Неслучайные встречи

Валерия Александровича Пилипчука

посвящается

У одного художника всегда была мечта: делать для людей что-нибудь хорошее. Он очень старался, постоянно так и делал, как мечтал. Наверное, поэтому и картины у него получались просто замечательные: яркие, сочные, звёздные, солнечные, в общем, от души рисовал.

Для всех посетителей в мастерской художника был небольшой закуток, где на полочке виднелись пакетики с чаем и баночка кофе, на столе в вазочке лежали разные сладости, а в уголочке шумел горячий маленький настоящий самовар.

Людям его работы нравились. Все их нахваливали, только редко покупали, потому что одни, у кого деньги были, жалели денег на покупку, не специально из-за художника, а традиционно, потому что жлобы, а у других – денег всё равно не было, поэтому они приходили в мастерскую не для покупок, а чтобы попросить взаймы хоть сколько-нибудь.

Художник взаймы всегда давал, если было с чего давать. А если не было, то он очень стеснялся, до утра пил кофе и рисовал, чтобы забыться в работе…

А рисовать он очень любил. С детства. Даже теперь, когда у него была солидная жена, взрослые дети и любящие непослушные внуки, – каждый раз, начиная новую работу, он казался себе маленьким робким мальчиком возле большого чистого холста, на котором всё уже правильно нарисовано невидимыми красками, и ему остается только разглядеть их и повторить. А то без художника другим ничего не видно.

Однажды, в картинной галерее на художественной выставке к нему подошла невысокая бойкая женщина-блондинка на туфельках с каблучками-шпильками и тут же начала громко восхищаться его работами и щебетать что-то восторженное на весь зал. Художнику сразу стало как-то неуютно от этого. Искоса поглядывая по сторонам, словно пытаясь куда-нибудь спрятаться, он терпеливо сносил дифирамбы. И тут в сторонке живописец нечаянно заметил худенькую девочку лет десяти-двенадцати со странным взглядом. Все вокруг ходили, разглядывая картины, висевшие по стенам, а девочка стояла посреди зала и, казалось, старательно всматривалась в пустоту вверху впереди себя.

«Ой, извините!» – внезапно прочирикала женщина – « чуть ребёнка не забыла из-за Ваших картин! Диночка, подойди сюда! Это моя доченька Диночка! Диночка, а это дядя художник, поздоровайся! Это он тут всё вокруг так красиво разрисовал! Здоровайся, деточка! Ну, же!..»

Девочка со странным взглядом в пустоту, продолжая, полуочнувшись, улыбаться кому-то сквозь художника, произнесла «здравствуйте». Её мама рассказала, что Дина – незрячая от рождения, но что она всё тонко чувствует и даже пишет стихи. Дина хорошо читает по системе Брайля (есть такая система чтения – пальцами по выпуклостям на плотной бумаге). Её мама иногда распечатывает Динины стихи, чтобы кто-нибудь ещё мог их прочитать. Про книжку стихов, увы, мечтать не приходится: очень-очень-очень дорого, не по карману…

Как же так, заволновался художник, должны же отозваться добрые люди, меценаты какие-нибудь, в конце концов. Женщина усмехнулась: «Давайте оставим сказочки о щедрых меценатах на совести наших газетчиков и телевизионщиков. Вы просто не представляете, в какие только двери я не стучалась! Бесполезно и бессмысленно. А даром сейчас никто ничего не печатает, ни одна типография, ни одно издательство».

Художник все-таки выпросил у Дининой мамы рукопись её дочери. Так. На всякий случай. Конечно же, никакого всякого случая не произошло. Стоимость изготовления книжки Дининых стихов, увы, многократно превышала возможности кошелька живописца.

Всё же он никак не мог успокоиться, особенно, когда в перерывах между работами начинал перечитывать звонкие, чистые, волшебные, детские Динины строчки. Слепая девочка так ярко, сочно, звёздно-солнечно описывала мир природы, с такой легкостью и глубиной рассказывала стихами о переживаниях души человеческой, что временами художнику казалось, что это её стихами говорят его собственные картины.

И вот, однажды, настал день, когда художник позвонил Дининой маме и пригласил их с дочерью вечером в ту же картинную галерею, где они встретились в первый раз. Они приехали. В галерее, начиная с самого входа, было очень много народу. Динина мама растерянно смотрела, как взрослые люди ходят по пустым залам и тихо переговариваются, а в руках у многих – новая, только из типографии, Динина книжка стихов!

– Милый, дорогой, золотой Вы наш! Спасибо огромное! Спасибо, родненький! Как же, как же Вам удалось это сделать? Кого Вы нашли? Какого мецената? Кому в ножки кланяться?

– Да, ладно, Вам. Что ж Вы плакать-то сразу? И не надо никому в ножки кланяться. Всё нормально. Здравствуй, Дина! Как себя чувствуешь?

– Как же не надо? Есть, значит, у нас люди добрые! Господи, есть!.. А я-то, глупая, думала… Зря только обижалась на людей. Кстати, где Ваши картины? Это ведь Динина презентация? Сейчас бы нам Ваши картины по стенам очень бы даже не помешали. Жаль, что их нет. Наверное, у Вас теперь выставка в другом городе?

Художник засмущался, поправил очки на носу, промямлил в ответ что-то невнятно-туманное, потом как-то смешно чихнул и вдруг, извинившись, отошел куда-то, как будто его позвали.

– Мама, мамочка, – тихо-тихо сияющим голосом произнесла Дина, сжимая мамину руку, – неужели ты не догадалась? Ведь это всё – его картины, мама…

И она дотянулась, дотронулась наощупь до стопки своих новеньких книжек на столе, где у дальнего края деловито шумел маленький пузатый самовар.

Ирина Апексимова

Случилось так, что в канун Третьего Пушкинского поэтического марафона, организованного директором Театра на Таганке Ириной Викторовной Апексимовой, мы списались с ней в интернете. «Эльдар, с удовольствием послушаем Вас. (…). Если найдете для себя возможным (…) – будет прекрасно», – сообщила мне Ирина Викторовна четвёртого июня 2015 года. А в ночь с 6-го на 7-ое в Москве в саду «Эрмитаж» мы познакомились уже в реальном мире, и я прочитал своё стихотворение из пьесы «Вызов», посвященное дню рождения поэта.

Ирина Викторовна произвела на меня неизгладимое впечатление. Гостеприимная хозяйка вечера, она, словно бабочка, порхающая с цветка на цветок, успевала перемещаться от столика к столику с горящими свечами, общаясь на лету с каждым приглашённым гостем. В романтическом полумраке ночи сияли огоньки свечей и звучали волшебные пушкинские строки.

В детстве Ирина мечтала стать певицей. Окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Позже – пошла учиться в специализированный театральный класс общеобразовательной средней школы. Окончила школу-студию МХАТ (мастерская Олега Табакова) и до 2000 года работала в московском художественном театре имени А. П. Чехова. Затем училась на спецкурсах современного танца во Флоридском университете (США), в актёрских школах Нью-Йорка и Лондона. Она всегда любила учиться и познавать новое.

Неисчерпаемое трудолюбие Ирины Викторовны, её актёрское дарование и преданность театральной сцене нашли своё отражение в десятках сыгранных ролей. Лаура и Марина Мнишек из пушкинских «Маленьких трагедий» и «Бориса Годунова», Софья из грибоедовского «Горя от ума», Титания из шекспировского «Сна в летнюю ночь», Королева из «Беги, Алиса, беги» по Льюису Кэролу, эти и множество других блестящих образов, созданных ею на сцене, навсегда останутся в памяти благодарных зрителей. Невозможно не упомянуть хотя бы несколькими строками её работы в кинематографе: «Диссидент», «Октябрь», «Ширли-мырли», «Му-му», «Святой», «День рождения Буржуя», «Северное сияние», «Есенин», «Сыщик Путилин», «Книга Мастеров», «Генеральская внучка», «Игра в правду»…

В марте 2015 года Ирина Викторовна Апексимова стала директором Театра на Таганке.

Наша встреча в ту пушкинскую ночь произошла и внезапно, и как бы случайно. В тёмном изысканном платье одна среди перемещающейся толпы, прислонившись к деревянной стойке навеса, она стояла с изящным хрустальным бокалом красного вина в тонкой руке. Конечно же, я сразу узнал её, поскольку видел это лицо на экране бесчисленное количество раз. Это естественно. Удивительно другое, то, что и она узнала меня сразу, улыбнулась и тут же безошибочно назвала по имени…

На прощание мы сфотографировались на память, но снимок получился не очень удачным, и я сделал коллаж из двух других наших фотографий той летней сказочной ночи Эрмитажа и пушкинского гения. Этой весной мы собирались увидеться на моём лермонтовском вечере в Москве, но этого не случилось: Ирина Викторовна была ведущей концерта в Кремле, оба наших мероприятия начинались одновременно.

Сказать, что она – известная популярная российская актриса и режиссёр театра и кино, что она – театральный и общественный деятель, певица и телеведущая – очень и очень мало. Поэтому добавлю от себя: это очень талантливый человек, очень отзывчивый и внимательный к другим, ну, и конечно, обладающая неисчерпаемым обаянием красавица…

Виктор Лапшин

Посвящается памяти Виктора Николаевича Лапшина – главного врача красноярского родильного дома номер четыре.

Этой ночью снился мне странный сон… Огромные-преогромные врата посреди неба. Резные, вроде как из наиценнейших пород деревьев: и черного, и красного, и коричневого, и белого, и желтого – всех цветов и оттенков, какие только бывают. Резьба искусная, тонкая, всё до самых мелких деталей разглядеть можно: тут и виноградные лозы с гроздьями, и львы рычащие, и медведи, и зайчики, и птички поют, и леса широкие, и реки текучие, и горы высокие, дальние, серебристые… Стал я вглядываться: а оно всё живое и есть! Шевелится, дышит, ветрами шумит…

А перед вратами теми облака белоснежные клубятся, и выглядывают из них отовсюду, как из кустов, малыши-ангелочки. Видно, что много-много их там. Выглянут и снова прячутся.

– Да, что ж это делается, куда вы поразлетелись, поразбежались-то опять, а?! Ну-ка, быстро сюда! Эй, малышня! Хватит копошиться, в кошки-мышки играть, а то я сейчас уже рассержусь!

Громыхая зычным голосом, прохаживается вдоль врат насупленный здоровенный дядька с широкой стриженой бородой и зорко посматривает на ребятню. Раз! Ухватил одного, который зазевался, приоткрыл врата и подбросил его легонько туда. И полетел малыш, ревя и посверкивая крылышками, полетел на землю, в новую свою жизнь…

Чей же это голос был? Знакомый же, а вот спросонья не разберу никак.

– Ах, вы курвы такие! И как это вам на ум такое взбрело! Уволю! Завтра же заявление на стол и вон из роддома в… дальнюю даль! Кольца, серьги нацепили, косметики килограмм на рожи свои бесстыжие! Это ж родильное отделение, а не бордель! Совсем ума нет!!! Какие вы медработницы?! Бабьё натуральное! В родильном отделении всё должно быть стерильно! … Вам же русским языком сказано было!

Разъярённый главврач Лапшин выпроваживает из родильного двух дамочек в халатах. Обе в слезах. Новенькие. А ведь действительно говорил он им обо всём при приеме, предупреждал, но дамы видимо решили, что указания местного начальства можно корректировать по своему усмотрению. Ошибочка вышла. У Лапшина с этим строго. Не порезвишься.

Вот он большой, как самовар, стоит со стаканом горячего чая перед окном в своем кабинете и смачно ругается уже по другому поводу. Лапшин – в матерщине мастер уникальнейший. Как закатит «соловьиную руладу» – залюбуешься разнообразием могучего русского языка. Сколько же в нём нюансов и коленцев неведомых кроется!

Мат я как бы пропускаю, но в остальном смысл произносимого примерно таков:

– Вот же какие девчонки нехорошие, нехорошие, совсем очень нехорошие! Это ж надо! Я их только что в туалете поймал курящими, нехорошие они такие, и выпроводил на нехорошо! Их, нехороших, сюда на сохранение привезли, обеим семнадцати нет, вместо мозгов одно нехорошее, а они, глянь, курят, стоят за уличными дверями! Нехорошо! Нехорошо, нехорошо! Попростужаются же, нехорошие такие девочки!

Какие из них будущие матери? Как они детей растить будут? У обеих на локтях синё, поистыкано уже с такого возраста, да и по глазам нехорошим видно, чем занимались.

Вот эта, нехорошая такая, отказную хочет написать на младенчика своего. Ещё не родила, а уже отказывается, ах, какая же она нехорошая матушка!

Девушки в махровых халатах с большими выпирающими животами тем временем накурились, намерзлись на осеннем ветру у порога роддома и, разговаривая друг с другом, вальяжно зашли обратно. Им-то не слышно…

В роддоме номер четыре обычного сибирского города, в котором служил врачебную службу главврач Лапшин, пусть было также бедно, как и везде у бюджетников, но, по крайней мере, чисто и ответственно по отношению к роженицам и малышам.

Здесь невозможны были ситуации, чтобы женщину в предродовой оставили одну, чтобы кому-то сделали кесарево сечение и забыли убрать послед, чтобы шов на матке нечаянно подшили к тканям мочевого пузыря, чтобы кого-то случайно заразили лишаем или чем-то ещё, чтобы родившую вывезли в коридор и оставили там на полдня зимой под открытым окном, чтобы кормящим матерям давали гороховый суп или салат с огурцами, чтобы посетители проходили прямо в палаты в верхней одежде и грязной уличной обуви…

Вроде бы так и должно быть, но если честно, без вранья: всегда ли и везде ли у нас по жизни есть то, что должно быть?

Да, Лапшин ругался, да, устраивал жуткие разносы персоналу, если находил за что. Да, в райздраве он вырывал «свое» для роддома, за каждую бюджетную строку боролся до последнего, и потому всегда был «неудобным» для любого начальства. Начальство его, естественно, не любило, но, хотя придраться, чтобы уволить, у нас можно и к забору, Лапшина не увольняли, потому что охочих на его место почему-то всякий раз не находилось. А ещё потому, наверное, что у роддома Лапшина были самые низкие показатели детской смертности и заболеваемости во всем регионе.

Лапшин любил порядок на своём «корабле». Однажды, по какой-то сантехнической причине поздно вечером сломался душ. Ну, как в роддоме без душа? И работники районного ЖКХ, попытавшиеся сопротивляться отговорками про то, что «давайте, утром разберемся», познали на своей шкуре смысл выражения «вальпургиева ночь». Слово за слово и – Лапшин учинил им драку. В самом прямом смысле. С приездом милиции и прочими разборками. Тут уж все думали, что его уволят…

И случилось-таки два чуда. Первое: к трем часам ночи душ работал как часы. Второе: Лапшина оштрафовали, лишили премий, дали строгий выговор, сделали наипоследнейшее предупреждение, но главное… всё-таки оставили на работе.