Искусство в контексте пандемии: медиатизация и дискурс катастрофизма. Коллективная монография

Всем участникам противоэпидемической спецоперации удалось избежать огласки – и, соответственно, паники, которая могла привести к повальному бегству москвичей из города и распространением инфекции за его пределами. Неясные городские слухи, появление медперсонала в «противочумных» костюмах на улицах Москвы, закрытые похороны жертв, на которые не пускали родственников, – все это прошло почти незаметно для жителей столицы. Но все же степень секретности была не столь абсолютной, многое выплыло наружу: факт тот, что по следам событий писатель и журналист Александр Мильчаков написал повесть «В город пришла беда» (1961) и стал сценаристом одноименной двухсерийной игровой черно-белой теледрамы (108 мин.), снятой в 1966 году на киностудии им. Александра Довженко режиссером Марком Орловым [7].

Сегодня картину легко можно найти в сети, но в свое время она не появилась на экранах телевизоров и была не то чтобы совсем засекречена, но негласно рекомендована студентам медицинских вузов лишь для служебного пользования – как методическое пособие.

«В основу фильма положено событие, происшедшее в Москве несколько лет назад», – этим титром начинается фильм, первые кадры которого документальны и взяты из жизни столицы: театралы разглядывают афишу Большого театра, молодые люди встречаются на Пушкинской площади у памятника поэту, другие спускаются в метро. Однако за мирным фасадом происходит нечто чрезвычайное (и это уже сюжет фильма): машина «скорой» («труповозка») с санитарами в белых спецкостюмах и масках мчится в крематорий, у входа выгружают закрытый гроб, на режимные похороны пытаются проникнуть родственники. «Я жена Колесникова», – истошно кричит женщина (Кира Головко), стуча в закрытые ворота, пытаясь прорваться к печам.

И точная дата события («несколько лет назад»), и его «нулевой источник» завуалированы: художник-плакатист Кокорекин переименован в архитектора Колесникова, черная оспа переименована в пурпурную (пустулы не с гноем, а с кровью), врач-инфекционист академик Морозов, возглавивший титаническую борьбу с эпидемией, назван Махотиным (Даниил Ильченко), Индия, из которой в Москву была завезена variola vera, заменена абстрактным Востоком. Всё остальное – достоверно и подлинно, в виде наглядного пособия по борьбе с особо опасными инфекциями. С драматическим, тревожным напряжением показана оперативная, в круглосуточном режиме, работа вирусологов, инфекционистов, микробиологов и эпидемиологов, медсестер и санитаров, милиционеров, сотрудников спецслужб, чиновников, летчиков, бортпроводниц, водителей такси, телефонисток, которые не позволили распространиться вирусу. Завидная дисциплина, самоотверженный труд, жесткий порядок, беспрекословное подчинение – это был тот самый случай, когда вся власть в столице принадлежала врачам – и врачи победили, доказав, кстати, что опасность хорошо одолевается молча.

Сотни зрительских комментариев по следам недавнего просмотра ностальгически свидетельствовали, насколько актуален ныне этот фильм, который прежде почти никто не видел: «Как оперативно и четко сработали все службы, какой режим секретности был, и это не случайно, это оправдано! Такие случаи обязаны отрабатываться в режиме секретности! И никакой паники!.. Вот что значит СССР!» [8]. О том, как в действительности силами КГБ, МВД и Минздрава СССР была проведена операция по поиску всех, с кем был в контакте художник, начиная с пассажиров авиарейса Дели – Москва, прилетевшего во Внуково, рассказал спустя шестьдесят лет документальный телевизионный фильм сценариста и режиссера Виталия Якушева «Черная оспа. Московский детектив» [9], снятый для ВГТРК в 2013 году.

Картина, держась в целом версии художественного фильма Мильчакова-Орлова, раскрыла имена подлинных участников события, о котором рассказали: Валерия Кокорекина – дочь художника, Владимир Петросян – его зять, Владимир Федоров – эпидемиолог, кандидат медицинских наук, Виктор Зуев – вирусолог, доктор медицинских наук, Лев Ходакевич – эпидемиолог, доктор медицинских наук, Светлана Маренникова – вирусолог, доктор медицинских наук, Дональд Хендерсон – директор глобальной программы ликвидации оспы Всемирной организации здравоохранения.

В 2015 году появился еще один телесюжет в детективном жанре, с элементами уголовного расследования: «Нераскрытые тайны: как победили эпидемию черной оспы в Москве» (44 мин.) [10]. Это был пересказ уже известной истории, с новыми пикантными подробностями от косвенных свидетелей, «почти» очевидцев, с большими преувеличениями и даже искажениями, трагическими интонациями, политическими намеками и всеми атрибутами сенсационности. Весной 2020 года на телеэкраны вышли короткометражки на ту же тему: свежий информационный повод (грозный коронавирус) вызвал к жизни скороспелые ленты «История одной эпидемии. Специальный репортаж» (25 мин. 25 сек.) [11], «Черная оспа: как в СССР остановили смертельную болезнь» (8 мин.) [12]. Были использованы те же детективные ходы, с цитатами из предшествующих картин, с фрагментами интервью «тех самых» врачей – еще живых героев 1960 года. Характерно другое: появление короткометражек на модную ныне «вирусную» тему вызвало среди зрителей настоящую эпидемию ностальгии по СССР – стране, которой удалось сделать, казалось бы, невозможное в невозможно короткое время.

Чума приходила и уходила, а оспа была всегда – эта поговорка-страшилка была в ходу у многих поколений докторов-инфекционистов. Тем не менее оспа считается побежденной инфекцией, от которой есть надежная вакцина. Об искоренении оспы официально было объявлено в 1980 году на Ассамблее ВОЗ. Прививки против натуральной оспы в СССР прекратились в 1978—1982 гг. При этом скептики не преминут напомнить, что еще не все ясно со странами Африки, для которых черная оспа – эндемическое (то есть постоянно присущее данной местности) заболевание. К тому же до сих пор оспой болеют обезьяны, и их никто не лечит…

Чумные столетия: неведомая и непознанная напасть

Крупнейшей по своим разрушительным последствиям эпидемией древности, помимо оспы, была чума, так же, как и variola vera, не покидавшая человечество тысячи лет. Первая описанная эпидемия чумы разразилась в Афинах, в годы Пелопоннесской войны (431—427 гг. до н.э.) и названная именем греческого историка Фукидида, современника Эврипида и Сократа. Историк находился в Афинах во время эпидемии, случившейся на втором годе войны, заразился, но выжил и позже описал ее. «Я ведь сам страдал от этой болезни и наблюдал ее течение у других» [13], – признавался он на страницах своего выдающегося труда, заложившего основы исторической науки античного мира, Ренессанса и Нового времени. Несколько глав Книги второй «Истории» Фукидида посвящены возникновению, проявлениям и последствиям повальной болезни, изложенных с той сдержанной выразительностью, которая была присуща только греческим трагедиям.

Никто не знал, каким образом и откуда в Афинах появилась напасть – подозревали лишь, что либо ее принесли беженцы из Эфиопии, Египта и Ливии, либо враги Афин отравляли воду в цистернах и колодцах. «Никогда еще чума не поражала так молниеносно и с такой силой и на памяти людей нигде не уносила столь много человеческих жизней. Действительно, и врачи, впервые лечившие болезнь, не зная ее природы, не могли помочь больным и сами становились первыми жертвами заразы, так как им чаще всего приходилось соприкасаться с больными. Впрочем, против болезни были бессильны также и все другие человеческие средства. Все мольбы в храмах, обращения к оракулам и прорицателям были напрасны. Наконец люди, сломленные бедствием, совершенно оставили надежды на спасение» [14].

Течение болезни осложнялось мучительным жаром: «Тело больного было не слишком горячим на ощупь и не бледным, но с каким-то красновато-сизым оттенком и покрывалось, как сыпью, маленькими гнойными волдырями и нарывами. Внутри же жар был настолько велик, что больные не могли вынести даже тончайших покрывал, кисейных накидок или чего-либо подобного, и им оставалось только лежать нагими, а приятнее всего было погрузиться в холодную воду. Мучимые неутолимой жаждой, больные, остававшиеся без присмотра, кидались в колодцы; но сколько бы они ни пили, это не приносило облегчения» [15].

Последствия болезни были ужасающими и для выживших. «Если кто-либо выживал, то последствием перенесенной болезни было поражение конечностей: болезнь поражала даже половые органы и пальцы на руках и ногах, так что многие оставались в живых, лишившись этих частей, а иные даже слепли. Некоторые, выздоровев, совершенно теряли память и не узнавали ни самих себя, ни своих родных… Болезнь поражала людей с такой силой, которую не могла вынести человеческая природа… В отличие от всего наблюдавшегося ранее, птицы и четвероногие животные, питающиеся человеческими трупами, вовсе не касались трупов (хотя много покойников оставалось непогребенными) или, прикоснувшись к ним, погибали» [16]. В Примечаниях ко Второй книге «Истории» есть ссылка на соображение британского историка-эллиниста Арнольда Уикомба Гомма (1886—1959): «Большинство современных медиков полагают, что симптомы „чумы“ Фукидида похожи скорее на симптомы тифа, чем кори» [17].

Судя по тому, как плодотворно работал Фукидид после выздоровления, с ним ничего подобного не произошло. Стоит заметить, что в афинской чуме погиб один из отцов-основателей афинской демократии, полководец Перикл. Существенно еще одно наблюдение историка – нечто, быть может, испытанное им лично. «Люди умирали одинаково как при отсутствии ухода, так и в том случае, когда их хорошо лечили. Против этой болезни не помогали никакие средства: то, что одним приносило пользу, другим вредило. Недуг поражал всех, как сильных, так и слабых, без различия в образе жизни. Однако самым страшным во всем этом бедствии был упадок духа: как только кто-нибудь чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни; поэтому люди умирали, как овцы, заражаясь друг от друга. И эта чрезвычайная заразность болезни и была как раз главной причиной повальной смертности» [18, курсив мой. – Л.С.].

Следует ли из этого наблюдения вывод о важности терпения и смирения, которые могут (или не могут) помочь не поддаться «великой ночи» уныния»? Фукидид, столь драматично описав страшную болезнь, нигде не упомянул, как он перенес ее, как емусамому удалось выздороветь. Подобное «обезличенное» повествование, с подавлением авторских эмоций, с «самоустранением», свойственно «Истории» Фукидида. Заявляя, что цель его труда – «отыскание истины», он принципиально отказывается от биографических, технических и политических подробностей, умалчивает об источниках информации [19].

И еще одно важное наблюдение – о пагубных слабостях многих людей в период тяжких бедствий: «С появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и, пока он еще не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то насладиться жизнью» [20].

Феномен бесстыдной откровенности и беззакония, мародерства, массовых грабежей и беспредела будет множество раз повторяться и в Новой, и Новейшей истории, и не только при вспышках моровых язв.

Трудно переоценить значение «Истории» Фукидида, в частности, поразительного сюжета об афинской эпидемии, какой бы точный медицинский диагноз за ней ни стоял: так и Пушкин, пережидая холеру 1830 года в Болдино, называл ее чумой.

Трезвая правдивость древнегреческого историка, его острая наблюдательность, моральная оценка человеческих страстей, гуманистическая и трагическая ноты повествования непревзойденны. Знаменитый русский историк С. М. Соловьев, по свидетельству его внука С. М. Соловьева, хотел быть «русским Фукидидом».

Европейские бедствия. Невыученные уроки

Перефразируя выражение Л. Н. Толстого о счастливых и несчастливых семьях, выскажу вполне очевидное предположение: всякая новая эпидемия похожа на всякую предыдущую, но всегда имеет и свой собственный почерк, касающийся и врачебных стратегий, и поведенческих привычек пациентов, и разрушительности последствий, и реакции историков, поэтов, художников.

Чумой современная медицина называет инфекционное заболевание, возбудителем которого является чумная палочка (лат. Yersinia pestis), источниками и резервуарами – грызуны: сурки, суслики, мыши, серые и черные крысы, а переносчиками – блохи. Само слово «чума», как принято полагать, заимствовано русским языком либо из древнееврейского (от сuma, т.е. нарыв, шишка), либо из тюркского.

Yersinia pestis – инфекция древнейшая, библейская, в том смысле, что Библия заметила и запомнила эту жестокую напасть. Война израильтян с филистимлянами (древним народом, жившим на территории современной Палестины) явила заразу как Божье проклятие. Первая книга Царств повествует о тяжелых битвах, в которых израильтяне терпели поражение за поражением. Для поднятия духа они принесли в свой лагерь Ковчег со священными реликвиями – Ковчег Завета Господня. Но это не помогло: филистимляне, одержав очередную победу, захватили Ковчег и торжественно доставили его в город Азот, в храм идола своего Дагона. Похищенная святыня начала мстить: на Азот обрушился страшный удар: «И отяготела рука Господня над Азотянами, и Он поражал их, и наказал их мучительными наростами» (1Цар. 5: 6). Оставшиеся в живых филистимляне решили отправить Ковчег в город Геф, другую провинцию Филистеи, но рука Господня вновь дала о себе знать: «Ужас весьма великий, и поразил Господь жителей города от малого до большого, и показались на них наросты» (1Цар. 5: 9). И в третий раз повезли филистимляне трофей, на этот раз в город Аскалон, не понимая, что везут чуму. «Когда пришел Ковчег Божий в Аскалон, возопили Аскалонитяне, говоря: принесли к нам ковчег Бога Израилева, чтобы умертвить нас и народ наш» (1Цар. 5: 10). Пришлось завоевателям отослать обратно святыню, ибо «те, которые не умерли, поражены были наростами, так что вопль города восходил до небес» (1Цар. 5: 12). Ковчег был поставлен на колесницу, которую повезли две первородившие коровы, вместе с ящиками, где были размещены изваяния золотых мышей и золотых наростов, и доставлен в город Вефсамис. Но и тут рука Господня не успокоилась: те из жителей Вефсамиса, кто посмел заглянуть в Ковчег Господа, были наказаны: «И убил он из народа пятьдесят тысяч семьдесят человек, и заплакал народ, ибо поразил Господь поражением великим» (1Цар. 6: 19).

Библейское предание свидетельствует о многом. Во-первых, оно точно описывает болезнь, чреватую «мучительными наростами», остававшимися у тех, кто не умер; во-вторых, говорит о ее поражающей силе и неразборчивости (косит правых и виноватых, взрослых и детей); в-третьих, сообщает об эпидемическом характере болезни, полыхающей одновременно во многих городах. Ключевым здесь было слово наросты: опознавалась бубонная чума, болезненные бубоны, появлявшиеся у людей в паху. Древний мир хорошо знал бубонную чуму – геном возбудителя бубонной чумы был обнаружен в ископаемых останках давностью в 3800 лет.

Смертоносная чума не щадила народы и с наступлением Новой эры. Первая в истории зарегистрированная пандемия бубонной чумы (а была еще и легочная, самая опасная) возникла во время правления византийского императора Юстиниана I Великого (483 – 565), охватила всю территорию цивилизованного мира того времени и полыхала на протяжении двух столетий. Началась она в Египте и в Эфиопии, попала в Константинополь вместе с зерном, в котором прятались зараженные крысы. Заражался каждый второй и умирал через два-три или чуть более дней. Ни лекарств, ни вакцин не существовало, телам больных почти не уделяли внимания, для облегчения участи прибегали к молитвам, пахучим травам и амулетам.

Илл. 2. Похороны жертв чумы в Турне. «Хроники Жиля Ли Муисиса» (1272—1352), настоятеля монастыря Святого Мартина Праведного. Королевская библиотека Бельгии

Римский историк Евсевий Кесарийский (Памфил), епископ Кесарии Палестинской, оставил записки о чуме как о язве, сопровождавшейся огненным жаром, распространявшейся по всему телу, проявлявшейся на глазах и делая слепыми бесчисленное множество мужчин, женщин и детей. «Люди, иссохшие, похожие на призраки, боролись со смертью; шатаясь, скользя, не имея сил стоять, они падали на улицах и, лежа ниц, молили подать им кусок хлеба; до последнего вздоха выкрикивали они, что голодны: сил у них хватало только на этот горестный вопль. Пораженные множеством просящих, люди, по-видимому, состоятельные сначала щедро помогали, но под конец впали в состояние бесчувственности и жестокосердия, ожидая в скором времени той же горькой участи» [21].

Как тут не вспомнить Фукидида, язычника-афинянина, наблюдавшего примеры нравственного падения людей, которых не могли остановить ни страх перед богами, ни законы человеческие. Евсевий же был христианином, и, рассказывая о чуме в Александрии, увидел и другие примеры: «Весьма многие из наших братьев по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними ради Христа, радостно умирали вместе; исполняясь чужого страдания, заражались от ближних и охотно брали на себя их страдания. Многие, ухаживая за больными и укрепляя других, скончались сами, приняв смерть вместо них… Так уходили из жизни лучшие из братьев: священники, диаконы, миряне; их осыпали похвалами, ибо такая смерть, возможная только по великому благочестию и крепкой вере, считалась равной мученичеству… Язычники вели себя совсем по-другому: заболевавших выгоняли из дома, бросали самых близких, выкидывали на улицу полумертвых, оставляли трупы без погребения – боялись смерти, отклонить которую при всех ухищрениях было не легко» [22].

Придворный историк Юстиниана Прокопий Кесарийский рассказывал, как чума (он называл ее «моровой язвой»), обезлюдив многонаселенную Александрию, около 541 года пошла на Балканы, Северную Африку, Прованс и Испанию, целиком охватила Средиземноморье, а затем двинулась на север – в Галлию и даже Британию, и на восток – в Персию. Причину бедствия он тоже видел в Божьей воле, поскольку укрыться от заразы не было шансов ни у римлян, ни у германцев, ни у мужчин, ни у женщин.

Историк делился одним любопытным соображением – и тоже о поведении людей в период эпидемии. Даже те, кто раньше предавался позорным страстям, отказались от привычного образа жизни и познали кротость – но… только на время, понимая, что вскоре скорее всего предстоит умереть. «Однако, когда они избавились от болезни, спаслись и поняли, что зло перекинулось на других людей, они вновь, резко переменив образ мыслей, становились хуже, чем прежде, проявляя всю гнусность своих привычек и, можно сказать, превосходя самих себя в дурном нраве и всякого рода беззаконии» [23].

Картина пандемий везде была почти одинакова: умерших было столько, что хоронить тела становилось некому и негде. В разгар эпидемии число умерших достигало 5—10 тысяч в день. В самые тяжелые дни тела просто сбрасывали в крепостные башни. Окраины городов превращались в массовые усыпальницы, торговля прекращалась, города пустели, следом за вспышкой чумы приходил свирепый голод.

Врачи не понимали, с чем имеют дело: болезнь поражала всех подряд, при этом сами лекари и родственники могли оставаться здоровыми. В 542 году чумой заболел и сам император Юстиниан, но ему посчастливилось выжить. Люди недоумевали: почему одни заболевают и умирают, а другие остаются здоровыми, и зараза их не берет. Многие сидели по домам и замаливали грехи в ожидании скорой смерти. Так, по наитию, жители Константинополя находили пути спасения – подвергали себя самоизоляции. Но болезнь все же не победили – она просто закончилась.

Пандемии продолжались десятилетиями и даже столетиями, рецидивы фиксировались по прошествии сотен лет. Юстинианова чума опустошала страны почти 200 лет, жертвами ее стали не менее 100 миллионов человек. Последний всплеск Юстиниановой чумы был зафиксирован в 775 году, через два с лишним столетия после главных и самых страшных событий.

Итальянский сценарий. Карантин как средство спасения

В XIV веке в странах Европы вспыхнула вторая крупнейшая в истории пандемия Черной смерти, названная так из-за быстрого почернения тел умерших, выглядевших как бы обугленными. Пик ее пришелся на 1346—1353 годы. Вспышки чумы продолжались в разных местах вплоть до XIX века, жертвами стали десятки миллионов людей, едва ли не половина населения Европы. Черной смерти предшествовали гибельные засухи, нашествия саранчи, ураганы, длительные ливневые дожди и подобные катаклизмы, которые осложнялись еще и вспышками оспы и проказы. Черная смерть оставила колоссальный след в истории Европы, наложив отпечаток на экономику, психологию, культуру.

Санитарное состояние городов и гигиена европейского населения, особенно бедноты, было ужасающим. Мусор выбрасывали на мостовые узких улиц прямо из окон домов, помои выливались в прорытые вдоль улиц канавы; нечистоты оказывались в ближайших реках, откуда бралась вода для питья и приготовления пищи. Чистоплотность считалась роскошью и излишеством [24]. Источником заражения мог быть любой заболевший.

Зараза следовала через Центральную Азию, Крым, Ближний Восток в Европу, на Британские острова, в Скандинавию, Россию, Гренландию. Чумную палочку разносили блохи; в условиях скученности люди быстро заражались друг от друга. Никоновская летопись сообщала: «Бысть мор во Пскове силен зело и по всей земле Псковской, сице же смерть бысть скоро: храхне человек кровию, и в третий день умираше, и быше мертвии всюду» [25]. Летописи сообщали, что священники не успевали хоронить мертвых, приходилось класть в одну могилу по пять-десять тел и отпевать всех одновременно. Болезнь опустошила Смоленск, Киев, Чернигов, Суздаль.

Средневековая медицина так же, как и во времена античные, не знала, как бороться с чумой. Медицина считалась второстепенной наукой, ибо занималась состоянием греховного тела, но не спасением души. Черная смерть, к счастью для Европы, вызвала к жизни силы сопротивления и заставила задуматься о медицинских причинах чумы и средствах ее профилактики. Как средство профилактической борьбы с чумой было востребовано учении о контагии (то есть заражении). Контагионисты предложили средство, которое сегодня, в условиях пандемии коронавируса, называется «самоизоляцией». «Следует, насколько это возможно, старательно избегать публичных споров, дабы люди не дышали друг на друга и один человек не мог заразить нескольких. Итак, следует оставаться в одиночестве и не встречаться с людьми, прибывшими из тех мест, где воздух отравлен» [26].

В 1348 году власти Венеции впервые в истории эпидемий ввели понятие «карантин»: «quarantа» в переводе с итальянского означает «сорок». Именно столько и длился карантин. 54-й венецианский дож, профессор права Андреа Дандоло сумел во время эпидемии чумы благодаря четким административным мерам избежать паники и хаоса, проявил личное мужество и оставался на своем посту даже тогда, когда в Венеции умирали 500—600 человек ежедневно. Меры, им принятые, внедрялись и в других государствах Европы.

Во-первых, была организована санитарная комиссия для досмотра всех кораблей, заходивших в гавань. Если на корабле находили больных чумой или умерших, его немедленно сжигали. Другие судна должны были плыть к острову Лазаретто, в четырех километрах от Венеции, и встать там на якорь. Через сорок дней на судно приходили врачи с инспекцией. Если признаков чумы не обнаруживалось, судну давали разрешение зайти в бухту Святого Марка и разгрузить товар. Если же чума подтверждалась, то умерших от болезни вместе с судном сжигали здесь же, больных размещали в бараках с запрещением иметь контакты с кем бы то ни было. Карантин как обязательная мера просуществовал почти 300 лет, до 1630 года. Территорию острова заняли больница и чумные бараки. Когда больницу закрыли, в зданиях был размещен военный гарнизон; в XIX веке на острове располагался приют для бездомных собак с материка. С 1960 года на «чумном острове», с его дурной славой, никто не живет. В 2000 годы при раскопках на больничном кладбище острова археологи выкопали около полутора тысяч чумных скелетов, датируемых XV—XVII веками. Но и в 1630 году итальянские хроники чумы сообщали о состоянии нравов: «Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность… Тень подозрения падает не только на соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруги, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд» [27].

Черная смерть страшила людей даже больше, чем проказа.

Но вернемся в Венецию, к административным мерам дожа Андреа Дандоло.

Помимо карантина, были запрещены торговля вином и азартные игры, закрыты трактиры, рынки и публичные дома. Специальные похоронные команды занимались сбором тел умерших, а горожанам запретили устраивать громкие похоронные процессии. Одно из главных средств борьбы с эпидемией звучало так: бежать из зараженной местности и в безопасности дожидаться конца эпидемии. Существовала присказка: «дальше, дольше, быстрее»: то есть бежать как можно дальше и как можно быстрее, оставаться вдали от чумных городов, кладбищ, скотомогильников, грязной воды и огородов с их влажной почвой как можно дольше.

Настоятельно рекомендовалось очищать воздух в доме и округе. С этой целью ставили в комнату умершего блюдечки с молоком, которое якобы поглощает заразу, с этой же целью разводили пауков, жгли костры на улицах и окуривались дымом ароматных трав. Широко практиковалась индивидуальная защита: как можно чаще нюхать цветочные букеты, бутылочки с духами, пахучие травы и ладан, наглухо закрывать окна и двери пропитанной воском тканью, чтобы не допустить в дом зараженный воздух.

Административные меры позволяли сохранять порядок, но мало способствовали искоренению чумы. Чумные доктора носили клювастые маски, рубахи черного цвета из кожи или вощеной ткани до пят, штаны, высокие сапоги и перчатки; в руки чумные доктора брали длинную трость, чтобы не дотрагиваться до больного руками. Чумные бубоны вскрывались и прижигались раскаленной кочергой, к ним прикладывали шкурки жаб и ящериц, якобы вытягивающих из крови яд. Знаменитая маска с клювом стала одним из символов средневековья. Тем не менее многие доктора, как и священники, погибали – и в попытках оказать помощь больным, и принимая последнюю исповедь умирающих. Встречались врачи, которые, разуверившись в своем искусстве, возвращали по смерти больного полученные ими деньги. Молитвы не помогали, народ роптал, множились еретические секты. Эпидемия унесла 60% населения Венеции, 80% населения Авиньона, папской резиденции. Жертвой авиньонской чумы стала Лаура де Нов – предположительно, муза Франческо Петрарки.

Жертвами чумы, длившейся в Италии почти 300 лет, были выдающиеся художники Ренессанса: Амброджо Лоренцетти (1290—1348), Андреа дель Кастаньо (1423—1457), Пьетро Перуджино (1446—1523), Ганс Гольбейн Младший (1497/1498—1543), Тициан Вечеллио (1488/1490—1576).

«Декамерон». Две недели без Черной смерти

К середине XIV века Европа вообще и Италия в частности претерпели столько страданий, потеряли столько выдающихся людей и простых граждан, столько раз задавали себе вопросы «за что?» и, привычно рассуждая о Божьей воле, которой наказываются народы за грехи неверия, гордыни, распутства, пытались все же осмыслить и описать происходящее. Многие историки, писатели, поэты, художники становились свидетелями и хроникерами Черной смерти, а если удавалось уцелеть, – и летописцами. Центральный вопрос, который обсуждался в дни, месяцы и годы эпидемий, начиная с Афинской чумы, описанной Фукидидом, было поведение людей в разгар беды и уроки, которые они извлекали, если удавалось ее пережить.

Люди ничему не учились. Все повторялось. Флорентийский хронист и дипломат Джованни Виллани писал: «Полагали, что те, кому Господне милосердие сохранило жизнь, видя погибель своих ближних и слыша об истреблении многих народов мира, одумаются, смирятся, вернутся к добродетели и католическому благочестию, станут воздерживаться от грехов и неправедных поступков, преисполнятся любовью и сочувствием друг к другу. Но только что мор прекратился, вышло совсем по-другому. Людей осталось слишком немного по отношению к унаследованным ими земным благам, так что, забыв о прошлом, словно ничего и нe было, они ударились в невиданный ранее разгул и бесстыдный разврат. Отставив дела, они предавались пороку обжорства, устраивая пиры, попойки, празднества с утонченными яствами и увеселениями, не знали удержу в сластолюбии, наперебой выдумывали необыкновенные и причудливые платья, часто непристойного вида, и переменили вид всей одежды. Простонародье, как мужчины, так и женщины, ввиду избытка всех вещей, не желали заниматься своим привычным трудом, пристрастились к самым дорогим и изысканным кушаньям, устраивали свадьбы, а прислуга и уличные женщины надевали платья, оставшиеся от благородных дам. Почти весь наш город очертя голову погрузился в постыдные утехи, в других местах и по всему свету было еще хуже» [28].

Умер Джованни Виллани во время самой сильной вспышки чумы в середине 1348 года, успев увидеть последствия прежних эпизодов. Об этом же, подытожив сведения итальянских хроник, писал академик А. Н. Веселовский: «Когда миновала чума, унесшая, как говорят, две трети населения, началась пора расточительности. Богатства, накопленные случайно, не ценились, продавали за треть стоимости; много пришлось тогда на долю церквей и монастырей. Чувственность, долго сдержанная страхом, не знала теперь удержа: женились повально, старые и молодые, монахи и инокини, в любое время, не дожидаясь положенного для благословения брачующихся воскресенья; девяностолетний старик брал за себя девочку. Жилось напропалую, о цене не спрашивали, рынок был переполнен всякой живностью, поднялся спрос на предметы роскоши, как прежде на лекарства. Народу поубавилось, зато возросло любостяжание: стали жениться на деньгах, насильно увозя богатых невест» [29].