Черная жемчужина

В сиянье ночи лунной
Ее я увидел,
И арфой многострунной
Чудный голос мне звучал.
О ночь мечты волшебной,
Восторги без конца,
О где же ты, мечта,
Где ты, греза,
И счастье?..

Мало того, что этот голос разрывал мне сердце. Он еще как-то странно замедлялся при последних словах, и я чувствовала, как с каждым звуком, с каждым замиранием мелодии из меня по капле, будто кровь, уходит жизнь.

У меня не было сил сказать что-нибудь, я могла только стонать, и санитарка одна – была у нас там такая Матрена, ужас, вот и правда что Матрена! – говорила:

– Ой, девка-то наша поет!

И хохотала.

У меня под повязкой копились слезы и разъедали мои обожженные глаза. Я не пела – я кричала от немыслимой боли!

Одному богу ведомо, как я ненавидела эту музыку, этот голос, эти слова… Пытка моя называлась – «Ария Надира» из оперы Бизе «Искатели жемчуга», а палач носил имя Леонида Собинова.

Потом, когда я все вспомнила о себе, я уже не удивлялась тому страданию, которое испытывала при звуках этой мелодии. Но странно и даже как-то обидно, что память мне вернула не она, а слово, причем очень трудное слово.

Одна москвичка – ее звали Маша, это я потом узнала, – однажды о чем-то говорила, я слушала, пыталась уцепиться за смысл непонятных сочетаний звуков, и вдруг меня как ударило словом «архитектор». Она сказала, что до войны работала в проектной мастерской у одного известного архитектора, который строил Дом коммуны в Замоскворечье.

Архитектор! Я вспомнила! Мой отец часто говорил это слово! Потому что мой отец был инженер-строитель!

И я словно бы увидела перед собой лицо отца, потом мамы, потом будто услышала их разговор – давний, я тогда вообще девчонка была. Я вспомнила, как папа рассказывал: пришло, мол, сверху указание в их проектную мастерскую – построить на Лыковой Дамбе Дом коммуны. Такой же, как в Соцгороде на Автозаводе построили, и на площади Революции перед Московским вокзалом. Теперь нужно строить на Лыковой Дамбе. Проект московского архитектора и утвержден в Москве, им осталось сделать рабочие чертежи.

Мама сказала:

– Коленька, но как же… Там ведь очень много народу… Как они уживутся все? Мы в квартире на три семьи живем, и то… в туалет иногда не попадешь, в ванную, да и стираем мы по очереди, и на кухне тесно. А в таком доме, это что же?! Это общежитие, а не дом, там же целые семьи жить должны, как же…

Мама всегда говорила так – очень осторожно, как будто боялась кого-то обидеть. Ее любимая поговорка была: «Словом убить можно». Я тогда не понимала, что это значит, мне ведь было лет десять всего. Потом-то поняла…

Папа начал рассказывать, мол, личная жизнь людей в домах-коммунах должна раствориться в общественной. Все свободное время жильцы будут проводить вместе: заниматься самообразованием, политическим просвещением, художественной самодеятельностью, физкультурой. Для этого в домах-коммунах устроены библиотеки, красные уголки, спортивные залы. Дома-коммуны также должны освободить женщину от домашнего рабства. Поэтому при них имеются детские сады и ясли, а также прачечные, парикмахерские, различные мастерские. Жильцы будут питаться в общих столовых, значит, кухни в квартирах не нужны, и около керосинок тесниться не придется, не нужно покупать продукты и готовить еду.

– Коленька, – так же осторожно сказала мама, – но как же… человеку же хочется жить по-своему, а не у всех на виду… Ты думаешь, в этих домах кто-то захочет поселиться? А как же… ну, личная жизнь?

Отец усмехнулся:

– То есть как кто в них захочет поселиться? Да ордера будут выдавать, как награды! Передовикам, ударникам, лучшим комсомольцам и проверенным членам партии. Ты что, думаешь, они в своих бараках в отдельных квартирах живут? Не представляешь, какая там жуть. Уборная во дворе, да еще одна на несколько бараков, это тебе как? А баня – общая – в двух кварталах от дома. И работает три дня в неделю, и вода там не всегда есть, а то и банщик запьет. Кухня на пятнадцать хозяек… Ниночка, пора бы тебе хоть немножко по земле походить, сколько можно в облаках витать?! Мне кажется, Тонька гораздо более трезво на жизнь смотрит, чем ты.

– Наверное, – грустно ответила мама. – Я ведь не ходила в трудовую советскую школу.

«Бедная мамочка, – подумала я. – У нее старорежимное воспитание. Такая скукота – учиться дома! Да еще где – в Горбатове! В этом унылом бабушкином доме с маленькими окошками и голубыми ставнями. На окошках стоят бальзамины и висят ситцевые занавески, обвязанные кружавчиками. Ужасное мещанство. Бабушка сама вяжет эти кружавчики тоненьким-претоненьким крючком. А нитки выменивает на базаре на картошку. Такие тонкие небось не спрядешь. Бабушка еще и прядет, не только вяжет, ужас! Как при старом режиме. Она и мне предложила связать такой воротничок. Конечно, я отказалась! В школе засмеют. Скажут – купчиха, купчиха! Если я расскажу, что у бабушки на окошках бальзамины стоят, меня начнут звать „Женитьба Бальзаминова“. Это в нашей школе старшеклассники недавно ставили отрывки из драматических произведений, осуждающих старый купеческий быт, ну, я многое запомнила. Пионерка – и бальзамины! И кружевной воротничок!»

