Забывший имя Луны

То есть, в субботу, как всегда, придут, конечно, все мои тетки в полном составе, с мужьями (у кого сохранились), с детьми (кто завел), и будут тосты за здоровье, салатики – традиционный «оливье» и новомодный из кукурузы, ленкины маринованные кабачки и белые грибочки от иркиного мужа, и все скопом опять будут следить, чтобы Володя не напился, а Никитка не бил Мишку, а Леночка-маленькая, как всегда, будет на всех ябедничать…

У-у-у! Так бы и завыла волком. Только все равно ведь не поможет – вой, не вой – не услышит никто. Надоело обманывать себя. Пора, наконец, взглянуть правде в глаза. Ничего не сбылось. Ничего не сложилось. И ничего не сбудется уже никогда. В чем моя ошибка? Где промахнулась, где поставила не на ту карту? Нет ответа.

Ни-че-го. Ничего из того, о чем мечталось в дымной юности, ничего из розовых придумок, которые поверяла лишь подушке, не доверяя даже пухлому девичьему дневнику. Ничего. Может быть, обманываю себя? Может быть, жизнь сложилась именно так, как надо, и только сейчас, в минуту депрессии, перечеркнула все, готовая плакаться всему белому свету о своей несчастной доле-долюшке?

Господи, как глупо и как слюняво. Дешевый дамский роман в затертой нервическими сальными пальчиками обложке. Недостойно, Анжелика Андреевна. Недостойно?!

Обыкновенная бабская истерика. Кризис середины жизни – так это психологи называют. Все нормально, главное – никого не грузить своими проблемами.

* * *

Был муж. И четыре года замужней жизни. Фамилия его была Карасев, и сам он был похож на средних размеров травоядную рыбину. Наверное, как-то по-своему он меня любил. И даже, кажется, говорил мне об этом. Я не помню. Когда мы расписывались, я отказалась взять его фамилию. Он обиделся. И сказал, сдержанно изображая оскорбленное достоинство: «Я полагал, что у супругов должны быть одинаковые фамилии…» – «Ну что же, возьми мою. Я не против,» – откликнулась я, и иногда мне кажется, что именно с этой минуты наш брак был обречен на неудачу.

В постели он тоже был похож на рыбу. И при этом прилежно читал Камасутру и «Ветви персика». От его попыток применить теорию на практике у меня начиналась либо смеховая истерика, либо страшнейшая мигрень. Во время любовных игр он страшно сопел и закатывал глаза, так, что зрачки скрывались под веками.

Зачем я пошла за него? Не знаю точно, но любая из гипотез не красит меня как личность. Пора замуж… Надежный человек… Любит тебя… Сколько можно «прынца» ждать… – все это было предательством, не стоит обманывать и выгораживать себя, рядить собственную трусость и мелочность в идейные одежды. Я предала себя и заодно ни в чем не повинного Карасева.

Я всю жизнь считала копейки, рубли. Экономила, откладывала себе на обновку, на поездку летом. Считала это естественным – все вокруг поступали также. Но когда мы считали перестроечные сотни и тысячи вместе с Карасевым – почему-то чувствовала себя униженной и растоптанной. Карасев не был особенно скупым. Он, как и я, был просто бережлив и расчетлив, но моя бережливость, отраженная в его, мужской, ипостаси, доводила меня до бешенства.

Сначала он во всем соглашался со мной, выносил ведро, чистил картошку, покупал билеты на невыносимо скучные фильмы и концерты, познакомил меня со своими друзьями из КБ. Почему-то все они казались мне похожими на ожившие овощи. Их традиционное застолье напоминало грядку: вот здесь сидит малиновошеий свекл со своей аккуратной репкой, здесь – болезненно зеленокожий парниковый огурец, здесь – пара надутых помидоров, а тут – целое семейство лежалой зимней картошки… Я рассказала Карасеву о своих ассоциациях, и это, конечно, было ошибкой – он страшно обиделся за своих друзей, и стал ходить на праздники один. Я испытала откровенное облегчение.

Потом потихоньку ему все это надоело, и Карасев начал протестовать, поддерживая свою храбрость чем-нибудь спиртным.

Скандалы от Карасева были еще более скучными, чем его любовь. В них не было ни остроты, ни подлинной страсти, а в его оскорблениях, также, как и в комплиментах, не сквозил блеск ума – одна лишь унылая безнадежность. Наш брак не имел никакой перспективы, и как только это стало ясно нам обоим, мы расстались. На прощание Карасев попытался отсудить у меня комнату (до женитьбы он жил с матерью в коммуналке на Васильевском), но я довольно быстро и энергично расставила точки над «и», и он убрался восвояси – с тем же самым потертым чемоданом, с которым четыре года назад вселился на площадь молодой жены.

