Окно большое, зарешеченное, подоконник шириной в письменный стол. Ведь стены толстые, дом старый и сложен из огромных глыб. Когда-то бабушка хотела устроить выдолбленные в стене шкафчики под всеми подоконниками для хранения всякой всячины. Дядя Арам, друг и земляк деда, мастер на все руки, был приглашен их соорудить. Его хватило на два окна, адская работа долбить такой камень.
Дед курил, когда в окно влетела железка. Звякнула и резко развалила и без того исчезающую повседневность. Григорий вздрогнул и уклонился, но в любом случае железка его бы не задела. Кусок заточенной толстой арматуры. Так припугнуть гораздо проще и приятнее, чем звонить по телефону с угрозами и кидать записочки в почтовые ящики. Бабушке и дедушке уже писали и звонили. Еще в прошлом году. И даже камень в окно кинули, раз ночью, разбив стекло на кухне.
Арматура, зашвырнутая в окно, произвела впечатление: бабушка и дедушка 7 октября, в День Конституции СССР, переехали к нам. Захватили с собой документы, деньги, облигации займов, какие-то колечки-цепочки, пару царских золотых червонцев, постель и кое-что из одежды.
– Нападение на нас сделали. Кинули в окно железку, хорошо, в деда не попали. Вот такую, – рассказала мне бабушка и показала руками, какого размера была железка. Она рассказывала про влетевшую арматурину живо и улыбаясь, как о происшествии скорее удивительном, чем страшном. Как если бы в окно заползла ядовитая змея.
Но настроение у них было подавленное, квартиры не продавались. На «двушку» на Завокзальной покупатель все же нашелся, и 12 000 рублей он предлагал. Но время тянул, да и обидно было за такие деньги продавать, когда подружка бабушки, тетя Зарварт, продала свой полуподвал через дорогу за 14 000. С дядиной квартирой ничего не получалось.
Квартиру сыну пробил Григорий, лет пять назад. Сорокаоднолетний дядя Беглар, инвалид детства, недавно уехал с молодой русской женой. Уехал в Поволжье, на родину жены. Она из Инзы. Бабочка простая, с пацанчиком от первого брака. Ядовито-притягательная. От чернявого Беглара еще двойня белобрысых мальчишек. Дядя укатил на своих «Жигулях» шестой модели с самодельным ручным управлением. Копаться в моторах машин в отцовом гараже – дело стоящее, но от событий не спрячешься и в смотровой яме. Клиентура своя пошла, и деньги хорошие, но и на новом месте не пропаду – вопреки инвалидности он был самоуверен.
Поволжье ему хорошо знакомо было, туда он время от времени уезжал на заработки. У Беглара еле ходили ноги, зато своими руками он мог многое: фотографировать и снимать кино на любительскую камеру, разбирать и собирать моторы машин, чинить телевизоры, шить обувь, дефицитные женские зимние сапоги с мехом. В Самаре он с завокзальными парнями и пытался наладить обувной «цех». Денег не было, так свою первую машину вложил, подарок родителей, купленный с большим напряжением, «Жигули» -фургон цвета «золотое руно» с самодельным ручным управлением. И в аварии попадал, и дело не заладилось – горе-цеховики – и с партнерами переругался, и мыкался, мыкался. Бабушка занимала деньги под процент у соседки Мани и выручала его. Да, процентщики и процентщицы в Баку водились. Наконец женился, вернулся в родной город и переквалифицировался в частного «моториста», справил патент.
С перестройкой бизнес можно было уже делать легально, поэтому дядя был сторонником Горбачева. Он не любил Сталина, а любил The Beatles. В молодости носил яркие шелковые рубашки и пиджаки без воротников, модные черные очки, стригся «под битлов», отращивал длинные волосы, густейшие бакенбарды и дружил с редкими бакинскими хиппи.
Элла все возмущалась отъездом брата и его жены. Беспечно, как дети, бросили свое имущество на родителей, лишнюю ношу, которая наверняка перетянет свою.
Бабушка раздражаться на сына не умела, она поставила Беглара на ноги в прямом смысле. Походить по земле на здоровых ногах ему было суждено недолго, всего месяца три, заболел полиомиелитом в год с небольшим. Ей советовали отправить ребенка в дом инвалидов. Мол, кроха не поймет, а ходить и даже встать на ноги он все равно не сможет. Сын в коляске, муж на протезах – какая это жизнь? А ты молодая, родишь еще сына, говорили бабушке.
