Остров Кокос. Наследство

– Это шутка.

Я взглянул на него с неприязнью и отправился по следам бывшей камеристки. Мартинес нашелся на соседнем пляже: сидел на камне и смотрел на разбитый галеон. Он подобрался, когда увидел меня, но не встал и не сделал попытки уйти, а просто сидел и таращился на меня, будто ждал, что я брошусь его бить, и готовился убежать при первых признаках опасности.

Теперь я увидел, что глаза у бывшей Марии разные: один карий, а второй, ранее скрытый повязкой – голубой. Выглядело это довольно странно. Мартинес досадливо поморщился, заметив мое внимание к своим глазам. На нем все еще было выглядящее теперь еще более нелепым светло-голубое платье.

Боже мой! Как я вообще мог принять его за женщину? Какова сила предубеждения, что я был настолько слеп? Мне сказали, что это женщина, я был уверен, что это женщина, и не замечал очевидного. Его руки, его плечи… он наконец снял свой шейный платок, который всегда меня раздражал. Видно и ему он тоже надоел.

– Там, в бухте, судно, – сказал я. – Может быть, мы сможем вернуться домой. Идем назад. Я не трону тебя. И Джек.

Я развернулся и пошел обратно. На полпути не удержался и оглянулся: Игнасио понуро следовал за мной.

Джек и Эмили встретили его одинаковыми взглядами, какими смотрят на змею, заползшую в постель.

Мартинес не стал подходить к ним слишком близко. Особенно он опасался Джека.

– Нам надо поговорить, – сказал он. – Я хотел бы все объяснить.

Эмили отвернулась. Во мне нарастало глухое раздражение, и я боялся, что вновь поддамся гневу.

– Зачем? – спросил я. – Какая теперь разница? Там судно. Я надеюсь, оно заберет нас отсюда, мы доберемся до большой земли и больше никогда не увидимся.

– Пожалуйста, мистер Томас, – взмолился Мартинес. Он посмотрел на Джека и похоже хотел обратиться и к нему, но встретив мрачный взгляд из-под нахмуренных бровей, передумал. – Позвольте мне объяснить.

– Тебе не кажется, что ты должен сначала объясниться со мной Игнасио Мария Хосе и дальше как тебя там?

Игнасио опустил голову.

– Ты все поймешь, когда я расскажу.

– Черта с два я стану тебя слушать!

Игнасио вздрогнул.

– Меня не волнует, зачем ты устроил этот маскарад. Мне интересно, какого дьявола ты пудрила мне мозги, Мария? Ты хоть понимаешь, что наделал, ублюдок?!

– Я люблю тебя, – сказал вдруг Игнасио, поднимая голову.

Кровь бросилась Джеку в лицо, глаза налились бешенством.

– Заткнись! – рявкнул он. Игнасио, открывший было рот, тут же захлопнул его.

Я посмотрел в трубу – на шхуне спускали шлюпки – и повернулся к Мартинесу.

– У тебя есть время, пока они не добрались до берега.

Игнасио кивнул.

– Большего мне и не нужно.

Сначала он долго молчал, будто собираясь с силами, и нервно теребил края рукавов платья, которые и без того уже давно превратились в бахрому, и быстро переводил взгляд с Джека на меня и обратно. Потом он шумно сглотнул, кадык на тощей шее заметно дернулся – я с отвращением поморщился – сухо кашлянул и сказал глухим монотонным голосом:

– Я родился и вырос в городе, трижды проклятом Богом…

VIII

Порт-Ройал был проклят Богом. Так всегда говорила тетя Джейн. Работорговля, пиратство, пьянство и разврат – вот лишь небольшой список грехов, которые она вменяла в вину всему городу, будто он был одним человеком. Она ненавидела Порт-Ройал, остров и всю Вест-Индию, но у нее и в мыслях не было уехать оттуда. И, надо сказать, ей жилось весьма неплохо в доме своего деверя.

Мой отец, испанец, женившийся на англичанке, и поселившийся в английской колонии, разбогател на том, что вы назвали бы отвратительным. Мы были одной из тех внешне респектабельных семей, благополучие которых достигнуто отнюдь не респектабельными делами. Мы жили в большом доме, выезжали на карете четверней, а меня воспитывал английский гувернер. Я имел все, что только могу пожелать, и вел себя высокомерно и важно, когда бегал по улице с другими мальчишками – детьми рыбаков или шлюх.

Мой отец, женившись, для публики стал совершенно англичанином, однако дома со мной он говорил исключительно на испанском, гувернер называл меня не иначе, как сеньором Мартинесом, а мать – Начо, и мы даже сначала посещали католическую церковь, хотя и деда, отца моей матери, и тетю Джейн, ее сестру, протестантку до мозга костей, ужасала одна эта мысль.

Как бы там ни было, как ни старался мой отец, англичане считали нас за испанцев, соседи смотрели косо.

Но то были мелочи, не стоящие моего внимания. Я видел себя, по меньшей мере, сыном герцога и радовался жизни.

Пока 7 июня 1692 года в городе не разверзлись врата ада. И ад в числе сотен грешников не пожрал моего отца.

Незадолго до этого мне исполнилось восемь лет. Утром от берегов Африки прибыл корабль отца, и он тут же умчался по делам. Мы же с матерью, тетей Джейн и мистером Робинсоном прогуливались по набережной. Было необычайно знойно и душно, даже для этих мест. В какой-то момент я почувствовал, как на город опустилась мертвая тишина. Ни единое дуновение ветра не касалось моей кожи, не единой птицы не показалось в небе, цикады замолчали в траве, а море стало гладким, как зеркало. На мгновение я почувствовал себя оглохшим. И, несмотря на зной и духоту, мурашки побежали по моему телу. Что-то назревало, невидимая угроза висела в воздухе, уже готовая обрушиться на нас.

Тишина закончилась с приходом ветра. Будто взбесившись, он налетел на город так, что все деревья пригнулись к земле. Небо покраснело, как раскаленная печь, земля под моими ногами вздрогнула и закачалась, а море вспенилось и выплеснулось на берег. Часть города сползла в море и исчезла, как будто ее никогда и не было. Та же участь постигла Форт Джеймс и Форт Карлайл. Земля вспучивалась, трескалась, и эти трещины проглатывали людей и целые дома. Другие дома рассыпались и превращались в кучи обломков. Мгновение назад стояла зловещая тишина, и вдруг я оказался среди грохота, треска, шипения, летящих камней и кипящей воды. Я увидел, как мой гувернер мистер Робинсон до подмышек провалился в разверзшуюся под его ногами трещину. Он цеплялся за камни мостовой и пытался выбраться, но в следующее мгновение вновь сомкнувшаяся земля раздавила нижнюю часть его тела.

Кто-то схватил меня за шиворот и потянул. Мы бежали прочь от берега, я видел только землю под ногами и что-то розовое, мелькающее справа. То были юбки моей матери. Я запыхался, падал, разбил оба колена, но чья-то рука поднимала и тащила меня дальше, и я, не в силах сопротивляться этой руке, бежал, хотя и не понимал, куда и зачем мы бежим. Разве можно сбежать от Гнева Божьего и ада разверзшегося под ногами и жаждущего принять тебя в свое чрево?

Потом на город обрушилось море и накрыло его. А когда оно ушло, все закончилось.

Это были ужасающе долгие минуты. Минуты, которые изменили все в моей жизни. Отец мой погиб, имущество поглотила земля и вода, корабль выбросило на берег, а дом пребывал на дне морском. Мы стали нищими в мгновенье ока.

Многие горожане ушли на другую сторону гавани и поселились в Кингстоне. Но мы остались в Порт-Ройале, в доме моего деда. У него была кузница, и нам удавалось свести концы с концами. Конечно, такая жизнь не шла ни в какое сравнение с прежней, но все-таки мы остались в живых и продолжали жить. Пока не пришла чума.

Улицы пестрели от крестов на дверях. Люди вымирали целыми семьями, родители хоронили детей, а дети плакали у мертвых тел своих родителей в осиротевших домах, и некому было прийти и вытереть их слезы.

Моя мать и ее мать заболели и умерли. Вместе с дедом и тетей Джейн я просидел в запертом доме сорок дней и тридцать девять из них я призывал чуму и смерть, чтобы они забрали и меня. Но мои мольбы остались неуслышанными. Смерть уже получила свое с моей семьи и больше не тронула никого.

Так мы остались втроем: тетя Джейн, я и дед. Он хотел обучить меня кузнечному ремеслу, но я учился неохотно и, как мог, отлынивал от работы. Потом он решил женить меня, но и к этому я, как вы понимаете, рвения не проявил. И вскоре он оставил меня в покое.

Я стал шляться по притонам, пил, играл, путался с женщинами. Каждая ночь оставляла меня пустым и раздавленным. Я не понимал, что мне нужно. Пил и играл еще больше, еще больше путался с женщинами и все сильнее чувствовал опустошение. Дед был прав. Каждому необходимо какое-то дело, но сожалеть о кузне было поздно. Тетя Джейн вступила в кружок из десятка дам. «Курятник», как называл их дед. Про меня она, казалось, совсем забыла, а деду было плевать на меня. Он ненавидел испанцев, терпеть не мог моего отца и ко мне проявлял лишь обязательное участие. А после смерти матери оборвалась последняя нить, связывающая нас. Он терпеливо сносил все мои похождения и с философской стойкостью ждал, когда же я, наконец, получу свое: попаду на виселицу или мне всадят нож под ребра в случайной пьяной потасовке.

Так продолжалось, пока я не связался с парнем из рыбацкой семьи. Однажды пьяным шатался по берегу и уснул в чьей-то лодке, а хозяин, шутки ради, не стал меня будить. Я проснулся посреди океана с незнакомым рыжим парнем в утлой лодчонке. Он скалился, глядя, как меня мутит от качки и вчерашней выпивки, как я ору и требую вернуть меня на берег, а потом огрел меня веслом, когда я слишком уж разошелся. Так мы и познакомились. Мне нравилась его семья, большая и шумная, хоть они и смотрели на меня косо. И бедный дом, в котором они жили, собирались за ужином, ссорились, рожали детей. И сам он тоже нравился. Но я старался не думать об этом, а просто делал все, чтобы быть рядом. И мы целыми днями пропадали в море. Я бросил пить и играть и понял, наконец, что мне нужно, пусть получить я этого и не мог… Он все время смеялся надо мной, над моей наивностью, неумелостью. Он вообще все время смеялся. И мне казался воплощением всего, что окружало меня с детства: рыжие волосы и веснушки и зеленые глаза – море и солнце…

Но, в конце концов, мой рыбак решил жениться, и я снова остался один.

В 1703 на Порт-Ройал обрушилась новая напасть – адское пламя, как утверждала моя набожная тетя Джейн. Мы в это время были в море и оттуда наблюдали за клубами черного дыма, который вздымался вверх, будто моля небеса пощадить этот проклятый город. Напрасно. Все сгорело. И кузня моего деда, и он сам. Тетя Джейн уцелела – в тот день она уехала в Кингстон со своим «курятником» совершать благие дела во славу божию – помогать сироткам, обчищающим карманы прохожих, наставлять шлюх на путь истинный….

После этого мы все-таки перебрались в Кингстон, а мой друг обзавелся женой и ребенком и больше мы не встречались.

На новом месте я вел вполне благопристойную жизнь и даже посещал собрания церковной общины вместе с тетей Джейн, которая окончательно помешалась и постоянно твердила о карах небесных, поразивших мою семью и весь город, погрязший в грехе, и все время молилась и меня призывала к тому же. Она вдруг стала паписткой, такой же ярой, как была до того протестанткой. Она была старой девой, прямой, как палка, и сухой, совсем не похожей на старшую сестру, мою мать, никогда не улыбалась, не сквернословила, смеяться было грешно, наслаждаться пищей, выпивкой, женщинами, мужчинами – тоже. Я тогда считал ее совершенно сумасшедшей, но больше у меня никого не было.

Моя жизнь в Кингстоне была отвратительно скучной и пресной.  Я казался себе похожим на медузу – отвратительный безмозглый комок слизи, бездумно качающийся на волнах. Я видел их множество, когда мы выходили в море на рыбацкой лодке. Меня ничего не радовало, и тетя Джейн могла гордиться мной. Ничто не доставляло мне удовольствия.