Мужчины Мадлен

«Интересно, какие у них дела? – подумала Алёна. – Чего они не поделили? Тут какая-то тайна… Эх, жаль, что мне сейчас лететь, я бы разведала, а потом романчик на эту тему написала!»

Следует заметить, что наша героиня была по гороскопу Дева, а значит, отличалась редкостной практичностью. Вообще по жизни мало что проходило мимо ее цепкого внимания, чтобы не быть впихнуто в какой-нибудь романчик. И можно себе вообразить, чего только она не насочиняла бы относительно «побитого» и «корсиканца», окажись у нее хоть минута свободного времени! Однако ни единой минуты у нее не было – просто потому, что настал ее черед подойти к пограничнику и протянуть в его окошечко свой паспорт. И тут оба странноватых персонажа были ею забыты, потому что пограничник взглянул на ее паспорт, потом на нее – и размеренно, непреклонно покачал головой, как бы говоря: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…»

* * *

А на тех листочках было написано:

Впрочем, он вовсе не был жадным, мой N, в те далекие времена. Все, что у него было, готов был мне отдать. А было у него не слишком-то много денег на цветы да еще неистощимая, безумная страстность. Он осыпал меня розами, носил на руках и каждую минуту норовил на что-нибудь завалить или пристроиться сзади – почему-то больше всего ему нравилось заниматься любовью в этой позе. Черт его знает, кем он себя воображал, может быть, матадором, который поставил перед собой на колени быка…

Мой муж говорил: «Я испанец, а у нас месса утром, коррида после полудня и бордель поздно вечером». Ну что ж, в то время ему не надо было ходить в бордель – тот размещался у него дома и был открыт в любое время дня и ночи. Частенько бывает, что вся сексуальность художников и писателей сосредоточена в их кисти или ручке, которой они творят свои великие и не слишком великие произведения. Однако с N дело обстояло совсем иначе!

Еще он говорил, что в Испании мужчины презирают любодейство, но живут ради него. Судя по нему, это была истинная правда.

Что и говорить, именно супруг привил мне страсть к плотской любви. Я изнемогала по нему… Когда он куда-то уезжал и не мог взять меня с собой (например, когда я была беременна… а я ужасно тяжело переносила беременность), я невыносимо страдала. Каждый день от него приходили письма, и, чтобы утишить тоску, я клала ночью эти письма себе на губы, на сердце и между ног, и мне снилось, что он целует меня, обнимает и занимается со мной любовью. Иногда я видела во сне, что он имеет других женщин, и тогда просыпалась, визжа от ревности. И радовалась, что это было только сновидение. Потом я узнала, что радоваться было очень глупо. Мои сны меня не обманули!

Ну что ж, теперь я отношусь к таким вещам спокойней. А тогда просто умирала от горя. Спустя годы я воспринимаю моего супруга всего лишь как мужчину, который подчиняется своей кобелиной, жеребячьей, петушиной природе.

Иметь бы десять тысяч членов,
Чтоб всех бабенок передрать!
Мужчинам можно все!
У них есть право почудесить,
У них есть право согрешить,
С красотками покуролесить,
Приличья крохи придушить.
А нам природа оставляет
Мужей покорно поджидать…
Иль, в тайне это сохраняя,
От них гулять, гулять, гулять!

Ну, разумеется, я далеко не сразу пришла к этой мысли. Сначала для меня не существовало никого, кроме N. Мне нравилось в нем все, и даже его мелкая, немужская зависть к И.С., великому композитору и великому денди. N просто с ума сходил, так ему хотелось иметь такие же панталоны горчичного цвета, какие были у И.С.! Но он забывал, что такие панталоны нужно не только иметь – еще нужно уметь их носить. Меня ужасно трогало, что мой муж мечтал выглядеть этаким мсье Рюбампре из «Illusions perdues»[7 - «Утраченные иллюзии» (франц.).] Бальзака, и я его всячески поддерживала. Однако подлинной элегантности он так и не смог приобрести. И навсегда остался испанским матадором. Впрочем, это не помешало ему стать знаменитым – и сделать меня несчастной.

* * *

Алёна мигом ощутила себя виновной во всех преступлениях, которые были совершены в мире как минимум за последний месяц. Груз оказался тяжеловат даже для ее не слишком-то хрупких плечиков и заставил склонить повинную голову. Алёна затравленно поглядывала на окаменевшее в своей непреклонности лицо пограничника, который переводил пристальный взгляд с фотографии в ее паспорте на перепуганный оригинал.

