Любовь и долг Александра III

–?Тимофеич… – всхлипнула рядом баба. – Тимофеич, Бог милостив… обойдется…

–?Ты! – Он медленно поднял голову и вперил в жену указательный палец. – Ты куда смотрела, сонная тетеря? Все б спала да зевала! А девку обгуляли! Что мы теперь барышне Анне Генриховне скажем? Что скажем барыне? А барину? Отпустили, называется, с дяденькой да тетенькой повидаться! Ох, да лучше бы не отпускали!

–?Тимофеич, так ведь ты сам барышню просил, сам в ножки падал, – робко возразила жена и еле успела отпрянуть от мужнина кулака.

Отпрянула, юркнула в бабий кут, за занавеску, и ну там подвывать да всхлипывать. А с чего? Кулаком не попало, да и ударить, сказать по правде, Василий Тимофеевич хотел совсем даже не безответную Варварушку свою. Не так уж он ее виноватил. У нее ж не семь глаз. Это Фроське следовало бы залепить прямо в ее бесстыжую рожу. И за виски отодрать. А потом еще плетью отхлестать, чтобы встать не могла! И ногами под бока, и ногами!

Чем отблагодарила за все добро, что дяденька ей сделал?! Погубила, истинно погубила!

Он вспомнил, как десять лет назад сгинули брат с женой: зимой возвращались на санях с ярмарки, попали в пургу, заблудились, замерзли – оставив троих детей. У Василия Тимофеевича своих росло четверо – но идти сиротам было некуда, кроме как к дядюшке. Пришлось принять. Еще ладно, что у брата припас зимний оставался солидный. Прожили зиму с весной, а лето неурожайным выдалось. Только начали потуже пояса затягивать и почаще лбами бить перед иконами, как привалило счастье.

Деревенька, где жили Павловы, принадлежала сестре костромского губернатора, бывшей замужем за немецким бароном фон Флутчем. У баронессы росла единственная дочь, которую она привезла показать любимому брату. Баронесса пожелала объехать окрестные деревни, самую ближнюю и чистенькую удостоила тем, что решила принять хлеб-соль. Хозяином дома, около которого остановилась ее карета, являлся Василий Тимофеевич Павлов.

Староста на негнущихся ногах шагнул вперед с хлебом-солью на белом полотенце. Баронесса вышла из кареты, следом лениво выбралась девочка – тощенькая, голубоглазая, лет семи, вся в кружевах да бантиках, белые волосы в завитках, словно шерсть у ярочки. Огляделась – да и замерла, уставившись на павловских детей, столпившихся у избы. На хлеб-соль даже не смотрела.

–?Кланяйтесь в ножки барыне, – зашептал Василий Тимофеевич.

Жена стала толкать детвору, чтобы падала на колени… Все малые мигом повалились, только Фроська не хотела, пришлось крепко приложить, чтобы послушалась. Плюхнулась Фроська чуть не плашмя, слезы точит, глаза трет, всхлипывает…

Девочка, маленькая баронесса, смотрела-смотрела на нее – да взяла и встала на коленки с ней рядом! И тоже ну плакать-заливаться.

Барыня хочет на руки взять, а та отбивается и ревмя ревет. И все кричит по-своему, по-непонятному:

–?Ich will diese Puppe![5 - Я хочу эту куклу! (нем.)]

И на Фроську показывает. Мать к ней и так, и этак, и по-русски, и по-немецки: Аннушка, мол, Анхен, тише, тише, а девочка еще пуще кричит, в руки не дается, Фроську за собой тянет… Успокоилась, лишь когда баронесса велела Фроське сесть в карету. А та ничего – не дичилась, не плакала… Так и уехала, даже не оглянулась на тетеньку с дяденькой!

Управляющий объяснил, что значили странные слова барышни. Ну что ж, Фроська хоть и вредная нравом девчонка, а с лица и впрямь куколка: глазки зелененькие, ротик розовый, щечки румяные, волосы – чисто злато мягкое!

Василий Тимофеевич ждал, что завтра Фроську обратно привезут или пешком пригонят: наиграется барышня да и прогонит «куклу» прочь, ан нет – и назавтра не привезли, и напослезавтра, а спустя три дня приехал управляющий и сообщил, что маленькая баронесса так Фроську полюбила, что никому житья не давала, пока мать не пообещала, что увезет девчонку с собой в Неметчину. И ведь увезла! А кто запретит? И Павловы ее собственные, и братова семья ее собственная, и дети их, и Фроська, само собой.

Десять лет миновало. Свободу дали крестьянам. Только поди знай, что с этой свободой делать! Все при своих господах так и остались. И вот пришла весть, будто царский сын старший, цесаревич Николай Александрович, поехал по Руси-матушке, народ русский посмотреть и земли, поля да леса, окинуть своим хозяйским взором. Ждали его и в Костроме. А баронесса вздумала именно в эту пору снова навестить брата. И заявилась с дочкой своей. А при дочке, при Анхен, приехала и Фроська.

