Кольцо златовласой ведьмы

– Я не смогу на тебе жениться, радость моя, – Арриго сел на пол и, взяв руки Туфании, поцелуями покрывал ее пальцы. – Ты же понимаешь, что не могу…

Пальцы дрожали. Слезы готовы были поползти по ее щекам.

– В моей жизни было множество женщин, – положив голову ей на колени, Арриго закрыл глаза. – Но я не помню их лиц. Они клялись мне в любви, и я принимал их клятвы, сам же оставался холоден… я никому прежде не рассказывал о той, которая…

Ревность за?стила глаза, но Туфания велела себе молчать. Слушать: никогда прежде Арриго не говорил о себе. Никогда не доверял ей настолько, чтобы приоткрыть завесу собственной жизни.

…Он был старшим сыном; потом, когда по благословенной Италии прошла чума, безглазая женщина во вдовьем черном наряде, стал единственным, горячо любимым. Матушка его, женщина весьма набожная, строгого характера, который иные называли вздорным, отличалась редкой суровостью ко всем – к слугам ли, к домашним ли, и лишь к Арриго она была не просто добра – всепрощающа. Детские проказы сына вызывали у нее умиление, его норов – гордость, поскольку, являясь потомком рода древнего и знатного, не уступающего благородством крови королевскому, Арриго должен был проявлять куда больший характер, нежели его сверстники. В глазах дорогой матушки Арриго представлял собою воплощение всех мыслимых и немыслимых достоинств. Умен, пусть и дерзок, но сугубо в силу горячей крови. Силен. Ловок. Красив. Обходителен… какая мать не возгордится, имея подобного сына?

Отец же, лишенный этих женских иллюзий, не уставал повторять, что Арриго не хватает смирения и сердечности, но слова его казались Арриго пустыми.

Зачем ему сердце? Пусть будет оно холодным. Пусть будет подобно камню, потому что только так способен он достигнуть многого, оправдывая надежды матери…

…Впрочем, не о них желал поведать Арриго, но о женщинах. Их было множество вокруг, и если ребенком он видел в женщинах лишь помеху: вечно они вставали на пути молодого господина с нравоучениями и слезами, то, подрастая, Арриго учился глядеть на них иначе.

Он стал замечать изысканную красоту, скрытую в каждой. Смуглая ли кожа, темные ли волосы, которые расчесывали и натирали оливковым маслом, таинственный ли блеск глаз… в любой из дочерей Евы было нечто привлекательное, такое, чему Арриго не способен был сопротивляться.

О нет, он никогда не позволял себе использовать силу, хотя многие его товарищи по играм и хвастались подобными подвигами, не видя в них ничего постыдного. По праву рождения, по праву благородной крови, женщины принадлежали им.

Во всяком случае, простолюдинки.

Арриго их не осуждал, но… сила ломала. Ему же нравилось дарить любовь. Он выплетал из слов сети обещаний, возводил призрачные замки, туманил взоры и разум, заставляя каждую свою случайную – а иных и не встречалось – возлюбленную становиться еще более красивой.

Впрочем, заполучив женщину в постель, он быстро терял к ней интерес.

Они же, глупые создания, не желали его отпускать.

Лили слезы. Умоляли… клялись душой, сердцем… подбрасывали цветы и платки, вымоченные кровью. Бегали к колдуньям…

Арриго не желал им боли. И удивлялся, слыша проклятья в свой адрес. Неужели было бы лучше действовать силой? Неужели им, странным созданиям, не достаточно тех минут радости, которые у них были? К чему желать невозможного?

Матушка, которая до поры до времени оставалась безразличной к происходящему в доме, все же как-то решилась поговорить с сыном.

– Я знаю, – сказала она ласково, – что ты, как твой отец, и дед, и прадед, и прочие мужчины нашего рода, отличаешься горячей кровью…

…матушка гордилась и этим качеством сына, хоть и вредило оно домашнему хозяйству куда сильнее, нежели вздорный нрав Арриго.

– …и я не смею требовать от тебя – обуздать свою натуру, но… оглянись. Ты привнес в этот дом раздоры. Служанки только и делают, что плачут и ссорятся. Они больше думают о том, кто окажется в твоей постели, нежели о собственном долге.