Говорят, что дети – это счастье. Не зна-аю… Года два назад мне вдруг так захотелось иметь ребенка, что я ревела ночами, грызла подушку и готова была лечь под любого, лишь бы удовлетворить эту возникшую в виде навязчивого бреда потребность. Я отворачивалась, увидев детские коляски, тянулась, чтобы потрогать любого малыша, который находился в пределах досягаемости, и однажды в течении часа серьезно размышляла о том, что можно было бы украсть цыганского ребеночка, выдать его за подкидыша и усыновить. Такие вещи, да еще так внезапно – это всегда следствие каких-то физиологических процессов. Умом я это понимала, но ничего не могла с собой поделать.

Мой тогдашний партнер был аккуратен и гигиеничен, как подготовленная к приему пациента операционная. Я попробовала поговорить с ним на интересующую меня тему. Единственным результатом было то, что он попросту перестал мне звонить. Я дошла до такого состояния, что готова была снова взять в переплет Карасева (почему-то я была уверена в том, что смогу его уговорить), но мысль о том, что в результате может получиться маленький Карасев, от которого мне уже будет никуда не деться, гасила даже самые мощные физиологические импульсы.

А потом вдруг все прошло. Так же внезапно, как и началось. К добру это или к худу? Не знаю.

У большинства моих подруг есть дети. Ирка родила Никитку по большой любви. Я хорошо помню эту любовь, которую звали Жорой. Красавец, болтун, прекрасно играл на гитаре и проникновенно пел блатные песни. Сглазил сам себя. В тюрьму залетел по дури, из-за какой-то там несостыковки лихорадящих перестроечных законов. Не пришелся ко двору, получил ножом в живот и умер в тюремной больнице от перитонита. Ирка узнала о его печальной судьбе случайно, потому что к тому времени уже давно воспитывала Никитку одна и снова собиралась замуж. Теперь Никитка подрос. Красавец, болтун, прекрасно играет на гитаре… курит, ругается матом, прогуливает школу, недавно вместе с пацанами напал на подвыпившего прохожего… Отпустили по малолетству, поставили на учет… Отчим пытался влиять, бить, Ирка бросалась грудью. Муж отступился, пустил все на самотек, стал свою воспитательскую несостоятельность заливать водкой. Начались скандалы, на маленькую Люську никто из родителей внимания не обращает. Никитка заставляет ее клянчить у отца деньги, якобы на конфеты, а потом отбирает и покупает сигареты, естественно, себе.

Любаша родила Мишку в тишине и покое. Цветы, шампанское, голубые ленточки… Потом диатез, бессонные ночи, ложный круп, астматический компонент, бронхиальная астма, гормоны, барокамеры, неотложки… Муж под шумок куда-то потерялся, Любаша этого даже не заметила, потому что боролась за Мишку. До сих пор борется. Вроде бы кое-какие победы наметились… тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!

Зато у Ленки у нашей – тишь, гладь, божья благодать! Все рядком, ладком, и Леночка-маленькая – ангелочек с пасхальной открытки. Все чистенько, аккуратненько, все оборочки накрахмалены, придет в комнату и говорит ангельским своим голосочком: «Ой, тетя Анджа, а что я вам скажу! А Никитка Мишеньку опять за волосы таскал! А Мишенька сам два раза розу на торте лизал и еще один раз Люсе давал!…»

Так бы и стукнула чем-нибудь тяжелым, честное слово! Нехорошо это, понимаю, так к ребенку относиться, но ничего с собой поделать не могу. И мужа Ленкиного, демократа накрахмаленного, тоже на дух не переношу. Грешна, Господи!

Несомненную пикантность ленкиной семейной ситуации придает то, что она вместе с мужем заканчивала юридический, и нынче работает по специальности, но не нотариусом в конторе, как следовало бы ожидать, а в ментовке – инспектором по делам несовершеннолетних. Демократ уже много лет прозрачно намекает и мягко настаивает, с возможной для него страстностью желая, чтобы Ленка поменяла свою непрестижную и нервную работу на что-нибудь более цивильное, но Ленка стоит насмерть. За что я ее уважаю. И за то, что она поддерживает Ирку, и вместе с ней борется за Никитку. Пользуясь своим служебным положением, регулярно вызывает его в казенный дом, всячески запугивает и убеждает, чтобы он хотя бы девять классов окончил и хоть какую специальность получил. Блажен, кто верует…

Если бы кто это читал, так наверняка решил бы, что у самой у меня детей нет, вот я всех тонкостей и не понимаю. Ни черта подобного – есть! Зовут Антониной, 14 лет недавно исполнилось. Из 180 сантиметров полтора метра – это ноги, еще тридцать сантиметров – бюст. Головы нет совсем, шевелюра растет прямо из пустоты. Оттуда же – глазищи смотрят. Большие, прозрачные, не замутненные никакой мыслью, сквозь затылок окружающая среда видна.

