Счастливый доллар

В комнате воняло травкой. Варенька достала платок, приложив к носу. Опять он… обещал ведь! Всегда обещает, но никогда не держит слово. Пора было бы привыкнуть, а она все никак.

И лица на портретах тоже.

Кривится голова на блюде, зевает от скуки женщина, проткнутая жалом пчелы, морщится шут в стеклянном шаре, и король передразнивает гримасу. Король нравился Вареньке больше всех. Когда в мастерской не ширялись, он был спокоен и прекрасен.

– Это ты? – Антоша выполз из-за мольберта, позевывая. На шкуре его россыпь свежих комариных укусов, светлые волосы сбились колтунами, а к груди прилип березовый лист.

– Где ты был?

Варенька улыбнулась королю и щелкнула по стеклянному шару. Шут внутри скривился еще больше.

– Натуру искал…

Натура лежала на топчане, сверкая ягодицами. Рыхлая и белотелая – перебродившее тесто на слабых костях. Массивные бедра, пухлый живот в перетяжках и обвисающая грудь.

– Это дама, – пояснил Антоша, тыча в бок палкой. Дама заворочалась, матернулась сквозь сон и перевалилась на другой бок, в виноградных пятнах синяков. – Королю нужна дама.

Нужна, но разве такая? Она же отвратительна! Все его натурщицы отвратительны, и поэтому Варенька радовалась, что Антоша никогда не приглашал ее позировать. А за радостью скрывала зависть: их уродству быть сохраненному в веках, а ее красоте…

– Ты чего приперлась? – Антоша, отодрав лист, пришлепнул его на брюхо даме. – И не позвонила.

– Ты трубку не брал.

Пожатие плечами: дескать, и что? Это еще не повод, чтобы появляться и мешать художественному процессу.

Варенька прошлась по комнате – Антоша, сопя и хлюпая носом, шел следом, – протиснулась между холстов, сваленных кучей, и буркнула:

– Отвали.

Отступил, бормоча, но перечить не осмелился. Правильно, она слишком зла, чтобы слушать его нытье. За холстами обнаружились доски, неструганые, и, естественно, щепка тотчас вошла под шкуру. Больно! Твою ж…

– Тебе помочь? – прочухавшись, Антошка решил быть вежливым. Кинулся растаскивать завал, засуетился.

– Просто уйди.

Еще чуть-чуть, и Варенька сорвется. Наорет или чего хуже. Понял. Отступил. Шаркающие шаги, скрипящие половицы. Женский писк по нервам и Антошкин успокаивающий бубнеж. Как же она ненавидела их! Ничего, совсем скоро избавится, ото всех и сразу…

Но вот за досками оголился паркет, исцарапанный и грязный. Щелястый, что бабкин овин. Лезвие перочинного ножа вошло между досками. Внутри хрустнуло, и одна из половиц поддалась. А потом и вторая. Мелькнула мысль, что тайник надо бы менять – неудобно и ненадежно. Антошка-то не полезет смотреть, знает, чем чревато любопытство, но вот его бабы – другое дело.

Однако Варенька слишком устала. Как всегда, после дела она чувствовала себя опустошенной, словно выпотрошенной. Уже завтра опустошенность сменится приливом сил, но сегодня…

Палочки ржавых гвоздей, пыльная ниша с паутиной по углу. Рука ныряет в нее едва ли не по локоть, нашаривая сверток. Тянет. Тот застревает и хрустит, грозя смять содержимое.

Ну вот, опять!

Варенька заставила себя расслабиться, нащупать узел – рыхлый и податливый, – развязать. И извлечь сокровища по одному.

Стеклянный шар с фотографией внутри. Кусочек бумаги болтается запертой бабочкой. Она даже потрясла над ухом, прислушиваясь – не раздастся ли влажное трепыхание крыльев или удары жирного тела о стекло. С некоторой печалью отложила. Следующей была серебряная заколка-пчела с длинной иглой, торчащей из брюха. Прозрачные крылышки, янтарные глаза, россыпь мелких алмазов по тельцу. И бурые капли на жале. Не стереть бы. А вот осколок фарфорового блюда. Белый клык с аляповатой синей росписью по краю. Его Варенька держала дольше всех, и к каплям бурым – точь-в-точь таким, как на жале, – прикоснулась.