– Простите, матушка.

Он по-своему любил ее, пожалуй, только ее, единственную из женщин, искренне и от души.

– Из-за тебя они разрисовывают лица, словно уличные девки, мажутся ароматными маслами, обливаются духами…

Матушка поморщилась: некоторые особы доходили до того, что нагло пользовались ее собственными притираниями. Она уже выгнала с позором трех.

– Вчера я нашла под подушкой метелку из вороньих перьев, куриную лапу и заячий хвост. – Матушка осенила себя крестным знамением. Как и положено благочестивой донне, она знала, что Господь Всеблагой защитит ее от диавольских происков, однако же, будучи женщиной, испытывала естественный страх.

– Я выясню, кто это сделал, и…

– Ты перестанешь искать любовниц в этом доме, – строго сказала матушка. – Они успокоятся, когда поймут, что ни одна из них, сколь бы ни старалась, не займет место в твоей постели и в твоем сердце. Пока же ты даришь свое внимание всем, каждая живет надеждой, что именно она станет для тебя единственной.

Пожалуй, в этих словах имелся резон, и пусть приказ матушки – а она крайне редко навязывала Арриго собственную волю – и доставлял ему некоторые неудобства, однако Арриго исполнил его.

Он заставил себя не обращать внимания на женщин, а матушка, не желая причинять сыну мучения, поспешила избавить дом от излишне красивых служанок.

И следовало бы сказать, что наступили счастливые времена, но…

…Арриго был бессилен перед собственной натурой.

Он желал любви, хотя и не был способен испытать сколь бы то ни было сильное чувство.

Туфании было больно слушать его откровенный рассказ, однако вместе с болью она была благодарна ему за правду.

…мир, словно назло ей, был полон прекрасных женщин.

Зрелых матерей, которым наскучило пресное замужество. И юных девиц, лишь мечтающих пойти к венцу. Богатых дочерей и бедных, чьим единственным приданым были красота и благочестие. Ему нравилось играть, находить ключи к ледяным сердцам, красться в темноте, испытывая судьбу на прочность, дразнить ревность мужей, вновь и вновь ускользая от справедливого возмездия.

Ее звали Мария. Она была юна и прекрасна.

Горда, как дочь древнего рода.

Бедна.

И помолвлена. Ее жених отличался тем вспыльчивым норовом, что свойственен ревнивцам. Его уродство было столь же велико, сколь его богатство, а богатство – безразмерно. И он считал Марию своей собственностью…

…Арриго же был очарован тихой, хрупкой ее красотой.

Она, верная данному слову и будущему супругу, не желала слышать ласковых слов, отвергала дары, которые ей присылали, и ни шагу не ступала без дуэньи, старой склочной старухи. А та, спеша выслужиться перед хозяином, берегла девичью честь паче собственной.

– Что ж, – матушка, видя страдания единственного сына, которые глубоко ранили ее сердце, смилостивилась, – если эта девушка пришлась тебе по душе, тогда – женись.

Она же сама все устроила, спешно, словно опасаясь, что пожар, охвативший сердце Арриго, вот-вот погаснет. Конечно, случился скандал, но… Арриго простили. Ему всегда и все прощали.

А Мария… она была счастлива: тихая, робкая… нежный цветок. Она шла к алтарю, преисполненная светлых надежд, видя в таких переменах своей жизни благое намерение, едва не благословение Господа…

Счастье длилось два месяца. Долго? Тогда Арриго казалось, что оно будет вечным, но…

…нет, Мария не утратила ни толики своей красоты, но она больше не вызывала в душе Арриго былого восторга. Тем более, что он вновь влюбился.

Та, другая, была ярка и горяча. Жена же вдруг стала холодной и скучной. И Арриго оставил жену…

– Мальчик мой, – матушка, напротив, чем дальше, тем больше любила новообретенную дочь. Да и как было не полюбить это светлое дитя? – Ты поступаешь неразумно. Твоя холодность способна обидеть Марию.

– Она мне надоела.

– Но ты сам решил взять ее в жены.