Ведьма из яблоневого сада

Спина разогнулась, повернулась – и Алёна увидела ее обладателя. Он был такой типичный ретро-качок, что даже смотреть скучно. Сразу вспоминались боевые девяностые годы, широченные штаны с мотней, висящей чуть не до колена, тусклые кожаные куртки и тусклые глаза, покатые плечи, бритые головы, тупая ярость в каждом слове… Все было один в один, кроме кожаной куртки. Все же на дворе конец августа, очень жаркого августа, так что вместо куртки на качке была черная, но тоже тусклая футболка. И в довершение образа у него была свежая царапина на ухе, словно кто-то вот только что провел по нему булатным вострым ножичком. Готовый типаж для киношки по романам Бушкова!

– Я тут при чем? – буркнул ретро-качок. – Звоните в фирму.

Он махнул на терминал и торопливо пошел прочь, воровато косясь на Алёну и засовывая деньги в карманы своих широченных ретро-штанов.

«Я бы ничуть не удивилась, если бы оказалось, что он просто-напросто обчистил автомат!» – подумала наша героиня. Собственно, она бы не имела ничего против этого: автомат обчистил ее, ретро-качок обчистил автомат, фирма получила по заслугам. Экспроприация экспроприаторов, так сказать! Но если так, то ведь и ее сотня тоже украдена. И поди теперь докажи, что она платила. А может быть, внешность ретро-качка обманчива? Вот ведь и у Алёны она очень даже обманчива. С виду тако-ой милый свежий цветочек, а в натуре… нет, конечно, она не божий одуванчик пока еще, но все же и не такая легкомысленная тридцатилетняя девочка-припевочка, какой может показаться на первый беглый взгляд. Именно потому, что Алёна помнила: внешность весьма обманчива! – она поискала на желтом сверкающем боку автомата номер телефона фирмы, которой он принадлежал, и набрала его по своему мобильному.

Сначала долго никто не брал трубку. Потом включился автоответчик:

– Вы позвонили в фирму «Терминал-сервис». К сожалению, сейчас все диспетчеры заняты. Вы можете оставить свое сообщение после гудка или перезвонить попозже.

Алёна задумчиво посмотрела по сторонам. Позвонить попозже? Да она забудет как пить дать. Довлеет дневи злоба его, а злобы, то есть дел и хлопот, у нее сегодня невпроворот. Просто невпроворот! Поэтому она торопливо – гудок уже отзвучал – проговорила:

– Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет. Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!

Выговорив все одним духом (за словом, как устным, так и письменным, Алёна Дмитриева отродясь не лезла в карман!), она сунула телефон в сумочку и двинулась ко входу в метро, размышляя: а за каким чертом она, собственно, звонила в «Терминал-сервис» и взывала к совести его обитателей? Что, у нее последняя та сотня, чтобы из-за нее так надрываться и хлопотать?! Честно говоря, имелась у нашей героини такая черта: при всем своем патологическом транжирстве и клиническом неумении наживать деньги она вдруг начинала порой экономить на спичках. И довольно бестолково, надо сказать: ведь она сейчас в междугородном роуминге, время же днем самое дорогое, так что, заботясь о несчастной сотенке, кинула псу под хвост почти столько же!

А, ладно! Алёна выбросила эту дурь из головы (она, между нами говоря, виртуозно умела выбрасывать из головы все ненужное… и нужное, кстати, тоже, из-за чего бывала на редкость забывчива, порой до одури) и даже не подозревала, что из-за кретинской, жалкой сотни только что подвергла свою жизнь такой опасности, какой не подвергала ее ни разу… Пожалуй, ни разу с тех самых пор, как родилась!

Из дневника Селин Дюбоннез,

1965 год, Мулян, Бургундия

Иногда меня поражает человеческая тупость. Вернее, невнимательность. Никто, ну вообще никто ничего, ну вообще ничего не видит дальше своего дурацкого носа. Не видит и не помнит. И все бредни, которые можно прочитать в романах о том, как человек через много, много лет узнает своего обидчика и начинает ему страшно и ужасно мстить, – воистину бредни, выдумки досужих писак.