Когда ее сын подхватил роковую заразу, Амалия была беременна, совсем некстати, как она думала. И решила извести плод с помощью специальной бабки. Ведь после войны аборты были запрещены, страна потеряла слишком много людей.
В больнице младенец горел в жару, и матери, которой разрешили находиться при нем, тоже было плохо. Ее мучили тошнотворная слабость, высокая температура и все прочие последствия…
– Да вы и сами больны, мамаша. Что с вами? – спросила врач.
Амалии пришлось сознаться. Врачи осмотрели и обещали помочь, но при условии, если она выдаст бабку.
– Расстреливать таких надо! – сказали они.
Но бабушка выдать специальную бабку отказалась. Тянулось время в тусклом ночном свете.
– Доктор, пожалейте ее, у нее больной ребенок, – сказала нянечка. И Амалии помогли.
После этого бабушка решила обязательно родить. Она подумала, что если не родит, то ее накажет Бог и больному сыну станет еще хуже. Через год родила Эллу.
– Если ты наберешься терпения, я, конечно, не обещаю, что сын будет футболистом, но ходить будет, – сказала бабушке доктор Алиева.
Ходил дядя плохо, сильно хромал. Его слабые и неразвитые ноги поддерживали специальные протезы, похожие на дедушкины. В детстве Беглар обходился без них, но совсем уж жалостно передвигался, это даже ходьбой не назовешь. Ломал ноги. Потом, после очередной серии операций, врачи на него надели протезы, соврав родителям, что это временные приспособления, фиксаторы, и через пару лет, конечно, парень обойдется без них.
Небогатую мебель дядюшки, изрядно поцарапанную детьми, и прочие вещи дед еще раньше успел загрузить в железнодорожный контейнер и отправить в Самару.
Рустам нашел грузчиков и приехал помогать тестю. Дворовые отбросы косились на армянское имущество, бросали на Григория недвусмысленные взгляды и бормотали угрозы и проклятия. Этим дело не ограничилось. Следом раздался страшный звук разбиваемого стекла, и в одну из комнат влетел здоровенный булыжник. Потом еще пара камней в другие стекла.
– Рустам, ты не оставляй меня тут одного, давайте сначала я поеду, а потом уже ты, – попросил зятя дед.
– Да, да заводите машину спокойно. Я стою здесь, – достал папа сигарету и, окидывая двор своим фирменным суровым и тяжелым взглядом, веско закурил. «Запорожец» надо прогреть, «раскочегарить», трогается он медленно. Так сразу и не рванешь с места.
Через день, после переезда к нам, 9 октября, дед забеспокоился. Не сиделось ему на месте.
– Поеду проведаю нашу квартиру, – сказал он и утром отправился на Завокзальную.
Поставив машину, уже понял, что случилось то, чего он опасался: решетка на окне в комнату была сорвана. Вскоре дед, подскочивший настолько резво, насколько позволяли протезы, к входной бесстыдно распахнутой двойной железной двери, убедился, что у них побывали грабители. Грабители – это мягко сказано. Да и не было отродясь таких наглых грабителей. Мародеры попались настырные. Вынесли все, что можно было вынести. Унитаз и умывальник разбили, не смогли отковырять. С кухни стащили мойку, хотели прихватить и газовую плиту, даже сдвинули ее с места, развернули, да так и бросили: видно, лень стало отсоединять. Или побоялись газа, или газового ключа не захватили. Вырезали телефон, дотянулись до потолков и вырвали люстры, сорвали занавески. Не говоря уже обо всем остальном, упакованном. Сподручно уносить, все аккуратно сложено в коробки. Только запасной протез Григория издевательски поставили в центре спальни.
3. Красное солнце
Детство – жаркое лето. Жаркие дни рябят в памяти, как легкие барашки на морской глади. По ним рассекает босой юродивый поп, окропляет чернявых детей водой из флакончика и гладит их по голове, и раздает конфетки. Босые, пыльные и здоровенные крестьянские ступни уверенно топчут раскаленный асфальт Завокзальной.
Русский священник, седой и бородатый, как Лев Толстой, волосы на голове стянуты в хвостик. Я опасался черной рясы и старался не попадаться на его пути, к тому же взрослые учили у чужих ничего не брать. Я чувствовал, что «дедушка» был добрым, и его улыбка только подтверждала это, но странная одежда и странные действия настораживали. Почему он брызгает на головы детям из маленького стеклянного флакончика? Колдует или хулиганит? В длинном черном балахоне с большим крестом на цепи.
