Загадка воскресшей царевны

– Разумеется, я не желаю встречаться, – пожала плечами мать Варвара. – Я убеждена, что это самозванка. Однако до меня доходили слухи, будто в народе по обеим сторонам Днестра поговаривают: государь-де жив, и он, и его семья спаслись – их тайно вывезли за границу. Этой женщине, которая называет себя великой княжной, искренне верит местное население – совершенно простые люди. Она живет в одной семье, хозяин – из железнодорожников. У нее есть охрана, которая сопровождает ее почти всегда… Меня тревожат эти разговоры и появление этой особы. Тем более что в здешних местах поселилось немало бывших матросов с «Потёмкина»[10 - Мятеж на броненосце Черноморского флота «Князь Потёмкин-Таврический» вспыхнул в июне 1905 г. из-за некачественной пищи. Матросы захватили корабль в свои руки, убив при этом часть офицеров. Не имея чёткого плана дальнейших действий, восставшие повели корабль в Одессу, где намеревались пополнить запасы угля, воды и продовольствия, надеясь на поддержку главных сил Черноморского флота. После того как эти планы не осуществились, броненосец, совершив поход от Констанцы до Феодосии и обратно, спустя одиннадцать дней сдался румынским властям в порту Констанца. Матросы частью тайно вернулись в Россию, частью остались в Румынии.], а этот народ – как сухой порох, только и ждет повода, чтобы снова взорваться!

Поклевский-Козелл приступил к своим обязанностям посла Российской империи в королевстве Румынии в 1913 году, поэтому о высадке экипажа с «Потёмкина» в Констанце знал только понаслышке, однако тревог это событие принесло в спокойные румынские земли немало. Семьсот мятежников, не знающих языка, без денег, с обагренными кровью офицеров руками… Впрочем, бывшим матросам пришлось так тяжело, что было не до новых бунтов. Чтобы хоть как-то прокормиться, они работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках, нанимаясь за самую ничтожную плату. Однако в 1907 году в Румынии вспыхнуло крестьянское восстание, потемкинцев обвинили в подстрекательстве, началась полицейская травля. Большинство матросов потянулось в Америку, часть разъехалась по Европе; лишь человек полтораста остались в Румынии. Некоторые вполне, как говорится, ассимилировались: щеголяли румынскими словечками, пооткрывали ресторанчики и пивные… Даже стали одеваться как румыны: горожане носили желтые ботинки на картонной подошве и фетровые котелки, а оставшиеся в селах напялили дырявые воловьи отинки и войлочные кашули[11 - Башмаки из сыромятной кожи; шапки (румынск.).]. Некоторые пристроились на железную дорогу, и эти-то были народом самым мутным, неспокойным и ненадежным, живущим памятью о великом мятежном корабле. Теперь к ним присоединились заднестровские зажиточные крестьяне, в немалом количестве бежавшие из России после Октябрьского переворота 17-го года, но отчаянно мечтавшие о возвращении – конечно, не как жалкие просители, а чтобы вернуть отнятое! Матушка Варвара права: это порох, сухой порох, готовый вспыхнуть от малейшей искры! А появление воскресшей великой княжны Анастасии – чем не искра?…

– Понимаю, – задумчиво проговорил Станислав Альфонсович. – Но знаете, что, по-моему, самое странное? Что эта особа ищет поддержки среди людей, не имеющих отношения к придворному кругу, однако не обращается за помощью в Бухарест, к двоюродной тетке великих княжон, королеве Марии!

– Это меня и насторожило в первую очередь, – всплеснула руками мать Варвара, и Станислав Альфонсович до такой степени остро вспомнил Верочку Савельеву с ее порывистыми жестами, стремительной речью, заразительным смехом и мгновенно проливающимися слезами, что едва подавил желание прижать руку к сердцу, которое внезапно и резко закололо. – Именно ее стремление утвердиться среди тех, кто был далек от престола, кто лично не видел Анастасию Николаевну или видел только издали, – вот что подозрительно. Разумеется, это самозванка, однако мне все-таки хотелось бы, чтобы на нее взглянул – конечно, тайно! – кто-то еще, видевший великую княжну в прежние времена. Мои дела в Бухаресте закончены. Сегодня я возвращаюсь в монастырь. Ты… извините, вы, Станислав Альфонсович, могли бы поехать со мной?