Очень забавно я себя чувствовала, сидя сегодня напротив Жоффрея. Все-таки привлекательный мужчина. Был несуразным мальчишкой, потом нелепым юнцом, а теперь так преобразился. И курица Жанин ему совершенно не подходит. Ему нужна настоящая женщина! Женщина с характером и с таким же огромным жизненным аппетитом, как у него. Но это у них в роду – жениться на курицах. Я ведь отлично помню Лаза?ра, его отца. Он был потрясающий мужчина. А его Мадлен была просто ничто. Но очень хитренькое ничто. Лазар не мог понять, каким образом Мадлен умудрилась забеременеть. Что-то такое плел, мол, она сама залезла к нему-то шалаш на виноградниках, когда он ходил на встречу со связным маки?. Все может быть: Мадлен-то была курица, но ведь курица всегда к себе гребет. А может, врал он, строил из себя такую невинность, чтобы я не бесилась. Но… я бесилась!

Теперь Лазара давно нет, Мадлен никого другого себе не нашла и корчит из себя вдову резистанта. Ей так и не удалось добиться, чтобы Жоффрею дали фамилию Лазара – тот был Барон, а Мадлен и Жоффрей – Пуссоньер, но все знают: Лазар женился бы на Мадлен и сын его родился бы в законном браке, если бы за несколько дней до того, как союзники высадились в Нормандии и гитлеровцы начали паковать чемоданы, Лазара не поставили к стенке… К той самой, что неподалеку от часовни на перекрестке, почти в центре Муляна, она теперь увита виноградом… Ох и вкусный там растет виноград! Его никто не рвет – кому нужен дичок, когда у каждого в садах или на полях отличные, элитные сорта? – но я иногда незаметно отщипну ягодку-другую. Какая сладость! Может быть, кровь мужчины, которого я когда-то любила, придает ягодам невыразимую сладость прощального поцелуя?

Красивые слова – прощальный поцелуй… Но мы так и не обменялись им с Лазаром. Я стояла в толпе, когда его вели на расстрел. Он взглянул на меня, но словно бы не увидел. Близость смерти уже затуманила его взор. Он только один раз вскинул голову и крикнул: «Пусть капитан спросит матроса!» И обвел толпу глазами, но словно бы никого не увидел, в том числе и меня. Я была близко, я смотрела в его глаза, но он не заметил меня, не узнал…

Вот точно так же и Жоффрей не узнал меня сегодня в Нуайере. Я смотрела ему в глаза, он взглянул на меня, наклонился, выпрямился… и пошел дальше.

Я растерялась, потому что не была готова к встрече: ну какие дела могут быть у Жоффрея в Нуайере средь бела дня, когда здесь бродят только туристы? Хотя, конечно, следовало ожидать, что я когда-нибудь наткнусь на кого-то из Муляна. Сердце у меня так и сжалось, так и ухнуло! И все же я без страха смотрела в глаза Жоффрея. Я не собиралась прикрывать лицо, я не собиралась что-то униженно бормотать в свое оправдание. Скорее я готова была вцепиться в его лицо ногтями! Пусть бы только посмел бросить мне хоть слово упрека!

Но его счастье…

Он пошел к своей машине, стоявшей у собора. Оттуда, скромно опустив глаза и отирая платочком влажные после святой воды пальцы, выходила Жанин. Итак, эта клуша еще и святоша! Я тогда была готова держать пари, что именно она заставила мужа привезти ее в разгар дня в Нуайер, бросив все дела. И нынче вечером во время аперитива выяснилось, что я оказалась совершенно права. Наша курица ощутила, что, кажется, готова снести яичко! Жанин почувствовала себя «в интересном положении»!

Ненавижу это жеманство. Что там особо интересного, в том положении? Судя по зеленоватому, отекшему личику Жанин, ее мутит круглыми сутками, вот и весь интерес.

Так вот: Жанин очень боится потерять ребенка, которого с таким трудом зачала, и кто-то напомнил ей про старинный обычай: трижды пройти под городскими воротами Науайера. Ну она и погнала немедленно мужа исполнять дурацкий обряд. А для надежности решила еще и в собор зайти. Жоффрей не стал ее сопровождать, он решил прогуляться и… наткнулся на меня.

И не узнал.

Ох как я тряслась от смеха, глядя ему вслед! Правда, сначала-то я немного потряслась от страха, а уж потом так и зашлась хохотом. Просто давилась им! Боялась, кто-нибудь заметит мое веселье, но повезло: рядом никого не оказалось. А потом пошли туристы от обедни (они любят слушать орган), и мне стало не до Жоффрея.

А вечером я сидела в его доме, в уютном уголке около камина, положив голову на накрахмаленный, несколько пожелтевший от времени антимакассар [4 - Антимакассар (искаж. франц.) – кружевная салфетка, положенная на спинку кресла там, где ее касается голова человека. Придумали такие салфетки в старину для предохранения мебели от масла или брильянтина, которыми смазывали волосы, пытаясь придать им гладкость.], связанный, если не ошибаюсь, еще бабушкой Мадлен (у меня тоже есть нечто подобное, и мне нравится думать, что ее когда-то связала Николь, «безумная Николь»). Сидела и, с наслаждением ловя каминный жар (нейлоновые чулки ведь совершенно не греют, они не для таких холодов, какие стоят нынче!), размышляла о том, что люди ничего, совершенно ничего не замечают и не видят вокруг себя. Может быть, это и плохо, но меня это вполне устраивает!

Я благостно улыбнулась и только потянулась к рюмочке ратафьи [5 - Ратафь я – в Бургундии – крепкий домашний напиток, что-то вроде виноградной водки.], которую Мадлен делает непревзойденно, отдадим ей должное, даже лучше, чем я, как меня посетила мысль, несколько подпортившая мое чудесное настроение: Николь тоже была уверена, что ее никто не замечает и не узнает. А чем все кончилось? Кончилось ее последними словами: «Сколько веревочке ни виться…»

И меня вдруг охватило острейшее желание перечитать ее дневник. Когда-то я знала его чуть ли не наизусть, ну а потом он исчез. Его спрятал Лазар, но не успел рассказать никому о том, куда спрятал. В старой тетради, в кожаном, мягком, очень потертом переплете были на последних листках сделаны его шифровальные записи… для конспирации, так сказать. Мальчишки, глупые мальчишки, вот кто они были, наши маки?! Мальчишки, заигравшиеся в опасные, слишком взрослые, жестокие игры! Ну и все исчезло бесследно: и записи Лазара, и записки Николь.

Сколько раз приходил ко мне Легран, командир Лазара (кстати, и друг его, потому-то он и знал о нашей связи, знал, что мы любовники, что Лазар доверяет мне все на свете, даже тайны резистантов), приходил и умолял найти шифровальные записи. И когда я говорила, что не знаю, где они, он страшно злился и орал на меня. Иногда начинал размахивать кулаками и, чудилось, едва сдерживался, чтобы не ударить. Как-то раз за пистолет схватился, за точно такой же «байярд», какой был у Лазара. Но я только плечами пожала. И вовсе не потому, что я такая храбрая. Я действительно не знала, куда Лазар спрятал дневник Николь вместе с шифровальными листами. И до сих пор не знаю! Может быть, знал Матло, не зря же Лазар кричал перед смертью: «Пусть капитан (то есть Легран) спросит матроса!» [6 - По-французски le matelot – «матрос».] Они были вместе в тот вечер, когда Лазар мог спрятать дневник. Но Матло той же ночью погиб – подорвался на мине, которую сам же ставил на железной дороге. Спросить было уже некого, но Лазар об этом не знал…

