Волшебный пояс Жанны д’Арк

Как отказать умирающему человеку, пусть он и не походит на умирающего?

Жанна не знала.

Она села на пол и всхлипнула от жалости к себе. Обняла себя и так сидела, показалось – целую вечность, но на белых круглых часах минутная стрелка и не сдвинулась.

Надо взять себя в руки.

Умыться. Переодеться. И притвориться, что все в полном порядке. Притворяться Жанна не очень хорошо умела, но если другие смогут, то и она… Почему нет?

Из душа она вышла, почти успокоившись, убедив себя, что то происшествие – случайность, чья-то злая шутка, которая не повторится, хотя бы потому, что Жанна не позволит ее повторить.

На стеклянном столике, на белой салфетке, раскинув черные крылья, лежала птица, огромная, некрасивая.

Мертвая.

Жанна сделала глубокий вдох, чтобы не закричать. И выдохнула. Закрыла глаза. Открыла. Птица никуда не исчезла.

Из раззявленного клюва ее выглядывал клок бумаги.

Наверное, ничего не следовало трогать, и в ином случае Жанна в жизни не прикоснулась бы к дохлой птице, но сейчас она не могла отвести взгляда от этой бумаги. И руку протянула, зацепила за уголок, стараясь не прикоснуться к птице. Трубочка выскользнула, развернулась. Белый лист и крупные фиолетовые буквы:

«Убирайся. А то пожалеешь».

После отъезда Жанны жизнь в замке Машекуль вернулась в прежнее свое полусонное русло. Пожалуй, помимо самого Жиля, никто не ощутил перемен.

Разве что старик.

Теперь он почти все свободное время проводил рядом с Жилем, самолично занявшись его воспитанием. Дед был…

Требователен?

Пожалуй.

Он пребывал в некой странной уверенности, что Жиль должен знать едва ли не все.

Греческий.

Латынь, будто Жиль церковник какой… итальянский, английский… письмо и чтение… манускрипты, которые дед приносил и уносил, давал в руки под строгим присмотром, и Жиль крепко подозревал, что не все из этих самых манускриптов были разрешенными.

Нет, он, конечно, не подозревал деда в чернокнижии, но… неожиданно тот оказался хорошим рассказчиком. Это Жиль понял уже позже, когда нашел в себе силы примириться и с этакими переменами в собственной жизни, и с исчезновением Жанны.

О ней дед заговорил лишь однажды.

– Эта девчонка меченая, – произнес он, раздраженно стукнув тростью по полу. Осень стояла сырая и дождливая, как то в принципе полагается осени. И по замку Машекуль гуляли сквозняки. От них и еще от сырости дедовы кости начинали болеть.

– Кем меченная?

Жиль с преогромным удовольствием отложил Священное Писание, которое, в отличие от иных дедовых манускриптов, было удручающе скучным.

– А вот тут, дорогой, так сразу и не скажешь…

– Она ангелов слышит.

– И Светоносный был ангелом, – наставительно заметил дед, перекрестившись. Врага рода человеческого он никогда не именовал ни сатаной, ни дьяволом, полагая, что сии имена ему вовсе не по вкусу, а потому с легкостью привлекут внимание иных, запретных сил. – Запомни, Жиль, они хитры… они играют в собственную игру, в которой человек и душа человеческая – это монетка…

– Но отец…

– Твой святоша не способен думать, – дед постучал пальцем по лбу. – Большинство из них выучат десяток псалмов наизусть и мнят себя просветленными. Нет, не в том истинное просветление, чтоб латинские слова тарабанить, в смысл не вникая… Путь познания опасен.

Жиль молчал, глядя на деда, всецело погруженного в собственные мысли. Тот выглядел старым, больным.

…А говорят, что он в своей башне целую алхимическую лабораторию обустроил и проводит там всякие богопротивные опыты. И врут, конечно, потому как ежели бы правдой сие было, разве бы стал молчать замковый капеллан?

Или стал бы? Он толст и немолод, трусоват. Горазд обличать грехи с амвона, но вовсе не желает ввязаться в настоящую битву со злом. Он и с собственными-то грехами чревоугодия и винопития сразиться не способен.

Откуда взялись эти мысли? Жилевы, но какие-то чересчур уж серьезные.

– Человеку свойственно искать. Одни ищут богатства, другие – власти, третьи – знания. И этот путь, Жиль, более опасен, нежели любой иной. – Дед присел в кресло. Обитое красным бархатом, тяжелое, оно было чересчур велико для деда.

– А ты… ты тоже искал знания?

– Искал, – дед склонил голову. – И ищу. И терзаюсь сомнениями… глядя на тебя.

– На меня?

В этот миг Жиль осознал, что вовсе не знает этого человека.

– Мне хочется, чтобы ты продолжил мои изыскания, – признался дед. – И в то же время меня страшит то, куда этот путь способен привести. Но любой выбор следует делать с открытыми глазами…

Он замолчал и долго сидел, уставившись на собственные руки, которые были грубыми и темными, руками скорее воина, нежели ученого.

– Знание и вера, – наконец произнес дед. – Всегда или знание… или вера… Вера слепа. Вера ревнива. Твоя подружка верит, будто слышит голоса ангелов. Быть может, оно и так… Быть может, мне в моей грешной жизни случилось встретить истинную святую… только вот я слишком стар, чтобы не бояться чуда.

– Почему чудес надобно бояться?

– Хороший вопрос, Жиль. – Дед потер массивную переносицу, на которой белел старый шрам. – Чудеса укрепляют веру. А вера лишает человека даже не знания – познания. Она всецело подчиняет тому, во что он верит… в кого он верит… Абсолютная вера сродни абсолютному рабству.

Дед потер колено.

– Раб не способен мыслить. У него нет ни морали, ни права на нее. Раб делает то, что приказывает ему хозяин…

Это прозвучало страшно.

– Но разве Церковь не учит нас верить…

– В Господа? Или в Церковь? – кривовато усмехнулся дед. – Господь не требует многого… в отличие от Церкви, которая одну веру прикрывает иной.

Жиль не знал, что ответить, но ответа от него и не ждали.