– На золотом крыльце сидели, – она поставила сумочку. Щелкнул замок, раскрылась матерчатая пасть с железным обводом беззубых челюстей. – Царь, царевич, король, королевич…

Пара запонок и монета. Монета интереснее, если не знать правильную, то можно перепутать. Мало? Много? Достаточно.

– Ва-а-арь! – Антошкин вопль нарушил ее молчание. Скотина! Знает же, что нельзя ее беспокоить в это время! – Ты скоро? А то мы уходим…

Уходите. Убирайтесь! Дайте воздуха и свободы, хотя бы минуту покоя. Черт бы вас всех подрал, сволочи…

Варенька неожиданно для себя разрыдалась. Гады-гады-сволочи… Антошка-Дама-Король-королевич… сапожник-портной. Кто ты будешь такой?

На стеклянном боку шара отразилось ее лицо, искаженное, словно маска.

Шут смеялся? Пускай. Мертвым можно.

Когда он упал, Агнешка обрадовалась. Этакое-то везение! Вот сейчас она… ничего не сделает. Рывок и еще рывок. Кровать ходуном заходила, но с места не сдвинулась. Стальной же браслет впился в руку. И чем больше Агнешка дергалась, тем сильнее впивался. Ну что это такое?!

Спокойно. У этого психа – точно в отключке, никак раненый – должны быть ключи. А значит, все просто: Агнешка дотянется до него и обыщет. Руки-то у нее длинные. И ноги. И сил хватит треклятую кровать с места сдернуть.

И вообще она, Агнешка, женщина решительная. Предприимчивая. Вот только пристегнутая к кровати намертво.

Она сползла на пол, вывернула руку, пытаясь второй до ботинок дотянуться. Чуть-чуть еще… и еще… каких-то пару сантиметриков. Плечо болит. Не вывихнуть бы… а и черт с ним, вывих потом вправить можно, а дыру в голове не залечишь.

Ну же…

Через полчаса она сдалась. Тело лежало слишком далеко. Кровать оказалась прикручена к полу. А Агнешка соответственно к кровати. Удался вечерок, ничего не скажешь… хотя какой вечерок – светает уже. В бойнице окна, за серой пленкой грязи, небо светлело, готовясь вывалить на бедную Агнешкину голову все краски рассвета. И зачем?

Глядишь, этот очнется…

Еще через полчаса в комнатушке стало почти светло. Во всяком случае, достаточно светло, чтобы Ага смогла разглядеть, куда попала. Первая мысль: на свалку. Колченогий стол на костыле-подпорке из тумбы и пары кирпичей. Серая скатерть свисала грязной тряпкой. Ваза с сухими стеблями, что топорщатся в стороны, словно стрелы из колчана. В углу, прикрытый платком, лупоглазый телевизор на трех ногах, а на нем – массивная туша граммофона. Труба валялась на подоконнике, прикрывая грязную кастрюлю с сухими останками цветов.

И на общем фоне ярко-оранжевый пол выглядел нарядным. А человек на нем… человек на нем не шевелился. Умер? Если он умер, то… то Агнешка тоже умрет. Сдохнет, пристегнутая к кровати, от голода, жажды и лопнувшего мочевого пузыря.

– Эй, ты… живой? – она прошептала вопрос, но собственный голос, отраженный стенами, показался очень громким.

Человек не шевельнулся.

– Эй! – позвала она чуть громче.

Тишина. Лежит. Руки к животу прижал, лицом в грязный пол уткнулся. Очки свалились, ловят скудный свет, пускают по стене солнечных зайчиков.

– Эй! Кто-нибудь! Помогите!

Шея у него длинная, с четырьмя продольными царапинами. А волосы светлые-светлые, почти белые, но слиплись на виске.

– Помогите! – Агнешка заорала во весь голос. Бесполезно. Дом-то в стороне стоит. И деревня, через которую крались ночью, мертвой выглядела. А значит, никто ее не услышит, никто не спасет…

Стоп. Вот реветь не надо. Не будет она реветь. Она себе слово дала еще в школе и держит. Просто нужно еще попытаться дотянуться до тела. Сжать зубы, забыть про боль. И добраться до трупа.

У нее почти получилось коснуться ноги. Но именно в этот миг человек заворочался, поднялся на четвереньки и, мотнув головой, как спросонья, спросил: