Письма к Безымянной

Флер клевера. Да, точно, он ловит аромат маленьких белых и розовых цветков, а осторожно разведя пальцами траву слева от себя, находит несколько штук. Невольно улыбается, а привычное «Прочь» меркнет в мыслях, так и не сорвавшись с губ.

– Напоминать кого-либо можно очень по-разному, – задумчиво повторяет он. Чем Джульетта напоминает Безымянную? Та тоже бывала веселой, и красота ее казалась волшебной, и она любила музыку. Немало общего. Неужели он тоже искалпохожую? Лишь бы не думать об этом, он спрашивает, хотя и догадываясь, что вопрос непростительно личный: – Вам не хватает его, да? Поэтому вы устраиваете все эти вечера памяти, с его музыкой?..

– Не поэтому. – Сальери поднимает взгляд без тени раздражения, чуть улыбается. Протягивает Людвигу половину апельсина. – Просто его музыка не должна быть забыта. Это понимают все, и если бы не предложил я, предложил бы барон, да и многие… – Он медлит. – Но да. Конечно. Мне очень его не хватает. И я… знаете, Людвиг, этими концертами я…

Он качает головой, потирает веки. Манжета, как обычно, белоснежная, соскальзывает, и под рукавом мелькают полосы, от которых Людвиг привычно отводит глаза. Лишь подмечает украдкой: не свежие.Это действительно не повторялось со дня, как он поклялся не видеть. Или?.. Он же не следит за Сальери вечно. Шрамам может быть год, два, три…

– Говорю ему «Простите», – вновь подняв взгляд, заканчивает он. – За многое, что он пережил в Вене. Вы, думаю, сами давно поняли: чем больше ты отличаешься от других, тем сложнее тебе выживать. Пробиваться. Оставаться в уме.

– Последнее особенно сложно! – Людвиг сопровождает замечание фальшивым смешком: становится отчего-то не по себе. Он скорее отщипывает и отправляет в рот дольку апельсина. Вздыхает, обуздывая тревогу. И слышит ободряющее:

– Вы, думаю, справитесь. Вы изумительно жизнелюбивы, порой я восхищаюсь вами. Напомните, какое дерево назвала в честь вас юная графиня?

– Молодой дуб где-то там. – Людвиг машет рукой Сальери за левое плечо.

Тот одобрительно кивает.

– Она чуткая девушка. Удивительно чуткая, дубы – поистине могучие деревья, да еще связаны с волшебными существами. – Опять он медлит и вдруг лукаво щурится. – А сейчас вы намеренно уселись под мою вишню?

Людвиг удивленно поднимает голову, вглядывается в сплетение темных ветвей, наконец узнает их. И как он не понял…

– Нет, нет! – Остается только поразиться на самого себя, вернуть улыбку и напомнить: – Но выбирали ее мы вместе. И предложил вписать вас в нашу рощу я…

Теперь осекается он, быстро опускает глаза. «Нашу рощу!» Скорее всего, для Сальери это звучит смешно и более того, претенциозно. «Наша роща…» Поместье близ Дуная принадлежит Брунсвикам-Деймам, в той или иной мере – Джульетте. Ни одна горсть земли здесь, ни одна травинка или рыба в пруду не имеет отношения к Людвигу. И не будет, даже если он возьмет карамельную принцессу в жены. Это не то приданое, на какое можно рассчитывать. И даже будь шанс, его не позволила бы взять гордость.

– Спасибо, – просто отвечает Сальери. Заметил он глупость слов или закрыл глаза из жалости? – Я очень ценю этот… ностальгический подарок, можно сказать. В зимнем саду императора, Людвиг, есть – точнее было, сейчас не знаю, – апельсиновое дерево, под которым мы с друзьями, и с Вольфгангом тоже, любили сидеть вечерами. В зиму его смерти оно заболело: видимо, замерзло. Мне стало больно бывать там, так что я перестал. – Он опять улыбается, но это мрачная, усталая улыбка. – Примерно так же больно мне слушать вашего юного друга, впрочем, я понимаю: он только начинает путь.

– Он не мой друг! – выпаливает Людвиг с отвращением к самому себе: «наша» роща, но никак не «наш» Мышиный король. Изумительное лицемерие.

– Вот как, – отзывается Сальери. Но думает он о чем-то другом.

Они снова молчат. Людвиг кидает в рот еще дольку апельсина, скользит взглядом по траве. Он ищет еще клевер, но не находит, более того, не находит цветы, которые обнаружил несколько минут назад. Не померещились же? Он вздыхает, сгребает в карман оранжевые очистки и опять прислоняется к вишне. Задумывается, хватилась ли его Джульетта, и вдруг четко осознает: даже если хватилась, на террасу он не вернется. Пока не закончится этот кошачий… мышиный концерт.

– Вы останетесь здесь на все лето? – Сальери опять нарушает тишину.

– Надеюсь. – Людвиг встречается с ним глазами, ища упрек вроде «Прожигаете жизнь», но находит только любопытство. – Допишу несколько вещей, а осенью будут академии, мне уже пообещали зал.

– Хорошо вам сейчас работается? Что сочиняете? – Сальери плавно ведет рукой по траве, и под его ладонью проступают клеверные головки. Людвиг моргает.

– Разное, в том числе есть законченная симфония, хотя не так чтобы я ею доволен… – Сальери качает головой с видом «Ваше самоедство утомляет», и Людвиг продолжает увереннее. – Зато есть одна соната. Она особенная, только бы завершить! Посвящена…

Людвиг запинается. Его вдруг обдает жаром, то ли от неотрывного взгляда Сальери, то ли от мыслей, в которых сам он не отдает себе отчета, то ли от все того же стыда. «Моей возлюбленной» – чуть не сказал он. Уклончивая формулировка, позволяющая обмануть прежде всего себя. Какой возлюбленной?

– Не делитесь такими секретами. – Сальери отправляет в рот дольку апельсина. Он то ли тронут, то ли едва сдерживает смех, думая, что всего лишь случайно приоткрыл завесу робкой чувственности. – Не надо. Я не требую, но с удовольствием послушаю. И все же…

Он колеблется. Глаза гаснут, лицо вдруг кажется старше: будто кто-то разом подчеркнул все морщины и тени. Людвиг неосознанно подается ближе.

– Что? – выдыхает он, и по сердцу тоже разливается тревожная темнота.

– И все же я хочу спросить, вам точно хорошо здесь? – Сальери говорит осторожно, будто в любой момент готов свернуть, отступить. – В чужом доме, вдали от Вены, вы ведь никогда не уезжали столь надолго, кроме прошлого лета.

– Тогда было хорошо. – Людвиг успокаивается, тронутый заботой. – Это лето пока тоже неплохое. Вы правы, возможно, мне не стоит так пропадать; порой я опасаюсь, что ван Свитен и прочие забудут мою музыку. Но тут я отдыхаю душой, а мне очень это нужно.

– Славно. – Сальери кивает. – Но мы все вас очень ждем. Без вас в столице невероятно пресно.

– Конечно, никто не велит министрам и послам закрыть рты, пока я импровизирую на тему ваших опер! – Людвиг смеется и слышит смех в ответ. – Обещаю, скоро вернусь и снова буду тем самым дикарем, которому не место на вычищенном паркете.

– Вам место везде, где вы появляетесь. – Сальери серьезнеет так резко, что Людвиг теряется. Смысл слов доходит до него только через пару секунд. – Помните об этом. Везде. И никто не смеет давать вам понять обратное.

Никто. Ни графы с огромными имениями, ни дутые послы, ни мальчишки, ворующие чужие мотивы и подруг. Ни даже прекрасные ветте. Людвиг едва успевает разжать стиснутые пальцы, чтобы не раздавить остатки апельсина. Голову хочется потупить: к щекам – вот нелепость! – приливает краска.

– Мне никогда не отплатить вам за то, как вы меня цените, – тихо говорит он.

И не понять, за что. Но определенно, омерзительный вечер стал менее омерзительным. Сальери молчит. Запах клевера вокруг все острее, и Людвиг резко оборачивается. Меж дальних кустов – отцветшей махровой сирени – ему чудится мерцающий силуэт, но приглядываться, проверять он не решается. Если так, пусть. Если нет, огорчаться он не готов.

– Хотите, покажу вам бал рыб и светляков? – спрашивает он.

Кажется, в том году Сальери к пруду не ходил, не знает тайну этого места. Он кивает с удивлением, и Людвиг вскакивает, ощущая себя как никогда полным сил. Скверные предчувствия ненадолго покидают его, Галленберг забывается, даже карамельная принцесса отступает в тень.

Вечер полон колдовства. И оно не может быть дурным.

Я живу сейчас в странном мире: он будто распадается на части, с ним распадаюсь и я. Что-то во мне кричит: «Тебя погребет под обломками!»; что-то другое – «Верь в лучшее и закрывай на все глаза, тогда, может, не погибнешь!». А последний голосок, злой и вкрадчивый, твердит: «А ты чего ждал? Не нужно было и пытаться, беги скорее, пока можешь». Я не знаю, кого слушать.

Как светло все начиналось, с каким воодушевлением мы встречали гостей, какими насыщенными стали вечера, когда приехал друг Джульетты, мальчик, с которым они бегали по саду, словно дети. Я уже рассказал тебе о концерте, с которого сбежал; потом были другие, но их я переносил легче: теперь играли мы все, и между нами установилось даже что-то вроде братства. Мы не скучали и позже, когда уехали Сальери с Гайдном: видела бы ты, как Жозефина, Тереза, Шарлотта и Джульетта окружали фортепиано, за которым сидел Карл; с каким азартом требовали импровизаций, задавая нехитрые девичьи задачки вроде «Милый Карл, а если бы мелодией была я, то какой?». Граф же… внимание к нему стало менее настойчивым, и он просто влился в нашу пеструю компанию. Он оказался приятным собеседником – хотя я и не мог иногда понять, что у него в голове. Дитя иного мира… Например, однажды, когда мы вдвоем, попивая пунш, наблюдали за окруженным женским вниманием – и наслаждающимся им! – Карлом, я не сдержался от тихой мысли вслух:

– Похоже, я выращиваю настоящего дьявола.

– Выращиваете? – удивился Галленберг. – Так вы его опекун? Или дядя, может? Все никак не пойму, что меж вами, фамилии разные…

– Нет, нет, что вы! – рассмеялся я, хотя что-то от этих слов пережало внутренности, и смех вышел натянутым. – Ученик, семьи у меня нет, я только надеюсь ее завести. – Глаза сами устремились на Джульетту, я даже не стал скрывать этого и услышал вдруг тихий, грустный вздох графа:

– Смогу ли я когда-нибудь хоть кого-нибудь вырастить?

Удивленный, я опять посмотрел на него, ища корень этой печали.

– Почему вы сомневаетесь? Придет время, и, наверное…

– У меня в голове ничего, кроме нот, – просто, разительно просто ответил он, и лицо мгновенно переменилось, там заиграла безмятежность. – Возможно, я рожден, только чтобы дарить другим счастье. Порой это гнетет… но и так бывает. Я готов к таким жертвам во имя мира.

Милая, наверное, молчал я дольше, чем подобало в светском разговоре. Но я недоумевал, клянусь, и, силясь скрыть это, прикидывался, что слежу за игрой Карла, выискивая ошибки. Пойми меня верно, я и сам не страдаю скромностью. Только рядом с мэтрами – подлинными, вроде Гайдна и Сальери, – я порой жмусь и печалюсь, ощущаю себя… нет, не ничтожным, но уступающим им в неких вещах. Но чтобы так – «я рожден», «я пожертвую», «я несу счастье»! От такой гордыни в прежние годы, годы полного невладения чувствами, я бы наверняка расхохотался и хохотал бы, пока все бы не обернулись, и потом бы хохотал. Но мне уже тридцать, я завоевал какое-никакое положение, я не скрываю экстравагантности и демонстрирую эмоции довольно открыто, и все же… «Это почти ребенок, – напомнил я себе, сосредоточенно слушая безупречные аккорды Карла. – Он не намного старше дурачка, который приехал к Великому Амадеусу в расчете покорить его сердце». И я, повернувшись наконец к графу, сказал:

– И все же искренне надеюсь, что одиночество не станет вашим пожизненным уделом. В нем на самом деле сложновато творить.

Он улыбнулся в ответ:

– Хочу верить, спасибо вам большое. Оно очень меня страшит.

И взгляд его тоже обратился на Джульетту, и кулаки мои сжались, и душу опять заполонило предчувствие… А уже через несколько дней оно начало себя являть.

Я задыхаюсь в нем сейчас, потому и пишу тебе – даже вернулся ради этого в Вену на денек. Скоро я кину письмо в ящик, видела бы ты, какой он пыльный, какое пыльное все из-за моих вечных отлучек… Так вот, мой друг, даже понимая, что, возможно, ты злорадствуешь, а возможно, тебе нет дела, я изолью жалобу, кому, если не тебе? Моя Джульетта становится совсем другой день ото дня. На лице ее играет все меньше улыбок, по крайней мере когда рядом я; она избегает уроков, а если приходит, то рассеянна. Играет из рук вон плохо, витает где-то, не реагируя даже на колкости кузин. Порой я отчаиваюсь настолько, что в гневе швыряю на пол ее ноты. Вообще, в доме знают эту мою привычку; она проявляется, когда ученики не понимают элементарных вещей, но теперь, теперь… О, мне отвратительно и от себя, и от моей карамельной принцессы! Если раньше она встречала швыряния дразнилками, хохотом и нежными извинениями, то теперь поджимает губы, хмурится и молча подбирает листы. Нет, мы не ссорились, ни разу, зато теперь мы очень часто молчим вдвоем, молчим подолгу. Можешь усмехнуться: «Людвиг, разве не хотел ты от нее большей глубины и тишины?» Но нет, нет, это иное, тяжелое молчание, молчание людей, которые неумолимо становятся чужими. Как часто наши желания обращаются в наших врагов… как хотел бы я понять, что происходит у Джульетты в голове.

Не знаю, что именно так гнетет меня и страшит. Мы по-прежнему не помолвлены, она ничего мне не должна, а я – ей. Я друг семьи, меня любят, а я люблю их, люблю рощу, пруд с рыбами… с рыбами. Почему, почему я все острее ощущаю себя карпом, прыгнувшим впустую за светляком? Расставание с тобой должно было избавить меня от такого унижения, исцелить… но нет. Мне хуже с каждым днем. Пока ты странствуешь среди маков, что бы это ни значило; пока оттираешь кровь с лиц чужих мужчин и мальчиков; пока твое существование, судя по всему, наполнено смыслом, мое неумолимо тускнеет. Я уже едва понимаю, чего и кого хочу. Я не могу даже дописать ворованную у тебя сонату. В голове пусто, уши и желудок болят все чаще, особенно ночами. Как мне плохо… но пока я буду держаться, милая, просто брошу в ящик письмо для тебя – и буду держаться. Мне пора.

Береги себя. Не забывай, что маки – отравленные цветы, в которых можно уснуть навеки. Не забывай, особенно если рядом никого, кто смог бы тебя спасти. Все еще скучаю. Твой.

Возможно, письма к Безымянной – его целительный бальзам: по пути назад Людвиг чувствует себя лучше, чем когда уезжал. Свет и воздух обволакивают его, стоит выйти из экипажа; он поднимает голову, раскидывает руки – и на губы сама наползает улыбка. Хорошо. Пахнет разнотравьем и водой; дом Брунсвиков поблескивает, как перламутровая шкатулка; в саду резвятся дети прислуги, играя в какую-то незамысловатую игру. Идя мимо, Людвиг остро осознает, как хочет увидеть Джульетту, и прибавляет шагу. Вот что он скажет ей: «Давай сегодня не будет урока, я просто немного поиграю тебе, что пожелаешь, а ты мне споешь».

День жаркий – и Людвига никто не встречает, никто не докладывает о нем. Домочадцы, может, сидят по прохладным комнатам, а может, уехали, да хотя бы в лес на пикник. Интересно, где Карл? С ними или постеснялся ехать без учителя?

Гадая об этом, Людвиг пересекает холл, ступает на главную лестницу – и слышит отдаленную фортепианную игру. Зубы тут же сводит: мышиный писк, ну конечно! Галленберг здесь. Значит, скорее всего, здесь и остальные. Наверное, он их развлекает; скорее всего, Джульетта тоже подле своего друга. Но даже это не расстраивает так, как могло бы; и тело, и разум расслабляются спустя мгновение. Пусть. Зато никто не скучает.

Людвиг еще прибавляет шагу – чтобы скорее взлететь по лестнице, укрыться от взглядов щеголей и щеголих с золоченых портретов. Лестница не нравится ему: что тяжелой мраморной отделкой, что этими вездесущими глазами, что зеленоватым ковром, в котором ноги даже не утопают – путаются, словно в речном иле. В коридоре, где благоухают цветы в напольных вазах и сверкают зеркала в простенках, уютнее: будто пробегаешь расшитую солнечными лучами волшебную дорогу. Людвиг действительно пробегает ее – спешит. Вот музыка обволакивает его, как воздух; вот заветная дверь малой гостиной – белая, вся в резных длиннохвостых птицах. Людвиг хватается за посеребренную ручку и осторожно тянет, готовясь легким кивком – чтобы не сбивать музицирующего графа – поздороваться с обществом… но не успевает.

«Общества» нет, в гостиной только двое. Больше никто и не нужен.

Такого Людвиг не представлял в самом горьком, абсурдном сне. Галленберг за фортепиано – как всегда изысканный, блистательный. Пальцы летают над клавишами, глаза полузакрыты, подбородок привычно приподнят – и все вместе вкупе с томной полуулыбкой почему-то создает картину сентиментального, беспросветного идиотизма. Тошнотворное, ей-богу, тошнотворно-приторное зрелище, или Людвигу кажется? Как бы там ни было… худшее не это. Он пошатывается, в ушах шумит, желудок колет, будто там возится целое семейство ежей. Зубы сжимаются, но из горла все же вырывается… рык? Стон? Он не понимает.

Джульетта, его Джульетта, стоит у Галленберга за спиной и ладошками трепетно прикрывает ему уши. Одинаково яркие, хрупкие, эти двое детей кажутся одним существом – хотя не делают ничего, абсолютно ничего по-настоящему предосудительного. Он просто играет, азартно и грациозно. Она просто замерла над ним, точно зачарованная нимфа, пропускает легонько светлые пряди меж пальцев. Но она улыбается, так, как не улыбалась Людвигу уже несколько недель. А то и никогда.

Этот апогей мира и понимания; эти касания, полные трепета; эта непрошеная ассоциация – какдругая стояла так с Людвигом… все поднимает внутри клокочущее кипение, точно ковен ведьм давно варил в котле некое злокозненное зелье и наконец довел до нужной кондиции. Людвиг снова, отчаяннее, рычит или стонет, и на этот раз его слышат: двое вздрагивают, смолкает мышиный писк. Под двумя испуганными взглядами – прозрачным, как дунайская вода, и сладким, как патока, – он разворачивается и кидается в коридор.

– Людвиг! – кричит Джульетта.

Плевать.

Его выдержки хватает на одно – не обрушивать на зеркала удары кулаков, не сшибать вазы. Он понимает: время такого гнева еще придет, обязательно, но не здесь, не здесь. Это мирный дом; его обитатели почти два года делились счастьем с выскочкой со свекольной грядки. Как можно обидеть их и разрушить то, во что Людвиг не вложил ни дуката?.. В окнах мелькает Именная роща; с каждым случайным взглядом на нее все больнее; в какой-то момент желание – в одно из окон выброситься – почти пересиливает, но Людвиг сдерживает его. Нет, конечно нет. Просто тот третий внутренний голосок был прав.

«На что ты рассчитывал? Беги, пока не поздно!»

Все эти поездки, «наша роща», прогулки за руку, уроки и рубашки… как, как он мог так поддаться иллюзии, как мог принять это за свою новую, заслуженную жизнь? Раз за разом реальность легонько била его по щекам, раз за разом он не замечал – и вот теперь не устоял на ногах, получив наконец настоящую затрещину. И ладно, ладно, лучше поздно, чем совсем поздно! Ладно… Но какой же он идиот. Как он был наивен, как…

– Людвиг!!!

Она ловит его на лестнице, в тот момент, когда он все же путается в проклятом ковре и чуть не падает. Это добавляет унижения; ладонь хочется вырвать, но он не вырывает – боится случайно или, хуже, намеренно сделать карамельной принцессе больно, вывихнуть ее хрупкую кисть. Они так и замирают, цепляясь друг за друга. Джульетта, красная и растрепанная, тяжело дышит, второй рукой придерживает подол платья. Каково ей было преследовать такого быстрого учителя… друга… ухажера… кого? Перебирая в уме роли, Людвиг желчно усмехается. На глазах Джульетты вмиг выступают слезы, точно она порезалась об эту усмешку.

– Ну… что? – тихо спрашивает наконец Людвиг, не выдержав молчания. – Что ты хочешь сказать мне? Я-то всего лишь зашел сообщить, что приехал, поздороваться…

– Здравствуй, – глупо отвечает она, и он кусает губы, чтобы удержать грубый смех.

– Здравствуй, – повторяет мирно и, поколебавшись, добавляет: – И прощай. Думаю, мне пора домой, я… устал от природы.

Пальцы Джульетты на секунду сжимаются крепче, но в следующую – выскальзывают у Людвига из руки. Она странно смотрит на них, будто видя впервые, затем прикрывает лицо ладонями – и жалобно всхлипывает. О небо… этого не хватало! Людвиг озирается: как бы их не застали слуги, как бы не решили, что он обидел юную госпожу: скандал неминуем. Впрочем, может, и вправду обидел.

– Прости, – говорит наконец Джульетта, всхлипнув еще раз, но сдержав плач. – Прости, я просто не знала, как тебе сказать. Мы друзья… мы же так давно друзья.

– С ним, со мной? – устало уточняет Людвиг, не решаясь даже коснуться узкого плеча. Джульетта кидает на него взгляд сквозь пальцы, испуганно и смущенно, и он, вздохнув, прибавляет: – А что? Кто-то пусть будет просто другом. Кто-то…

– Ему я нужнее, ты должен понять! – Она перебивает резко, почти запальчиво, так, будто решилась на возглас после мучительной борьбы. Глаза ее сверкают, увлажняются вновь, а голос срывается: – Пойми! Разве может гений… один? Помнишь Моцарта? Я не хочу быть как эта его ветреная Станци, спать с кем попало, рожать от кого попало, а потом с умным видом восхищаться покойным мужем, я, я…

Людвиг удивленно морщится: даже «гений» в адрес Мышиного короля не выбивает его из колеи больше, чем следующие инсинуации. Констанц Моцарт не слишком нравилась и ему, но слухи, которые расплодились о ней вскоре после смерти Великого Амадеуса, – об интрижках с его учениками, о том, что второй сын нагулян, – омерзительны. Больше всего их отчего-то любят повторять молоденькие девушки, и Моцарта-то не знавшие, зато с таким видом, будто неверная Констанц сама признавалась им в своих похождениях за чашкой шоколада.

– О чем ты? – как можно мягче спрашивает он, имея в виду последнее замечание, но Джульетта понимает его иначе. Опять берет за руку, заглядывает в глаза почти умоляюще:

– Людвиг, ты сильный, ты уже многого добился. А он совсем один, его не любит даже семья. Помнишь, ты еще рассказал о каком-то художнике, подарившем тебе картину, о том, что он творил вопреки воле родных?

– Дело не в… – начинает Людвиг, но осекается: похоже, она даже не помнит,кто был на той картине, не понимает, что художнику запретили не просто «рисовать», а «рисовать Наполеона». Джульетта продолжает сама, тверже и взволнованнее:

– Я вдохновляю его – он так сказал. Я – солнце. Солнце Италии, которое он ищет.

– Трогательно, – одними губами шепчет Людвиг. – Красиво.

– Пойми нас, пожалуйста. – Она сжимает его руку уже обеими руками.

«Нас».

– Он… как тот твой карп, который хочет стать драконом.

И под очередной ее всхлип Людвиг, сжав зубы, убеждает себя, что понял. Конечно, понял, он всегда всех понимал, он вообще добрый малый, но как же… дико. Карпы. Джульетта забыла разговор у пруда ровно до момента, пока не загорелось ее сердце, а теперь использует как оружие. Или это месть судьбы? Да, в «Лунной»[77] сонате нет ни звука для карамельной принцессы, все принадлежит Безымянной, зато легенда! Легенда теперь – залог любви двух равных по крови детей.

– Значит, будешь его ангелом? – хрипло спрашивает Людвиг, даже не понимая, что испытывает, горечь, жалость, зависть? – Предупрежу сразу: ангелам живется тяжело.

– Я… я справлюсь! – после секундного колебания почти выкрикивает она и твердит как заведенная: – А ты прости меня, Людвиг, пожалуйста, прости! Простишь?..

Она привстает на носки, заглядывает ему в глаза, шмыгая носом. Ребенок, сущий ребенок, еще не понимающий: разбить вазу и разбить сердце – не одно и то же. И под этим невинным, ласковым взглядом Людвигу ненадолго, на несколько секунд, прежде чем осколки разлетятся, становится смешно. А еще очень, очень легко.

– Да, – выдыхает он и улыбается. – Да, более того, твоя любовь вряд ли нуждается в моем прощении. – Следующие слова стоят усилия, но он справляется: – На том и закончим. Прощайте, карамельная принцесса, не обожгите крылья.

И он делает то, что Джульетта иногда делала с ним в их общие светлые, полные надежд времена: не заботясь о приличиях, щелкает ее по милому носику, прямо на глазах у показавшейся из коридора служанки. Шепчет: «Привет кузинам, привет Мышиному королю», а потом быстро идет прочь. Нужно бежать, пока на браваду есть силы.

Я могу только гадать, каким жалким, каким навязчивым выгляжу с этими письмами. Но иначе не выходит. Я еду домой, еду, и мне плохо настолько, что я пишу прямо в пути. Нас подбрасывает на выбоинах – а я пишу; Карл спит, прислонившись ко мне, – а я пишу. Карл… казалось, трудно будет объяснить ему внезапное «Я уезжаю, и ты тоже»; казалось, он будет капризничать и задавать много вопросов, которые выведут меня и заставят на него кричать. Но нет. Он молча и быстро собрал вещи, непринужденно со всеми попрощался, сестры Брунсвик расцеловали его… Он расстроен, я знаю, и не хочет пока к семье, как бы бодро ни заявлял: «Я соскучился по своим кошкам!» Но я очень благодарен ему за понимание.

В начале пути он тоже долго молчал, хотя я ждал расспросов и готовился врать. Но вместо них в какой-то момент рядом раздалось – тихо, уверенно:

– И правильно. Мне кажется, это не ваше место.