– Нынешним вечером я должен председательствовать на заседании комитета, от которого зависит выдача Нансеновских паспортов[12 - Нансеновский паспорт – международный документ, был разработан в 1922 г. норвежцем Фритьофом Нансеном, комиссаром Лиги Наций по делам беженцев. Такие паспорта выдавали беженцам из бывшей Российской империи, а впоследствии и другим беженцам, которые не могли получить обычный паспорт.] нашим соотечественникам, – сокрушенно сообщил Поклевский. – Никак не смогу сопровождать вас. К тому же зрение у меня в последнее время стало совсем никудышное. Тем более по вечерам. А вы сами говорите, что взглянуть на эту девушку следовало бы тайно… Но не отчаивайтесь. Мой секретарь в отделе помощи русским эмигрантам – господин Самойленко – в 1916 году был в качестве курьера в ставке государя в Могилёве, куда как раз приехала царская семья, и, конечно, великие княжны. Он видел их близко – это его самые драгоценные воспоминания! К тому же у него великолепная, почти фотографическая память. Конечно, прошло три года с тех пор, но вряд ли Анастасия Николаевна изменилась до неузнаваемости.

– Господи, Станислав, вы соображаете, что говорите?! – снова всплеснула руками матушка Варвара. – «Вряд ли Анастасия Николаевна изменилась до неузнаваемости!» Вы готовы допустить, что эта особа – в самом деле великая княжна?!

– Я оговорился, – сокрушенно вздохнул Поклевский. – Следовало сказать: изменилась бы. Однако… однако знаете, что я слышал?…

– Могу себе представить, – слабо усмехнулась матушка Варвара. – Я беседовала с одним офицером, денщик которого якобы собственными глазами видел государя и государыню в вагоне некоего секретного состава под Екатеринбургом уже после роковой даты семнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года… Офицер не слишком поверил своему денщику, но слухами о спасении государя и его семьи в самом деле земля полнится. Вот наша интеллигенция всё болтала: не нужно, дескать, народу царя. А народу-то именно царь и нужен, народ сам готов его выдумать! Впрочем, мне пора. Так ваш человек поедет со мной?

– Я пошлю за ним, – кивнул Станислав Альфонсович. – Мы выпьем кофе, перекусим на дорожку, и, думаю, через час вы сможете выехать.

В сумерках того же дня Тарасий Данилович Самойленко, секретарь Поклевского, стоял в сарае близ железнодорожных путей рядом с монастырским сторожем, которого ему в помощь отрядила матушка Варвара. Ярко светила луна; ей помогал большой фонарь около домика станционного смотрителя. Самойленко узнал, что именно в этом доме нашла себе приют девушка, выдававшая себя за великую княжну. По вечерам она часто выходила гулять в сопровождении нескольких русских железнодорожников, которые составили ее охрану.

Неподалеку послышались голоса и шум шагов.

– Княжна идет, – пробормотал сторож, и глубокое почтение, прозвучавшее в его голосе, заставило Самойленко насторожиться.

Похоже, сторож не разделял скептицизма матушки Варвары!

Появилась невысокая женская фигура в белом платье. Она быстро прошла мимо сарая, вдруг повернувшись туда, будто почуяв пристальный взгляд Самойленко, который буквально затаил дыхание.

При двойном свете фонаря и луны блеснули светлые глаза, появилось бледное лицо под ворохом коротко остриженных пышных волос. Самойленко смотрел не отрываясь, невольно прижав руку к сердцу.

Девушка резко, высокомерно вздернула подбородок, постояла так несколько мгновений, словно нарочно давая Самойленко возможность рассмотреть ее получше, потом рассмеялась – чудилось, рассыпались по мраморному полу осколки хрусталя! – и взбежала на крыльцо; вслед за ней поднялись несколько мужчин.

Хлопнула, закрываясь, дверь.

– Ну что, домнуле?[13 - Господин (румынск.).] – с молящим выражением прошептал сторож. – Она ли? Царевна?

– Не знаю, – уклончиво ответил Самойленко. – С одного взгляда, да еще вечером, трудно разглядеть. Надо еще раз приехать. Так и передай матушке Варваре.

Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год

Летом 1916 года Анатолий Башилов с большой неохотой решил-таки провести каникулы в дачном доме родителей в Териоках. Дом этот Анатолий помнил с детских лет, потому что Башиловы год от года снимали в нем комнаты на лето. Хозяйка переселялась к сестре на соседнюю улицу, а комнаты занимали Башиловы. Это был самый старый дом в этом очень популярном среди жителей Петрограда дачном поселке на побережье Финского залива. Вполне возможно, что он был построен здесь первым русским дачником – скажем, еще в 1870 году, когда после открытия Финляндской железной дороги и сооружения деревянного вокзала в этих местах стали появляться дачные домики. Однако построили его из плохого дерева и довольно небрежно, оттого стены осели, полы перекосились так, что вещь, уроненная в одном углу, сама собой перекатывалась в противоположный угол комнаты. И тем не менее Башиловы-старшие его любили.