– Марожна, марожна, – истошно, для непривычного страшно орет продавец мороженого с тележкой на подшипниках, средневековый вопль перекрывает редкий шум машин, в самую жару на улицах тихо. Бабушка дает мне рубль и велит купить пять пломбиров в вафельных стаканчиках, и я догоняю мороженщика, он толкает тележку и двигается плавно и быстро, как конькобежец, но догнать его всегда получается. А старец, согбенный коробейник с мешком, приходил сам, доставая из заплечного мешка дефицитное печенье «Юбилейное». В белой тюбетейке и с благообразной бородой, он больше походил на дервиша, чем на «спекулянта».
Детство – ясные, жаркие, застывшие дни и море. Поехать на пляж – самое большое удовольствие. Деда еще надо уговорить отвезти в его редкие свободные полдни. Путь все же неблизкий, километров тридцать-сорок, а дела всегда найдутся. Дед, хитро улыбаясь, выдвигал условие:
– Если хоть веточка пошевелится, не поедем. Значит, если здесь небольшой ветерок, на море будет сильный ветер.
Еще он говорил: «солнце красное к утру моряку не по нутру», а вставал он рано и за большой кружкой горячего сладкого молока (за что высмеивала его бабушка – как маленький) успевал заметить, какое солнце. Мол, ветра надо ждать, и тогда попробуй уговори.
Он не захотел стать плотником, как отец. И стал моряком. Был рулевым на танкере «Кремль», ходил в Махачкалу, Астрахань, Иран.
В детстве я с диким нетерпением и предвкушением счастья ждал, когда вдруг между ослепительно солнечным безоблачным небом и желтой выжженной степной полосой покажется лазоревая линия на горизонте. Линия ширится, плотнеет, наливается синью.
Я кричал «Ура!!! Море!» Но до пляжа было еще ехать и ехать. Мы приближались, а заветная линия к моему кратковременному огорчению пропадала, и показывался поселок. Дома, заборы, сложенные из камней-голышей безо всякого раствора, по старинке, пионерлагерь, морская часть с якорями и звездами на железных воротах, узкие улочки, пыль. Потом снова показывалось море уже во всей красе, самодовольное, невозмутимое, как здоровая, красивая крестьянка. Как же спешишь раздеться и залезть в эту холодную воду. Каспий прохладный в любую жару. Не было в детстве для меня большего счастья, чем окунуться в него.
Иногда купался и дед. Старался как можно ближе подъехать к воде, это легче в будние дни, когда народу поменьше. В выходные все лежали плотно, загорали.
Раздевался не спеша в «Запорожце», отстегивал протезы. Левая нога отрезана ниже колена у икры, на правой нет пальцев. Григорий, сидя, боком, ползком добирался до моря, руками отталкиваясь от горячего песка. Вот уже вода, слишком мелко, еще усилие – все, поплыл. Умело, кролем и брассом, на спине, отдыхая, потом снова вперед, и пропал из вида.
В море ноги нужны, но не как на земле, рук опытному пловцу вполне хватает.
И другие, и ветреные, и туманные, уютные и скучные дни я помню, когда холодно у бабушки. Она любила свежий воздух, ей нравился холод, отопления в квартире не было. Да и откуда ему взяться было, централизованному в старом доме. В холода вопреки всем правилам противопожарной безопасности у бабушки целыми днями горел газ, конфорки синели тихими огоньками. На огонь ставили чугунные круглые пластины, на них следовало потомить свежезаваренный чай в разрисованном красными цветами чайнике. Летом на этих раскаленных блинах пекли баклажаны.
Календарь настенный с Ильичом из журнала «Работница» на матовом стекле, скучная программа «Сегодня в мире», крепкий чай с кусковым сахаром вприкуску. Да, с настоящим сахаром, кубики которого не так уж просто поколоть специальными щипцами. Гудит, свистит бакинский ветер, и жутковатые сумерки за окном.
Весной бабушка пекла на раскаленных противнях «жянгяляв хац», тонко раскатанные лепешки, начиненные букетом зелени, а еще вкуснее с дикими травами – у армян любой сорняк расцветает деликатесом. Белое тесто покрывается мелкими кругляшками ожогов, как и лаваш. В старину на Завокзальной пекли на листах металла, положенных на кирпичи, во дворах и угощали друг друга.