«Купленная мною картина, конечно, какая-то ценность, – обреченно подумала Алёна. – Тот парень с авеню Трюдан ее украл в Лувре или в Музее Д’Орсе, а потом продал мне. Его схватили, и он меня выдал…»

Напомним, наша героиня была Дева, а значит, обладала логическим мышлением. Вышеназванное немедленно подсказало, что картина, похищенная из Лувра или Музея Д’Орсе, вряд ли могла продаваться на крохотном пюсе за пятьдесят евро. Кроме того, продавцу было бы затруднительно выдать Алёну, потому что он не знал ее имени. Правда, она вроде бы обмолвилась, что утром улетает в Москву и потом едет в Нижний Новгород. Улететь в Москву можно только из аэропорта Шарль де Голль, и если проверить данные списка пассажиров, то не так уж много среди них окажется нижегородцев. То есть в принципе, задавшись такой целью, выследить ее все же было можно…

Да ну, чушь какая лезет в голову! Непременно она измыслит всякую детективщину. Или, выражаясь по-французски, криминальщину. Наверняка дело в чем-то другом.

Действительно, возможно. Но все же в чем в другом?!

Мучиться неизвестностью Алёне пришлось очень недолго. Пограничник, не спуская с нее бдительного взора, позвонил по телефону и попросил какую-то Элизу. Спустя мгновение около Алёны возникла огроменная по всем параметрам негритянка в форменной темно-синей одежде. Она одарила писательницу такой широченной улыбкой, что у той затряслись коленки. Во рту Элизы оказалось какое-то переизбыточное количество белоснежных и острейших зубищ, и со своей улыбкой она напоминала великаншу-людоедку, вознамерившуюся оказать особое расположение белой пленнице…

Взяв паспорт Алёны, Элиза некоторое время переводила взгляд с него на нашу героиню, словно собиралась удостовериться, что объект ее аппетита в самом деле принадлежит к самой вкусной (а не только самой красивой!) расе.

– Мадам Ярючкин, – промолвила она наконец (надо сказать, что, хоть в литературе детективщица и была известна как Алёна Дмитриева, мирское имя ее было Елена Дмитриевна Ярушкина… или «мадам Ярючкин» в людоедской транскрипции Элизы), – не могли бы вы распустить волосы?

Алёна растерянно моргнула, с трудом удержавшись от того, чтобы не поинтересоваться: «А вы не подавитесь ими, когда будете меня есть?», но вовремя вспомнила об уважении к форме представителей закона и потянула с головы заколку. Причем немедленно вспомнила, как выглядит с прилизанной головой, – и почувствовала себя самой уродливой и самой несчастной женщиной в мире. Поставив сумку с картиной к ногам, она принялась ерошить волосы, силясь придать им хотя бы подобие прежней пышности и кудрявости, бормоча какую-то ерунду о том, что помыла на ночь волосы, чего, конечно же, делать нельзя, и вот… Спустя минуту сообразила, что бормочет по-русски и Элиза вряд ли хоть словечко понимает из ее оправданий. Однако женщины всех племен (в том числе и людоедских) живут одними проблемами. Элиза оглядела разлохмаченную Алёну, снова перевела взгляд на фото, а затем милостиво кивнула:

– Все в порядке, мадам Ярючкин. Проходите, а то эти господа вас ждут.

Мадам оглянулась. Господа (а также, очень возможно, и товарищи) пассажиры в довольно большом количестве нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поглядывая на нее, мягко говоря, укоризненно. Какая-то дама поджала губы, встретившись глазами с Алёной, какой-то парень лет тридцати (любимый возраст нашей героини!) весело подмигнул ей, мужчина солидного вида посмотрел с интересом… И тут писательница наткнулась взглядом не на глаза, а на какие-то узкие щелочки. Да ведь это тот самый, побитый… Он снял очки и теперь выглядел жутко. Ну просто персонаж триллера! Неудивительно, что на него, точно коршуны, налетели секьюрити, подхватили под белы рученьки и куда-то поволокли, а мужчина изворачивался и что-то выкрикивал в телефон, который прижимал ко рту… Ни слова Алёна не разобрала. Да и задачу перед собой, если честно, такую не ставила. Она взяла свой паспорт, подхватила сумку и поспешила туда, где перед таможенниками и их транспортером покорно разоблачались пассажиры, желающие улететь из сектора Е2 аэропорта Шарль де Голль.