Здесь сохранилось немало старинной мебели красного дерева: шкафы, комоды, туалетные столики, диваны, кресла, столы с зеленым сукном для игры в ломбер – ну кто в наше время играет в ломбер?! – и клавикорды, на которых Вера Савельевна, мать Анатолия, очень любила наигрывать романсы Варламова, Гурилёва и Алябьева. Об этом старом клавесине доктор Дмитрий Ильич Башилов, отец Анатолия, втихомолку бормотал из Тредиаковского:

Стоит древесно,
К стене приткнуто;
Быв пальцем ткнуто,
Звучит чудесно!

Всю эту рухлядь Анатолий терпеть не мог, однако деваться на лето было решительно некуда. Городская квартира родителей стояла запертой, а обе жилищные коммуны, в которые входил Анатолий, распались одна за другой.

Сначала жить стало невозможно в комнатах на Коломенской улице, которые Анатолий снимал с тремя товарищами по медицинскому факультету. Вообще говоря, комнаты оказались беспокойными даже для веселой студенческой коммуны. Прямо над ними, на самом верхнем этаже, жила целая ватага артельщиков. Было их человек десять, спавших на полу вповалку. Встав ранним утром, они начинали все одновременно надевать сапожищи, сильно топая в пол, бывший для студентов потолком, отчего дом ходил ходуном, и все просыпались. А если учесть, что студенческие посиделки заканчивались далеко за полночь, понятно, что на лекции шли либо не выспавшись, либо вовсе их пропускали, потому что заново укладывались в постели после ухода артельщиков на работу.

Впрочем, шумных верхних соседей и постоянный недосып еще можно было как-то перетерпеть! Однако по весне началось истинное светопреставление, когда сверху вдруг поползли, повалили клопы: буквально посыпались с потолка, они массово спускались по стене и просачивались в окна.

Вызвали домового клопомора, который при виде такого нашествия только руками развел и «утешил» жильцов, что это обычно кончается само собой. Ждать счастливого завершения мучений, впрочем, сил никто не имел, и потому Анатолий сменил адрес, поселившись в другой коммуне в Казачьем переулке, в скромной и чистенькой квартирке под самой крышей (чтобы никто уж точно не топал над головой и неоткуда было спускаться клопам!). Окна выходили во двор.

Квартира была сама по себе недурна, однако, снимая ее, студенты не поинтересовались соседями, а оказалось, что дом переполнен проститутками, ворьем, пьяницами и всякими «общественными подонками», как выражался один из товарищей Анатолия. Днем и ночью в окна, распахнутые по случаю удушающей жары, внезапно установившейся в мае, неслись пение, музыка и такие выражения, о существовании которых молодые люди и подозревать не могли. Вдобавок соседи имели обыкновение свешиваться прямо во двор, когда их рвало с перепою, а происходило сие настолько часто, что передвигаться по двору приходилось перебежками и сторожась. Анатолий даже предложил ходить под зонтами, однако зонтов стало жалко.

Тем временем наступили вакации. Большинство приятелей Анатолия разъехались по домам или по дачам. Он задержался, потому что свел роман с Галочкой – очень миленькой молоденькой проституткой, которая взяла на себя труд не только лишить его невинности, но и продолжать просвещение.

Однако два события заставили Анатолия покинуть квартиру в Казачьем переулке. Во-первых, из тюрьмы вышел Галочкин «кот», славившийся своей ревностью и буйством. Галочка очень боялась за Анатолия и умоляла его переехать. Он все тянул, не желая показаться трусом, но как-то раз случилось вот что. Жилец третьего этажа заснул с папироской в кресле. Оно загорелось. С перепугу или спросонья он не нашел ничего лучшего, как выкинуть кресло во двор, причем едва не убил при этом проходившего под окном Анатолия. Кресло рухнуло буквально перед его носом! Он воспринял это как знак судьбы и покинул Казачий переулок. Оставаться в Петрограде не хотелось ни в коем случае. Родители отдыхали на даче в Териоках.

Анатолию было немного странно, что они не одолевали его письмами и телеграммами с требованием приехать. Ну что же, видимо, начали наконец считать его взрослым и самостоятельным человеком, решил Анатолий и дал телеграмму о своем приезде. Он выехал ближайшим поездом, благо они ходили теперь в Териоки частенько.

Война с германцами шла уже почти два года, к ней успели привыкнуть, с ней даже освоились и некоторым образом сжились. Общий налет тревоги присутствовал, конечно, однако все старательно делали вид, будто все в порядке. Ведь на дворе лето… Надо им насладиться, несмотря ни на что!

В Териоках на перрон высыпали столичные пассажиры в коломянковых или полотняных костюмах, дамы в легких платьях. Все спешили сойти – поезд стоял не более пятнадцати минут, потом следовал в Гельсингфорс. Встречающих тоже было предостаточно. Некоторые, жившие подальше от станции или имевшие тяжелый багаж, рассаживались в брички; те же, чьи дачи находились поблизости, шли, перейдя железнодорожное полотно, пешком по улице Виертотие – Большой дороге, – растекаясь в боковые улочки и переулки.

Среди них был и Анатолий с сундучком своих пожитков на плече. Он отлично знал дорогу к отцовой даче, однако же Дмитрий Ильич Башилов все же прибежал встречать сына, хотя и опоздал к приходу поезда.

– Почему приехать-то решил? – спросил он вместо приветствия.

Анатолий опешил:

– Ты что, не рад?

– Рад, конечно, – улыбнулся отец, словно спохватился. – Просто неожиданно как-то…

– Да вот так вышло, – пожал плечами Анатолий, чувствуя себя непрошеным гостем.

– А ты возмужал, – сказал Дмитрий Ильич, наконец обнимая сына, но Анатолий встретил эти слова иронической улыбкой.

Весь год он усиленно занимался в гимнастических залах, тратя на это чуть ли не все карманные деньги, выдаваемые отцом (отчего и жил в самых плохих условиях, в самой жалкой и полунищей коммуне), дважды в неделю посещал манеж, уделяя спорту чуть ли не больше времени, чем учебе. Ну что же, он окреп, фигура его приобрела вполне атлетический вид, однако лицо не изменилось – это его ненавистное личико!

Родители Анатолия были людьми привлекательными, но внешность их отнюдь не могла считаться эталоном классической красоты, поэтому они только диву давались, глядя на своего сына, который обладал тонкими, почти девичьими чертами и такой нежной кожей, что при малейшем волнении щеки его заливались ярким румянцем – «цвели как маков цвет», по выражению одного из его приятелей, которые его искренне любили за добродушие и щедрость, однако никогда не упускали случая посмеяться над его исключительной красотой. Прозвище его на факультете было Гиакинф[14 - Гиакинф (Гиацинт) – в греческой мифологии любимец Аполлона. Во время соревнований в метании диска Аполлон случайно убил Гиакинфа. На том месте, куда упали капли крови, выросли прекрасные цветы. Гиакинф читается воплощением изнеженной юношеской красоты.], и хотя Анатолий, заслышав его, немедленно лез в драку, всерьез его никто не бил, потому что рука не поднималась изувечить эти поистине совершенные черты.

Впрочем, о том, чтобы себя изуродовать, Анатолий и сам не раз помышлял, потому что искренне ненавидел свою обворожительную внешность. Однако самому резать себя бритвой было бы, во-первых, унизительно и глупо; вдобавок он вообще не пользовался бритвой, потому что на его по-девичьи гладком лице волосы отчего-то не росли.

Из-за этого Анатолий не без тайного страха считал себя гермафродитом, хотя обладал всеми мужскими первичными половыми признаками, причем такими, которым мог был позавидовать даже самый брутальный мужлан.

Иногда ему пытались оказывать внимание господа известной породы, особенно актеры или поэты, но это вызывало в нем брезгливость и отвращение; равно с ними гонялись за Анатолием и самые привлекательные особы дамского пола, хотя ни одна из них не взволновала его воображение настолько, чтобы он решился расстаться с невинностью. В конце концов, в погоне за той же неуловимой мужественностью он доверился с этой проблемой вышеупомянутой Галочке и на некоторое время сделался завсегдатаем публичных домов, однако врожденная брезгливость вскоре отвратила его от удовольствий такого рода, тем более что менять классическую форму носа с помощью венерических заболеваний ему не просто не хотелось, но было глубоко противно.

Словом, измениться к лучшему (в его понимании) Анатолию не удавалось, поэтому он и улыбнулся скептически в ответ на слова отца, однако промолчал, не желая огорчать его своим цинизмом.

Впрочем, прекрасная погода, запах моря, прелесть Териоки, хорошенькие дачки, видневшиеся в садах и палисадниках тут и там, да и вообще вся атмосфера летней праздности очень быстро улучшили настроение Анатолия, а уж когда мать, которая была откровенно рада его приезду, усадила за обеденный стол на террасе, все вообще показалось великолепным.

Фасад дома обращен был не к улице, а в тенистый сад, в котором росли вековые дубы. Терраса была застеклена; над ней нависал открытый балкон, и Анатолий, зная, что это балкон его спальни, уже предвкушал, как будет любоваться оттуда, с высоты, окружающими садами.

У террасы росло множество сиреневых и шиповниковых кустов, за ними поднимались яблони и вишни, а за забором виднелась коричневая крыша другой дачи.