? А теперь тебя самого лечить надо.