Наверное, все эти меры безопасности оправдываются, но боже ты мой, сколько народу ощущало себя в процессе их осуществления не просто идиотами, но и идиотами, над которыми втихомолку ржут все те, кто заставляет их разуваться, снимать ремни и заколки, выворачивать карманы, задирать майки, рубашки и свитера, потрошить самые тайные закоулки своих сумок, а если надо – и портмоне… Но деваться некуда. Раньше говорили, мол, в бане все равны, а теперь можно добавить – в аэропорту перед секьюрити.

Алёна, даром что паспортный контроль прошла, совершенно не успокоилась. Еще ведь нужно предъявить картину для таможенного досмотра…

Первым делом наша героиня вновь забрала волосы заколкой и приколола торчащие хвосты над ушами невидимочками. А потом начала совершать обряд безопасности. Разулась, сунула туфли в лоток, в другой бросила плащ. Водрузила на транспортер сумку, достав оттуда мобильный телефон и свой любимый маленький, но такой боевой и верный нетбук, а рядом поставила пластиковую сумку с картиной, рысью пролетела через рамку, которая, к счастью, даже не пикнула, и взволнованно уставилась на транспортер.

Вот вещи Алёны, составленные плотно одна к другой, поползли перед монитором… и транспортер замер.

«Черт, я так и знала…» – подумала наша героиня печально.

– Мадам, – вновь возникла перед ней необъятная Элиза и улыбнулась по-прежнему широко, хотя в улыбке ее скользила укоризна, – сожалею, но вам придется сдать не разрешенный к вывозу предмет.

«Эх, ну почему я не разбудила Марину? Пропала моя «La vendeuse de fleurs ? la place de la Madeleine»…»

– Не разрешенный к вывозу предмет? – тупо повторила Алёна, мысленно прощаясь с тусклым серым деньком, благородными колоннами церкви Мадлен и буйством цветов на тележке.

– Да, нож, который лежит в вашей сумке. – Элиза кивнула на монитор.

Облегчение было таким сокрушительным, что Алёна громко расхохоталась:

– Да у меня нет никакого ножа!

– Как нет? – обиделась Элиза. – Вон он лежит в вашей пластиковой сумке, в той, где картина. На мониторе это отлично видно.

Алёна сделала глотательное движение – совершенно нервическое. И пробормотала:

– Чудеса какие-то… Не было у меня ножика, клянусь. Зачем он мне?!

Ножика у нее и в самом деле не было. Летая минимум дважды в год за границу, она по рассеянности не раз оставляла в косметичке маникюрные ножницы – и прощалась с ними навеки в зоне таможенного контроля. Теперь первым делом, едва начиная собирать вещи, Алёна перекладывала ножницы на дно чемодана, чтобы они совершили перелет в багаже. А никаких ножей у нее и в самом деле отродясь не водилось.

Высокий мужчина в мятом, но при этом почему-то невероятно элегантном сером костюме, прошедший через рамку металлоискателя вслед за Алёной и теперь рассовывавший по карманам мобильник и ключи, неприятно, как-то вымученно ухмыльнулся:

– Покайтесь, девушка, покайтесь! Зачем вам перочинный ножик в самолете? Маникюр делать? Винные бутылки открывать? Придется потерпеть до Москвы.

Алёна посмотрела на него, тупо моргнула, отметив, что пассажир говорит по-русски, и перевела беспомощные глаза на Элизу.

Лицо той имело непреклонное выражение типа: «Я вас все равно съем!» Черная сумка с картиной выехала из коробки таможенного «телевизора», и Элиза повелительно кивнула на нее. Как во сне, Алёна сунула туда руку, пошарила на дне… и тихонько вскрикнула, словно схватилась за змею.

Да что змея! Она схватилась за перочинный нож! И вынула его – довольно большой, с красной гладкой рукояткой, с забавным фирменным значком – белым крестиком в белой же рамочке – и кнопочкой сбоку. Стоило на нее невзначай надавить, как из ножа со щелчком высыпалось множество лезвий, в числе которых, между прочим, оказались маникюрные ножнички, и щипчики, и пилочка, и открывашка для бутылок, а также штопор и даже, как показалось Алёне, крестовая отвертка.

– Ну вот! – воскликнула Элиза как бы даже с облегчением. – Теперь вы видите, мадам? Видите?

Алёна видела, само собой, на то глаза и дадены человеку, чтобы видеть, но при этом продолжала ничего не понимать. Нож был не ее, отродясь у нее такого ножа не было. Может, ножик Маринин? И она по ошибке, собираясь, сунула его в сумку? Да нет, все просто! Пока Алёна стояла в очередях на регистрацию или на паспортный контроль, кто-то из ее соседей-пассажиров нечаянно уронил нож, и тот упал в Алёнин пакет.