Браслет из города ацтеков

Лиска отвернулась к окну. Она узнавала город, и город ей не нравился. Грязный снег и больные деревья. Лавки, изрезанные чужими именами. Ларьки с дешевым барахлом. Магазинчики, в которых воняет, а продавщицы грубят. Дома. В домах обитают люди с унылыми лицами, которые точно по одной форме отливали, раз и навсегда запечатлевая выражение брюзгливости и усталости.

Они и на свет-то появлялись усталыми.

И жили, выживая в каменных джунглях, выгрызая друг у дружки добычу в виде премий, прибавок и рабочих мест.

А Лиска так не хотела и убежала. Теперь вот город послал Вась-Васю, чтобы вернуть беглянку домой. И никому нет дела, что возвращаться Лиске не хочется.

Машина сбросила скорость и медленно поползла по горбам и ямам дворового асфальта. Скрипели рессоры, дребезжал пластиковый цветочек на приборной доске, и Лиске пришлось вцепиться в седушку, чтобы не тюкнуться лбом в стекло.

– А здесь все так же, все то же, – сказал Вась-Вася, как будто Лиска сама не видела. Она помнила эти ямины, которые каждую осень и весну засыпали смесью песка и гравия, заливали поверху битумом, выставляя черные заплаты на серой ткани асфальта. Но первый же дождь размывал бляхи. Во дворе становилось грязно, а мелкий камень забивался в подошвы и ботинки.

Однажды Лиска даже каблук сломала, споткнувшись.

Помнила она и серую яблоньку, которая, к восторгу дворовых старух, цвела. Помнила горку. Песочницу, куда попадал тот же мешанный с камнем песок, что и в дворовые ямы. Мусорные баки, разошедшиеся по швам. Помнила лавку и автомобильные покрышки, обретшие вторую жизнь в виде клумб.

И желтые пятна мочи на снегу. И сосульки, которые никто никогда не сшибал, а Лиска боялась, что однажды какая-нибудь отломится и стукнет по голове.

– Все. Приехали, – буркнул Вась-Вася, занимая на стоянке место, которое прежде принадлежало Лискиному отцу. Его «Жигуль», наверное, умер.

– Ну давай, выползай, чего расселась.

Он нарочно старался быть грубым, и Лиска с готовностью поддалась на обман. Она ссутулилась и кое-как выбралась из старой неудобной машины. Замерла, вдыхая дымный едкий воздух. Тянуло сероводородом. Небось на фабрике опять выброс был.

– Отец не обрадуется.

– Он умер, – ответил Вась-Вася, вытягивая из багажника Лискин чемодан. – И мать тоже. Разбились. Через месяц после того, как ты свалила. Мы тебя искали, чтобы сообщить.

Не нашли. Лиска очень хорошо спряталась.

Она понурилась и побрела к дому.

– Эй, я к тебе не нанимался багаж таскать! Не нанимался! – крикнул в спину Вась-Вася и все равно потащил, по яминам и льду.

В этом подъезде даже железную дверь не поставили. Наверное, хотели и собирались – Лиска еще помнила, что собирались, – но заканчивались собрания руганью да выяснением отношений.

Пахло плохо. На облупившихся стенах вились письмена на древнем городском языке, каковой спустя сотни и тысячи лет станут изучать, гадая, какой высший смысл скрыт в сочетании трех букв. И кто-нибудь защитит диссертацию, доказав, что буквы эти – имя бога, на чью милость уповали древние люди…

О богах и людях думалось легко. Но новая дверь – стальная, темно-зеленого военного цвета – отрезала Лискины мысли.

– Твой брат поставил. Давай. Звони, – Вась-Вася водрузил чемодан на коврик. Лиска нажала на кнопку. Звонок задребезжал.

Если брата нет, то…

Дверь открыли.

– Привет, Серега. Вот. Нашел. Привел, – сказал Вась-Вася, протягивая руку. И Серега, старый друг, который лучше новых двух оптом, руку пожал. А на Лиску поглядел так, как не глядел даже папик после трехдневного запоя.

– Здравствуй, – Лиска скрестила пальцы на удачу.

– До свиданья. Вали туда, где была.

– Но…

– Спасибо, Васек, за старания, но зря ты. Я эту тварь знать не знаю. И видеть не хочу. Пусть катится.

– Остынь.

– Нет, Васек! Ты, может, и добрый, простил, что она тебе при людях в морду плюнула. А я не простил. Мамка убивалась. Папка убивался. Его инфаркт хватил за рулем. Из-за тебя, тварь! Из-за… – Серега сжал кулаки и двинулся на Лиску. И когда Вась-Вася преградил путь, не остановился, попытался оттолкнуть.

Хорошо, что Вась-Вася сильнее.

И плохо, что он появился в Лискиной жизни.

– Пусть валит! Откуда явилась, туда и убирается! Нагулялась! Тварь! Шлюха! Да на панель тебе…

Лиска улыбнулась. Она снова слышала море. Море шептало о покое.

Дверь захлопнулась, и Вась-Вася со вздохом спросил:

– Ну и что мне с тобой делать?

– Не знаю, – искренне ответила Лиска. – Наверное, ничего.

Геннадий не брал трубку. Анна знала, что он не ответит на звонок, но продолжала раз за разом набирать номер. Ей казалось, что стоит прекратить усилия, и все погибнет.

Все уже погибло.

Орхидеи первыми почувствовали неладное. И темная камбрия Эдны потемнела еще сильнее, а затем осыпалась, выражая неодобрение. Побледнела в ужасе Ванда голубая, а следом и цветы каттлеи Доу утратили свой неповторимый солнечно-золотистый оттенок.

Дольше всех держался фаленопсис Филадельфия. И тяжелые цветы его с упреком взирали на Анну, словно спрашивая: как ты это терпишь? Она не знала.

Ей казалось, что все произошедшее – случайность. И продлится она недолго. Ведь на самом деле Геннадий – хороший муж. Он любит Анну так же, как она любит его. И эта любовь, заверенная синей печатью в паспорте, протянет не один век.

Увлечения же… с каждым случаются.

И Анна прощала мужа, хотя он о прощении не просил. А однажды просто поставил перед фактом, что влюблен и желает развода. Анна тогда совершенно растерялась и спросила глупое:

– Она красивая?

– Очень, – честно ответил Геннадий и добавил: – И умница. Она заместитель начальника отдела. А в перспективе сама начальником станет.

В его словах скрытым подтекстом сквозило презрение к слабохарактерности Анны. Геннадий и раньше повторял, что она – слаба и беззуба, что другая на ее месте давно бы выбилась в завучи, а то и в директора.

Анне же только ее орхидеи интересны.

– Дамочка, может, вы все-таки оставите телефончик в покое и приступите к непосредственным обязанностям? – осведомился кто-то на редкость неприятным голосом. Анна глубоко вдохнула, повернулась и мягко произнесла:

– Я вас слушаю.