Легран обошел потом всех соседей Лазара, к которым тот мог зайти тем вечером, когда его схватили гитлеровцы. Лазар вместе с Матло был у Волонтье, своих дальних родственников, у Брюнов (его кузина Маргарет попросила прочистить водосток над крыльцом, который все время забивался… он так и продолжает забиваться по сей день, плохо Лазар его прочистил, на него уже все рукой махнули!), был у Женевьевы, вдовы своего покойного брата. Он часто заходил к Женевьеве, чтобы поиграть со своим племянником Рене. Многие, как и я, были уверены, что Рене не племянник, а сын Лазара, а Женевьева как была его подружкой до свадьбы, так и оставалась любовницей после оной… Но никто не видел в руках Лазара тетради, никто не замечал, чтобы Лазар что-то спрятал в их доме. Еще он с Матло ходил к нижним загонам, где держал своих коз старый Марк, и долго гулял с ним по дорожке, ведущей к старой мельнице. И я, к примеру, думаю, что спрятал он тетрадь именно там. Если бы мне понадобилось где-то сохранить секретные документы, я бы точно выбрала старую мельницу!

Сначала Легран со своими маки?, потом я собственноручно перерыли там все. Я даже заметила поднятый и уложенный на свое место дерн: что и говорить, Легран искал тщательно. Но ни он, ни я – мы так ничего и не нашли. И реликвия моей семьи, дневник, который сыграл столь странную роль в моей жизни, пропал! А ведь я пишу свой дневник именно потому, что так поступала когда-то Николь Жерарди, моя прапрабабка, вернее, родная сестра моей прапрабабки по материнской линии. Думаю, она возродилась во мне… А может быть, наоборот: я существовала в ее теле в те давние времена, когда та часть нашей семьи, к которой принадлежала Николь, была богата, жила в Париже, когда превратности судьбы и неудачный брак еще не занесли мою бабку Селин в бургундскую глухомань. Кстати, меня назвали в ее честь. Вот жалость-то! Я бы предпочла зваться в честь Николь, но ведь у новорожденных никто не спрашивает, чего они хотят…

Как же мне не хватает Николь! Конечно, я помню всю историю ее жизни, но чтение ее дневника было для меня словно бы общением с человеком, который меня абсолютно понимает и во всем одобряет. Мы с ней совершенно одинаковые, мы так похожи… Думаю, она порадовалась бы, глядя на меня.

Даже не знаю, чего бы я только не дала, чтобы найти дневник Николь. И не только потому, что больше всего на свете хотела бы прочесть его снова. Если он попадет сейчас в чужие руки… это может стать очень опасным для меня. Слишком во многом следовала я той дорогой, которую проторила Николь! А впрочем, чего я боюсь? Бедняжка Лазар так ничего и не понял, так и не догадался о причинах, по которым угодил в засаду, а ведь он читал дневник Николь, он знал, что мы родня… Легран мог оказаться догадливей и осторожней, мне повезло, что он тоже ничего не понял, не нашел ни дневника, ни связи… Да нет, вряд ли кто-то усмотрел бы какую-то связь… Люди глупы, невнимательны и неприметливы.

Вот и великолепно! Меня это вполне устраивает!

Наше время.

Тот же день в начале августа, Москва

– Стас? У нас проблемы. Большие проблемы. Слушай, сейчас запись пройдет, принимай инфу.

«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет. Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»

– Не понял…

– Чего тут непонятного? Наш терминал на Курском разбомблен.

– Погоди, да я ведь только что…

– Ну вот он и разбомблен по горячим следам.

– Ты хочешь сказать, что за мной был хвост? Да ты что? Ты просто рехнулся, если такое…

– Заткнись, Стас. Не разбухай. Не то лопочешь. Сейчас строго факты: терминал вскрыт, деньги и все прочее взяты.

– А если это вранье?

– Было бы здорово… Ты сейчас далеко от терминала?

– Да нет, я тут зашел кофе попить.

– Козлина! Сто раз говорено было: сделал дело – ноги в руки! А он – кофе попить… Убил бы на хрен!

– Придержи язык, ты! «Козлина…» От козлины слышу!

– Ладно, прекратили. Даже хорошо, что ты такой кофеман оказался. Живо к терминалу, понял? Не отключайся. Давай, держи меня постоянно в курсе.

– По шагам, что ли? Ну, вот я вышел из кафешки на втором этаже… спустился по эскалатору… прошел через нижний зал… вот салон, где мобильниками торгуют, вот терминал. Открывать, что ли?