Взгляд сквозь пальцы

Много узнает тот, кто не расспрашивает…

Я вернулась в «здесь и сейчас», поймала себя на том, что стою перед Прохоровной, словно школьница у доски, и услышала ее скрипучий прокуренный голос:

– …спроси у Таньки, может, она и ответит…

– А как с ней встретиться, Анна Прохоровна?

– Русалкин камень знаешь?

Да кто ж его не знает? По всей стране его фотографии в семейных альбомах, черно-белые, еще довоенные, с кружевным бордюром, более поздних времен, сделанные уже не ФЭДом, а «мыльницей», потом цифровые… Сколько женщин на нем снято: с развевающимися под ветром волосами, на фоне волны, разбивающейся о камень, опустивших в воду ноги – стройные и не очень, – на фоне сияющего неба, в сумерках, с «солнышком на ладошке»…

– Знаю.

– Приплыви к нему ночью – да смотри, плыви безо всего, в чем мать родила, – залезь на него, выпей воды морской и позови ее трижды: «Татьяна-моряна!» Скоро как раз луна полная будет, это тебе на руку. Придет, ты ее и спроси.

– А она точно знает?

– А кому же знать, как не ей? Она же теперь моряна. Море все на свете знает, на то оно и море, а она его часть. Как все, кто в море утоп и там остался… до Страшного суда господня…

– Вы в него верите, Анна Прохоровна?

– Я-то верю, да не так, как нам отец Анатолий проповедовал – давно, еще до германской войны. Будет суд, да только не Бога над людьми, а людей над Богом. Разве Он не сказал, что без его воли волос с головы человека не упадет? Значит, по Его воле не волосы, а головы сыпались? И все, что я видела, по Его воле было? Разве я одна такая? Только те, что помене, чем я, хлебнули, давно уж отмучились, а я все тяну свою лямку, срок мотаю – и все как есть помню, ничегошеньки забыть не могу! И в этом Он мне отказал. Ты говоришь, Он меня простит. Он-то, может, и простит, да я Его не прощу! Ну что, все вызнала, что хотела? Иди, лиса, иди, больше мне сказать тебе нечего…

– Спасибо вам за все, Анна Прохоровна, – только и смогла выговорить я.

Старуха не ответила, только подгребла поближе пакет с «Примой» и уставилась мне в глаза тем же неподвижным взглядом – словно сама бездна смотрела на меня, смотрела и не замечала.

Ускоряя и ускоряя шаг, я пошла прочь от живого мертвеца, доживающего чью-то чужую несбывшуюся жизнь, – к людям, в уличную вечернюю толчею, к девчонкам, к Максу.

Окончательно опомнилась я только в битком набитой маршрутке. Забрать Катьку из садика, выслушать жалобы воспитательницы на то, что дочь опять подралась с Аликом на прогулке, привычно обещать «разобраться и поговорить»… Полно, да была ли вообще эта беседа с Прохоровной? И рекомендация спросить совета у утопленницы… Моряны – так, кажется, она сказала?

– …ма-а-а-ам!

– Что, Кать?

– Мам, я тебе говорю, а ты не слушаешь!

– Извини, устала я сегодня, прием был тяжелый.

– Что, опять первичные?

Врачебный ребенок, м-да…

– Нет, просто народу много было. Да и твоя Нина Федоровна добавила… Ты почему опять с Аликом подралась?

– А он сам первый лезет! За волосы дергает, а Анфису за хвост!

Что тут можно сказать? Что именно так выражают в детском саду влюбленность и восхищение? И ревность – к Анфисе. Так я и сама готова вышвырнуть это оранжевое чудовище с балкона – и тоже из ревности.

– А договориться по-человечески нельзя?

– Да он тупой, слов не понимает! Когда я говорю, только таращится на меня и улыбается, как дурачок! Я ему сказала, что у меня мама психиатр, пусть его тебе покажут, чтобы ты его вылечила от тупости и чтобы он не дрался!

Час от часу не легче. Еще с возмущенными родителями разбираться. Как ей объяснить, что от любви действительно глупеют, а в детском саду в особенности.

– Кать, у нас диагнозами не бросаются. Ты лучше поговори с ним, а потом расскажешь, что обсуждали и как, мне тогда легче с ним работать будет. Только не дерись, а разговаривай спокойно и внимательно и все запоминай. Хорошо?

– Ага! А что вечером будем есть?

– Что приготовим, то и будем. Ты что хочешь?

– Картошку жареную!

– Ну тогда пойдем купим картошку. Вы с Дашкой почистите, я порежу и поджарю. Идет?

– Идет!

Девчонки чистили картошку (Катька – с привычно высунутым от старания кончиком языка), я мыла посуду и контролировала процесс, приговаривая: «Тоньше срезайте, тоньше», думая, что в моей речи проступают бабушкины интонации. Подумаешь, всего-то тридцать пять лет прошло с тех пор, как сама вот так же чистила картошку. Только я не высовывала язык, а подпирала им щеку изнутри.

Родители дома бывали мало. Растила меня бабушка, мать моего отца. Она гуляла со мной во дворе и в парке, учила всему, чему считала нужным, читала мне вслух и отвечала на бесконечные вопросы.

– Баб, а папа на работе?

– Ну а где еще, по-твоему?

– А давай к нему сходим?

– Не пустят, там стерильно.

– А как это?

– Очень чисто, чтобы все хорошо заживало.

– А мама с ним?

– Ты же знаешь, она ему инструменты подает.

– А они сегодня вернутся?

– Закончат операцию и вернутся – только поздно, если она сложная. Не болтай, чисть картошку давай… Шкурку потоньше срезай, сколько раз тебе говорить?

На бабушку я взирала с почтительным страхом. Она совершенно не походила на обычную, нормальную бабушку, как на картинках в книжке «Красная Шапочка». И на всех бабушек, которые гуляли с внуками во дворе, – тоже. Она не была полной, уютной, с румяными щеками и доброй улыбкой, с узелком седых волос на затылке, в цветастом халате и тапочках. Все было наоборот. Бабушка Стефа, маленькая, прямая – «как шомпол», говорила она о себе, – с черно-седой гривой жестких волос, подрезанных ниже упрямо вздернутого подбородка, с выпуклыми серыми глазами и горбатым носом, походила на сову. А еще на свою фотографию почти двадцатилетней давности. По крайней мере то платье, в котором ее сфотографировали, лежащее в стенном шкафу, она могла надеть и сейчас.

– Три пуда было, три и осталось, никакой усушки-утруски, – говорила бабушка.

– Баб, можно я твое платье надену?

– Бери, только на подол не наступай. Крепдешин хороший, прочный, но старый… как я…