Мой, так сказать, грех молодости. Студенческих еще лет. Сначала казалось, все будет как у людей, потом не сложилось как-то. Антонина мне на память осталась. Он, отец-то Антонинин, хороший человек, творческий. И давно уехал на постоянное местожительство в другую страну. Но не туда, куда вы подумали, а в Мексику. Археолог он, ищет там какие-то древние цивилизации. Идеи у него есть, гипотезы. Интересные в общем-то и уж во всяком случае – перспективные. Когда-то я на это именно и купилась. Костры, палатки, экспедиции и – мечты, мечты, мечты… Изменить представления человечества о собственной истории, как в древности свести воедино разные науки, философию и религию, новый виток спирали – не больше, но и не меньше. И мы, естественно, на гребне. Рука об руку, само собой…

Он мне до сих пор все свои научные труды присылает. Заказной бандеролью. Когда на английском, когда на испанском. Без перевода. Ему-то языки всегда хорошо давались. А мне плохо, да еще и подзабыла за много-то лет. Потому трудов не понимаю, но над бандеролями всегда плачу светлыми слезами. И Антонине демонстрирую. Чтоб гордилась. А марки соседский мальчишка Вовка всегда забирает. Красивые марки в Мексике, слов нет. Вовка бандероли эти еще в почтовом ящике как-то укарауливает, через дырочки, наверное, а потом Антонину на лестнице ловит и канючит:

– Тонь, а Тонь, ты матери скажи, чтоб конверт не выбрасывала, а? Ты ведь скажи, да, а то она вдруг забудет… Ей же не надо, да? И тебе ведь не надо… А мне знаешь, как надо! Тонь, а Тонь…

В этом месте Антонина обычно не выдерживает, врывается обратно в квартиру, вытряхивает из конверта глянцевый скользкий журнал, а сам конверт швыряет в полураскрытую дверь, где в полутьме площадки хищно поблескивают Вовкины коллекционерские глазки .

* * *

В четверг вечером позвонила Любаша. Минут пять говорила о чем-то незначащем, спросила о здоровье матери и почему-то Антонины, а потом, смущаясь, осведомилась:

– Ты как, Анджа, если я к тебе в субботу не одна приду, а? Ничего? То есть я имею в виду не с Мишкой, то есть, Мишка тоже будет, конечно, но я хотела сказать… – тут она окончательно запуталась и замолчала, тоненько сопя в трубку.

– Господи, Любаша, об чем разговор! – с фальшивым воодушевлением воскликнула я. – Разумеется, приходи! Давно пора тебе перестать киснуть и Мишке температуру мерить. Парень скоро в армию пойдет, а ты ему все пеленки менять готова!

– Зачем ты так, Анджа?! – дрогнувшим голосом сказала Любаша после секундной паузы. – Ты же знаешь, что в армии сейчас… А Мишка, он такой…Если бы у тебя сын был, а не дочь, ты бы так не говорила… – в голосе ее явно послышались слезы.

Я испугалась.

– Ну прости, Любаша, прости, – торопливо пробормотала я, подумав про себя, что в последнее время, действительно, становлюсь какой-то неприятно черствой и оттого бестактной. – Я не хотела… Я действительно обрадовалась за тебя, честное слово, и сморозила, не подумав… – напропалую врала я. На самом деле мне вовсе не улыбалось принимать у себя на совершенно домашнем дне рождения незнакомого мужика, который, к тому же…

– Да нет, Анджа, я не сержусь, – быстро возразила добрая Любаша, тут же поверив в искренность моего раскаяния. – Это просто я сама такая нервная…

– Слушай, Любаша, – перевела я разговор. – А этот кто-то, тот, с которым ты будешь, он вообще-то знает, куда идет? Скучная вечеринка немолодых теток, с детьми, мужьями, домашними огурцами и даже без танцев…

– Знает, знает!

– И что же он по этому поводу сказал?

– Сказал, что почтет за честь.

– Так и сказал? Интере-есно, – изумленно протянула я. Изумление было совершенно искренним.