Дедушка и бабушка поженились, когда в Баку отменили светомаскировку, в конце апреля 1945 года. Знакомы они были с детства. Дед ходил на костылях. Слегка лопоухий, горбоносый, то с бородой, то с тонкими усиками, невысокий, да еще война подкоротила, волосы зачесаны назад, широкий лоб. Невеста – восточная красавица с большими зелеными глазами.
Накрыли стол во дворе, уставили бедной едой. Еще каждый гость принес что мог. Поставили графины с красным домашним вином, которое продавали тайные спекулянты-виноторговцы, и бутыль тутовки из дедовой родной карабахской деревни. А из инструментов музыкальных кто-то приволок балалайку. Какая же свадьба без музыки? На русской балалайке подбирали армянские песни.
Он просился в военно-морской флот, но попал Тбилисское пехотное училище. Вообще, у него была бронь, он не подлежал мобилизации. Мне в детстве говорили, что дедушка добровольцем ушел на фронт. Потом я узнал, что да, добровольцем, но по факту он вынужден был поступить так, поскольку проспал отход своего судна. Заскочил отдать матери консервы и мыло, прилег отдохнуть и не проснулся вовремя. Прибежал в порт, а корабль ушел. Получается, опоздал, не вернулся из увольнения. О, даже представить себе страшно, что за это могло быть тогда, в 1941 году. Гражданский флот был мобилизован. Поэтому и бронь была у Григория, не просто же так.
Опоздав на корабль, дедушка, недолго думая, пришел в военкомат и записался на фронт добровольцем. Проигнорировав желание отправиться в военный флот, военкоматские чины оценили то, что дед был комсоргом корабля и стахановцем, и направили его в пехотное училище.
Много лет прошло, а вспоминал о море, команде, и в этих его скупых, но важных воспоминаниях все было радостно и солнечно. По привычке называл мою куртку бушлатом, а свое пальто шинелью. Море давало чувство значимости и превосходства над сверстниками. Он получал зарплату и паек: крупы, консервы, конфеты. Он стал кормильцем в юные годы, им гордилась семья: прокормить надо было трех младших братьев и совсем маленькую сестру. С едой было плохо все и до войны, и после войны: мясо по праздникам, фасолевый суп – лакомство для настоящих мужчин, благо растет быстро фасоль, армяне, как мексиканцы, не могут без нее.
Паек изменил его судьбу, и он стал солдатом. Танкер «Кремль» разбомбили в Астрахани. В 1942 году путь из Каспия в Волгу был опаснее иной передовой, да еще с грузом нефти.
В память о флоте и несбывшейся судьбе военного моряка Григорий заказал наколку большого, на всю грудь, матроса в бескозырке с гранатой в поднятой руке и автоматом – в другой. Внушительно выглядел синий героический матрос даже на уже порядком иссохшей груди. Набросок сам дед делал, он же с детства неплохо рисовал, а после войны по вечерам живописью занимался. После работы в литейном цеху молодой фронтовик самолично грунтовал холсты, аккуратно копировал маслом «Последний день Помпеи» Брюллова, делал портреты Ленина и Сталина и с фотографии написал портрет покойной тещи по желанию жены. Амалии понравился, соседи говорили: как живая получилась. Это не помешало бабушке считать занятия живописью блажью, и холсты сгнили в подполе.
Молодым лейтенантом послужить Григорию не пришлось. Немцы, как водилось в том 1942 году, прорвали оборону и вышли на участок… И курсантов Тбилисского пехотного училища послали сдерживать противника. В училище Григория отправили в марте, а уже в июне он попал на передовую. Абхазия, озеро Рица, Красная Поляна под Сочи, Туапсе.
В противниках 1-я горнострелковая дивизия вермахта, та самая, с цветком эдельвейса, немецкие горные стрелки не моложе 24 лет. У них опыт, отличное альпинистское снаряжение, экипировка, чистые, богатые ранцы, хорошие бритвы, шоколад.
Многим курсантам нет и восемнадцати еще, у них винтовки, вещмещки с сухарями и гранатами вперемешку. Надо все на себе таскать – горная война, в горах какой транспорт. Что гранаты, мины к минометам и сами минометы. В тушеной капусте черви, и своему товарищу и земляку Жоре, тоже с Завокзальной, он говорил, что это сало, чтобы тот ел. Консервов полно, хлеба не хватает. Поначалу Григорий менял махорочку и трофейный табак на шоколад, но потом втянулся. А к выпивке пристрастился уже на «гражданке», торгуя на рынке шерстяными носками, а то и водкой и вином. Водка и вино помогают забыться, забыть о том, что ты молод, но не можешь ходить, и культи постоянно саднят.
Провоевал он лето и осень, в ноябре был «уволен по ранению». Короткий бой, бабахали немецкие минометы, полз по снегу до своих, гангрена. В Тбилиси влили спирту в глотку, долго ковырялись в ранах, терпи или ори сколько хочешь, хоть и завой. От ампутации отказался, известили отца, приехал за ним из Баку. Дома ползал, ноги не заживали, лег в госпиталь в Баку, и все же пришлось резать. Резали под местным обезболивающим, Григорий слышал глухой звук падающей в таз мертвой плоти.
В Красной Поляне отдыхал брат деда, профсоюзный работник Вазген, тоже фронтовик. Их повели на экскурсию на места боев и, к своему изумлению, в списке погибших на монументе он обнаружил ФИО брата. Фамилия редкая, да еще даты совпадают. Он понял, что по ошибке написали. Дед потом приехал с семьей туда же по наводке брата. Дед и бабушка не любили поезда и самолеты, предпочитали им «Запорожец». Начиная с «горбатого», с «консервной банки», так и до Москвы доезжали. Отдохнул Григорий, могилку свою проведал, и на фоне монумента сфотографировал его дядя.
– Раз похоронили, теперь точно сто лет проживу, – шутил дед.
Элла писала юным следопытам, благодарила за память об отце, но все же попросила недоразумение устранить. Ей ответили и пообещали устранить.
У деда было наград немного. Один боевой орден – Красной Звезды. За бой за 216-ю высоту, пояснял он. В детстве я прогрыз импортную дефицитную футболку, чтобы нацепить дедову звезду. Красное на серебре, гладкие, как шелк, рубиновые лепестки, сдержанная сила, пять острых лучей, советский сюрикэн. Мне влетело, пристыдили: дефицитный импортный костюмчик, а ты его испортил, если бы еще проколол, а то зубами… Бабушка не одобряла и дырки на пиджаке, да и вообще вышучивала привычку надевать награды.
Орден тоже унесли среди прочего. Пластмассовая шкатулочка с наградами и значками была среди вещей, которые бабушка упаковала в коробки. Не знаешь, что внутри, сюрприз. Но можно вскрыть, всласть пошарить. Нашли орден? Дали, как игрушку, детям или просто выбросили на помойку?
Я бы написал: мой дед был моряк, солдат и рабочий, и это было бы красиво. Но большую часть своего трудового пути он торговал пивом в пивном ларьке. Его устроил туда мужик бабушкиной сестры, азербайджанец. Она попросила помочь с работой: инвалид в литейном цеху, денег не хватает. Так дед стал «пивником». Все начали ему завидовать: ясное дело, пиво разводит и деньгу заколачивает. Но он пиво не разводил и всегда приговаривал, что заработает на пене, «что на пене, то мое, а портить пиво не буду». И пошла о нем на 8-м километре (так район назывался) добрая слава, к нему приходили пить пиво, специально приезжали. Удобств никаких, стоишь у ларька, пьешь на улице, но зато пиво хорошее. Для постоянных клиентов была и нелегальная водочка по разумной цене, он запускал их по одному, и закусочка под водку была – бутерброды с селедкой, и, конечно, бабушка варила горох-нут, раскладывая его по бумажным кулечкам. Слава об армянине – торговце пивом осталась и после того, как он вышел на пенсию, и после того, как его изгнали из родного города. Старые шофера, проезжая через 8-й километр, вспоминали о нем. И Рустаму рассказывали, говорили: помнишь такой ларек, там пиво было хорошее, не разводил армянин. Знаешь такого? Пил пиво тут? А папа кивал, улыбался: что-то, мол, не припоминаю, хотя, может быть, и останавливался, да так, пиво как пиво. Не мог же он сказать, что это был его тесть.