Приехала – и сразу выпросилась к дядюшке с тетушкой в деревню. Гостинцев приволокла три узла: шали, материю на сарафаны, на рубахи, сласти заморские. Василию Тимофеевичу немецкую водку шнапс в глиняной бутылке привезла.

Павловы глазам не верили, на Фроську глядючи. Никогда такой красоты не видели. Неужели родная кровь? Племянница? Павловская порода? Сказочная королевна, а не девка!

Оказалось, что живет она при молодой барышне Анне Генриховне не просто как горничная, а как подружка задушевная. Компаньонка. Барышня с ней компанию водит, значит. Госпожа баронесса ее тоже полюбила. Хорошо, словом, Фроське! Вот ведь что значит вовремя дитяти затрещину дать! А не заревела бы она тогда – прошло бы счастье мимо.

Сначала Фроська приказала, чтоб ее на немецкий лад звали Флора, как ее зовут господа, однако с русского языка эта чужеземщина не шла – стали кликать прежним именем. Фроське в деревне показалось так весело, что решила она прожить у своих несколько дней. А что? У Василия Тимофеевича не какая-нибудь там курная изба, а полное благолепие. И горница большая, и на печи чистота, и на полатях блох нет. С тех пор как Фроську увезли, на Павловых барские милости так и посыпались, а староста перед ними на задних лапках ходил. Обжились на загляденье!

Василий Тимофеевич сходил в город, благо путь недальний, три версты, пал барыне с барышней в ножки, слезно просил племянницу родненькую на побывку отпустить, обещал, что не даст пылинке на нее сесть и ветру дунуть.

Родственники не знали, куда Фроську посадить, чем угостить, но вскоре привыкли. Она одежки свои заморские скинула, в рубаху да сарафан нарядилась, лапотки обула, волосы в косу заплела… и будто не уезжала никуда. С сестрами и в поле, и в огород, и в лес по ягоду, и на посиделки, и на мостки белье мыть-катать… Потом барин прислал сказать, что Фроська должна быть в числе тех крестьянских девок, которые станут встречать царевича и благодарить за ту свободу, которую царь-батюшка дал народу. Выбирали для этого первых красавиц, а Фроська была красавица. Она собралась и ушла в город, на другой день вернулась и спать легла сразу. Взглянула Варвара на нее, на спящую, а у ней рубаха сзади в крови…

Вот и взвыл Василий Тимофеевич, вот и начал вопить дурным голосом…

Распочали девку! Обгуляли! Вот те и сдувал дяденька пылинки с племянницы! Что ж теперь будет-то? Как об этом барыне сказать?

А Фроська спала сладким сном и улыбалась.

–?Ну, пускай только проснется! – грозно крикнул Василий Тимофеевич. – Я у нее кулаками выбью правду, где да с кем! Вместе с зубами выплюнет!

–?Христос с тобой, – простонала жена, высунувшись из-за занавески. – Побьешь – и впрямь погибель настанет. А так… если смолчим… глядишь, и обойдется.

–?Как смолчим? – дико оглянулся на нее Василий Тимофеевич.

–?Да так, – вкрадчиво шепнула жена. – Фроська нам ни слова про то, где да с кем наблудила, ну и мы никому ни слова. Не видели, не слышали, знать не знаем, ведать не ведаем. Что нам ее девство? Не родная ведь, кус отрезанный. Она уже завтра к барышне возвращаться должна. Один денек потерпим, помолчим, а там – скатертью дорога!

Василий Тимофеевич растерянно моргнул, не в силах поверить, что слышит от жены такой разумный совет. А ведь баба дело говорит! Но он, конечно, не мог вот так, сразу, признать, что баба на сей раз умнее да хитрее оказалась.

–?Несешь незнамо что, – недовольно буркнул он. – Шила в мешке не утаишь! А коли окажется она брюхатая?

–?Так ведь кто узнает, где и когда надуло? – пожала плечами жена. – Мы со свечкой не стояли. А ты, Тимофеич, ей ни словечка, ни полсловечка. Как ни в чем не бывало! Шум – дурная слава. А мы потихонечку…

Василий Тимофеевич задумчиво кивнул. Фроську надо бы выпороть да выдрать, однако… Но это означает всю свою жизнь псу под хвост бросить. Пожар разгорится – не загасишь. А вот если сразу на искру наступить… А может, и впрямь обойдется? Господь милостив… Главное – молчать!

И Василий Тимофеевич крепко прижал палец к губам.

–?Тебе нравится быть взрослым? – спросил Никса своим мягким, негромким голосом. Он всегда говорил только так. Папа смеялся: «Пищишь, как девчонка! Ты атаман всех казачьих войск, генерал – а сю-сю, ля-ля… Бери с Сашки пример. Вот у него голос так голос! Командир! За таким и солдаты, и народ в огонь и в воду! А за мямлей-девчонкой… нет!»