Первыми, как всегда, явились Ирка с Володей. Володя волок сумку с двумя трехлитровыми банками домашних солений. Еще по одной литровой банке принесли дети в мешках со сменной обувью. Кроме этого, Никитка нес под мышкой какой-то непонятный сверток. В Иркиной сумочке лежали фартук, подарок и пудреница. Компакт пудра в пудренице вытерлась посередине еще к прошлому дню рождения, но Ирка из экономии не покупала новую, пока в старой еще по краям остается. Компакт пудра была темно-коричневой. Когда Ирка ей пользовалась, то становилась похожей на индейскую скво. Ирка наскоро чмокнула меня в щеку, сунула подарок (неизменные колготки, весьма, впрочем, качественные и дорогие), и прошмыгнула на кухню, где живо обвязалась принесенным фартуком и начала хозяйствовать.

– Где у тебя соль? – то и дело слышалось оттуда. – А кардамон у тебя есть? А как же тесто без кардамона? Вова, вот сюда банку поставь. И открой, естественно. Что, самому-то не догадаться?! А салат почему не украшен? Ну и что, что не успевала? А Тоня у тебя на что? Раз в год все должно быть красиво!

Антонина хищным взглядом отметила проследовавшие в бельевой шкаф дорогие колготки и на удивление покорно принялась за выполнение поручений. Иркина вихревая хозяйственная активность всегда слегка пугала мою флегматичную дочь и делала ее тупой и покладистой.

Никитка тут же уселся смотреть телевизор, а Люся где-то затихорилась, вроде бы в ванной. Наверное, Антонина опять что-то для нее припасла. Из всех детей моих подруг Антонина благоволила только к тихой болезненной Люсе и по собственной инициативе передарила ей почти все свои игрушки. Теперь баловала обновами, тем, из чего сама выросла. Меня данная симпатия в основном радовала, ибо намекала на то, что у моей дочери имеются какие-то чувства к обыкновенным смертным людям, не относящимся к числу популярных певцов, артистов и диджеев.

Потом пришли две учительницы-разведенки из моей школы, одна с сынишкой Виталиком, потом университетская подруга Светка со своим третьим мужем. Ровно к назначенному сроку, тик в тик, явилось Ленкино семейство.

– Точность – вежливость королей! – заявил на пороге Ленкин муж, убирая в жилетный карман внушительный хронометр. Я всегда удивлялась, как можно не помнить о том, что в прошлом и позапрошлом году он говорил то же самое. Голосом, внешностью и манерами Ленкин муж явно стремился изобразить из себя что-то чеховское. И у него получалось, правда, касалось это не самого Антон Палыча, а его героев. «Пава, изобрази!» За глаза я звала Ленкиного мужа Демократом, и вкладывала в это слово какой-то мне самой не до конца ясный ругательный смысл.

Любаша с заявленным кавалером явились последними, когда все уже сидели за полностью заряженным столом и постепенно начинали раздражаться.

Рассмотреть кавалера в тесном полутемном коридоре мне практически не удалось. Так, что-то невзрачное, чернявенькое. К тому же он сразу вручил мне букет из пяти здоровенных гербер, которые выглядели совершенно пластмассовыми, но при этом вели себя как абсолютно живые змеи, извивались холодными скользкими стеблями, кивали тяжелыми разноцветными венчиками и закрывали тот именно сектор обзора, который интересовал меня в данную минуту. Кавалер принес с собой домашние тапочки и маленькую бледно зеленую расчесочку. Аккуратно пристроив под вешалкой туфли, он закрутил головой в поисках зеркала. Зеркало у меня в прихожей раньше водилось, как и во всех приличных домах, но Антонина не могла пройти мимо него и по пятнадцать минут в разных направлениях расчесывала свою действительно могучую шевелюру. В результате – два дня из трех опаздывала в школу. Пришлось зеркало перевесить в мою комнату. Там перед ним, да еще в моем присутствии долго не повертишься.

Я собиралась уже извиниться перед гостем, но тут Любаша, наконец, сориентировалась и решила представить нас друг другу.

– Познакомься, Анджа, это – Вадим. Мы с ним раньше вместе работали. Когда я после института пришла, он надо мной шефствовал, учил меня всему…

– Очень приятно. Анжелика Андреевна, можно просто Анджа, – сказала я, протягивая руку Вадиму и делая первые выводы. Любаша по прежнему киснет в своем проектном институте, по полгода не получая зарплаты, голодая, но не решаясь стронуться с места. Следовательно, раз с Вадимом они работали раньше, он теперь трудится где-то в другом месте. Это, несомненно, хорошо, потому что семья из двух безработных инженеров…