В ларьке продавался и лимонад, дед брал пару бутылок пива для себя и лимонада для меня. Работал он допоздна, приходил аккурат к программе «Время», у нас она начиналась в десять. Он летом неспешно нарезал вкусный салат из помидоров, огурцов, красного лука, зелени: кинзы, тархуна, базилика, который у нас называли рейхан. Он пил пиво за своим поздним ужином, а я «Дюшес», и «Буратино», и «Байкал». Я помню и ларечек, и его кошек. Он был добрый человек и любил животных, кормил всех кошек вокруг, их котят, специально брал для них что осталось, что бабушка даст. Принимал роды у кошек. Он любил собак, немецких овчарок, в одно время, в 60-е еще, страшно ими увлекся, ходил в клуб, но не сложилось: Пальма попала под машину – сыну-инвалиду не хватило сил удержать поводок; Амур сбежал – был молод, дурашлив и обидчив, дедушка наказал его, а на следующий день, на прогулке, пес не вернулся к ноге. Вдалеке была свора, тянуло суками. Эх, на здоровых ногах догнал бы, Амур не сразу в галоп пошел, дразнил, испытывал. Джульбарс оказался криволапым, а дед был собачник-перфекционист: какая немецкая овчарка с лапами колесом, в клубе засмеют, и отдал с глаз долой знакомому мужику дом охранять.
4. Изгнание
Дед в растерянности закурил. Рука с сигаретой дрожала, протезы не держали, а сесть было не на что. Григорий решил отправиться к участковому. Вдвоем они зашли в обобранную квартиру. Участковый озадаченно пыхтел в усы и всем своим видом выражал сдержанное, неглубокое сочувствие. Развел руками, покачал головой и дал понять, что надеяться на эффективное расследование даже не стоит.
– Не вы одни, у нас уже несколько таких случаев в районе за последние дни. Спасибо скажите, что вас не было дома, когда они ворвались. Спасибо скажите, что живы э остались! Уезжать надо поскорее, вот мой совет, доверительно и успокаивающе сказал милиционер-азербайджанец.
Ясное дело, мародерствовали простые обыватели, которые никакой милиции не боялись. Завалились и не спеша хватали все подряд.
Дед ехал назад к нам, и в дороге, как озноб от лихорадки, сотрясало его холодное и безжалостное чувство, что он уже здесь чужой, в этом вдруг ставшем совсем не родным, неприятном городе. Это уже был не Баку для него. Баку никак не мог быть таким злым, хищным городом. Баку – совсем другой город. Вроде и улицы знакомые, и здания стоят, а все другое. Рассыпался и провалился под землю его город.
Когда дед заскрипел протезами на пороге гостиной, а, несмотря на непростые времена, у нас были открыты и железная калитка, и входная железная дверь, Элла с матерью смотрели по телевизору сеанс Кашпировского. Бабушка совсем не верила в эффект от модной телетерапии, но мама, и сама не особо доверявшая Кашпировскому, уговорила ее предаться медитации перед экраном.
Григорий пробормотал что-то вроде «добрый день». Был полдень. Совсем недобрый. Мама поняла: дед что-то хочет сказать, но как же сеанс? Надо смотреть неотрывно, тем более там самая ответственная часть – групповое погружение в транс. Правда, ни ее, ни бабушку эманации Кашпировского не пронимали. Но мама старалась поймать обещанный целебный транс и даже глаза закрывала. Правда, потом говорила, что на нее ни один гипноз не действует.
– Папа, давай позже поговорим. Садись лучше Кашпировского посмотрим.
– Я пойду покурю, доченька, – сказал дед глухо и надрывно. В этой фразе Элла расслышала тревогу и вышла с ним. Григорий три раза безуспешно чиркнул спичкой, привычно сложив ладони ковшиком. Руки дрожали.
Я возвращался из школы и увидел маму в слезах на улице. Она ходила звонить в большое семейство армянина дяди Яши, сидевшего на чемоданах на отшибе улицы. Телефона у нас не было. Элла позвонила Рустаму. Ну, а что мог сделать папа?
– Квартиру дедушки и бабушки обокрали! Все вынесли, все, – пояснила мне мама. – А они еще недавно спальный гарнитур купили новый. Все, сволочи, унесли, чтобы они сдохли!
Скоро стало ясно, что квартиры – ни дедушкину, ни дядину – не продать. Никто ломаного гроша не даст армянину. Зачем платить, если можно взять даром. Если и выполняются обязательства, то по уже заключенным сделкам. Про Завокзальную вообще нечего говорить. Кому нужны квартиры в гетто, населенном «деревенскими» и озлобленными переселенцами из Армении? Разве приличный бакинец туда сунется жить?
Ездить по городу деду стало смертельно рискованно.
– Я еду по родному Баку, как разведчик в тылу у немцев. Как в кино себя чувствую, – говорил Григорий.