Саша не любил, когда его приводили в пример Никсе. Так быть не должно. Никса – старший брат. Он будет государем. Саша навсегда останется его самым верным подданным. Нехорошо, когда при подданном судят государя, при младшем брате – старшего. За это Саша обижался на папа. Вот мама – она любит Никсу больше других, и это правильно. Как же его не любить? Он лучше всех. Самый добрый, самый первый Сашин друг. Толстяк, Сейчик, Утка (так дома называли Володю, Алексея и Машу) и маленькие – те не в счет. Они просто – братья и сестра. А Никса – друг. Конечно, Саша ни за что не решился бы перечить папа, но ему очень хотелось напомнить, как Никса однажды командовал солдатами, и те его отлично слушались, а ведь ему было всего шесть дет. Да-да, Саша это помнил, хоть ему тогда было только четыре. Он вообще многое помнил из своего раннего детства, и это всегда было связано с Никсой. Так вот, про тот случай… Папа и мама куда-то уехали, в другую страну. Во время их отъездов дедушка, государь-император Николай Павлович, и бабушка, Александра Федоровна, уделяли внукам больше внимания, чем при родителях. Каждое утро Никса и Саша приходили здороваться с императором, он часто брал их на прогулки или кататься. Однажды Николай Павлович велел остановить свой шарабан, где сидел с внуками, около гауптвахты Большого Петергофского дворца и сказал Никсе:

–?Ты от рождения шеф лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка. Твой полк стоит на карауле. Приказываю распустить караул!

Саша перепугался и схватил брата за руку: очень уж грозный вид был у дедушки! Как бы Никсе не онеметь с испугу! А тот ничего… разжал пальцы брата:

–?Так точно, ваше величество! – И выбрался из шарабана.

Саша высунулся и увидел, как Никса стал во фрунт перед караулом и бойко скомандовал:

–?Слу-шай! На пле-чо! К но-ге! В сош-ки![6 - Сошка, или подсошник, – упор для огнестрельного оружия.]

И солдаты выполнили его команды. Дедушка Никсу похвалил, но заметил, что командовать надо громче. А зачем? Даже когда Никса говорил тихо, его все равно слушались. Императору необязательно кричать. Его должны слушать, даже если он станет шептать!

Дед очень любил Никсу. Но Сашу он тоже любил, называл чудо-богатырем и подарил лошадку-качалку и саблю, почти настоящую. Ах, как любил Саша эти подарки! До сих пор видит себя во сне на качалке с игрушечной саблей в руках, хотя днем ездит верхом на настоящих лошадях и отрабатывает рубку настоящей саблей.

–?Саша! – дернул Никса брата за рукав. – Ты что, спишь?

–?Нет. Я думаю. Нравится ли мне быть взрослым? Не знаю. Никуда от этого не денешься, верно? Чем больше растешь, тем сильнее все вокруг меняется. Вот раньше нас Китти нянчила, потом Хренову передали, затем были Скрипицына, Зиновьев и Гогель, теперь у тебя Рихтер и Строганов, а у меня Перовский. Нас же не спрашивали, когда их меняли. Их нам давали, потому что так положено. Мы растем – и все вокруг как бы растет. Слово «наставник» больше, чем слова «нянька» или «дядька». Вот нам и дают такие большие слова, а хотим мы или нет, не важно. Точно так же не спрашивали, когда тебя перевели в отдельные апартаменты. Помнишь, как я плакал, когда ты в шестнадцать лет из детской переехал? Думал, ты стал совершеннолетним, взрослым, а я навсегда останусь мальчишкой, ты на меня и не взглянешь теперь. Сейчас и у меня свои комнаты, как у всех взрослых. Конечно, это хорошо, что как у взрослых, но наша детская мне больше нравилась. Там теплее, солнца много, просторно. А тут как-то… узко все, сквозняк. Но никому не скажешь. Мама сердиться станет, папа на смех поднимет, как Толстяка поднимает, когда он ныть начинает и просить, чтоб помягче да повкуснее! И точно так же нельзя сказать, что мне Китти и Хренов больше нравятся, чем Перовский. Тут уж точно все со смеху помрут. Так и с этим взрослением. Невозможно сказать: я хочу остаться маленьким, мне таким быть больше нравилось. То есть сказать можно, да что проку? Все равно назад не повернуть. Приходится вздохнуть и смириться. Взрослеть.

–?Да ты философ, брат, – ласково улыбнулся Никса.

–?Ладно, философ так философ, – кивнул Саша, обводя пальцем царапины на крышке старого стола.

Братья сидели в бывшей классной комнате, куда часто приходили поговорить. Почему-то именно за этими исцарапанными столами, на жестких стульях, в этих стенах, которые они в детстве терпеть не могли, теперь велись самые задушевные беседы.

–?Но ты не думай, я не про то говорю, что нынче на уроках задают больше или что приходится в лагерь в Красное Село ездить. Мне очень нравится в лагере, жить в палатке, в пять или даже в четыре утра вставать, марши многоверстовые делать. Мне нравится, что даже минутки не найти письмо мама написать, потому что то маневры, то учения. Нравится, что ночью сыро и холодно, а днем жарко, я там сплю очень хорошо, днем целый день на ногах. Мне такая взрослая жизнь нравится! А целыми днями вести себя как надо, говорить что надо и когда надо, на балы таскаться, на приемы… манеры соблюдать… Фу!