А между прочим, мама надевала на свое синее платье кружевные воротнички. И косу не стригла. Когда она собирала в портфель свои книжки и тетрадки и собиралась на работу – она раз в неделю читала лекции по истории костюма в художественном училище, – я боялась, что начальство ее будет ругать. Я помнила, как наш директор отругал учительницу математики Веру Климовну за то, что она пришла на урок в шелковой блузке: «Что за барство вы тут развели?!» С тех пор Вера Климовна ходила только в черной ситцевой кофточке в белый горошек. У нас почему-то половина учительниц ходила в таких черных кофточках в белый горошек, иногда мы их даже путали.

И вот когда я вспомнила мамин кружевной воротничок, я вспомнила все. Кто я, и кто мои родители были, и как мы жили, и Горький, Горбатов, и самые разные мелочи, и номер нашей квартиры, и ступеньки, и «Искателей жемчуга», и запах льняного масла, и шуршанье мастихина по холсту, и одуванчики у крыльца, и как я стояла рядом с папой, когда он рисовал, и как мы спорили о цвете… И вместе со всеми этими воспоминаниями о нашей счастливой, прекрасной жизни ко мне жизнь тоже начала возвращаться. Я только не вспоминала, что с нашей семьей случилось, и Ленку Вахрушину не вспоминала, и Илью Егоровича, и… ну, в общем, ничто плохое мне не вспоминалось. Может быть, поэтому и выжила.

* * *

Дома Алена первым делом кинулась к телефону и набрала 02. Эх, не был бы мобильник забыт, позвонила бы в милицию еще с улицы! А впрочем, с «Нокии» короткие номера не набираются, то есть набираются, но только через какую-то там хитрость, которую она не способна была запомнить. Но ничего, ничего, вот сейчас…

Ну да, конечно, сейчас! Вот разбежались там решать твои проблемы!

– Ну, девушка, успокойтесь, – приветливо проговорил усталый женский голос. – Ничего же не случилось. Это всего лишь незначительное хулиганство. Вас просто попугать хотели. Все обошлось. У нас сейчас все бригады в разъезде – там ограбление, там убийство, там самоубийство, там попытка поджога. Вы не представляете, что творится в городе. А тут… Знаете, вот если бы, не дай бог, избили вас или изнасиловали… но ничего же не было такого, верно?

– Верно, – уныло согласилась Алена. – А если бы меня от страха удар хватил?

– Но ведь не хватил же, – резонно заметила дежурная, и голос ее был так ласков, что парализовал волю Алены. Теперь и нашей героине – а она вообще очень легко поддавалась разумному убеждению, – казалось, что совершенно ничего страшного не произошло. Есть ли вообще из-за чего дергаться-то?! Жива, в целкости, так сказать, и в сохранности…

А впрочем, ну хоть какие-то меры должны быть приняты, наверное! Черт, неужто придется трясти связями?

Связи в антикриминальном мире у Алены Дмитриевой имелись очень даже немалые. Собственно, связь была одна, но она стоила десятка других, потому что звалась она (в смысле, связь звалась) Львом Ивановичем Муравьевым и являлась (вернее, он, Муравьев, являлся) начальником следственного отдела городского УВД. Не слабая такая связь! Конечно, стоит назвать Муравьева, на том конце провода все на уши встанут, только вопрос: а тот ли это случай, чтобы светлое имя Льва Иваныча всуе поминать?

И тут дежурная, словно обладала некими телепатическими способностями и могла проникнуть в мысли Алены Дмитриевой, внезапно решила проявить интерес к ситуации:

– Ну ладно, какой марки была машина?

– Какой-то внедорожник, я не очень в этом разбираюсь, – обрадовалась такой перемене курса Алена. – Цвет вроде черный, а может, темно-синий, темный такой, короче говоря. Зато я запомнила номер!

– Номер запомнили? – изумилась дежурная. – Замечательно! Говорите, записываю!

– Только знаете, – сказала Алена нерешительно, – этот номер был какой-то странный… ГК 01–11.

– Что? – переспросила дежурная. – Но что ж это за номер такой?

– Да я в номерных знаках тоже не бог весть как понимаю, – стыдливо призналась наша героиня. – А дощечка была тоже такая черная…

– Какая дощечка? – построжавшим голосом перебила дежурная.

– Ну, в смысле, табличка, – испуганно поправилась Алена, – ну, в смысле, сам номерной знак. Он был черный, а на нем белыми буквами и цифрами написано: «ГК 01–11».

– И все? – растерянно уточнила дежурная.

– Ну да.

– Черная, значит, до-щеч-ка, – дежурная голосом выделила это слово, – а на ней белым написано: «ГК 01–11»?!

– Ну да, я же говорю.

– Знаете что, девушка, – обиженно сказала дежурная, – делать вам нечего, такое впечатление, вот вы и шутите шутки. А у нас, пока я тут с вами болтаю, звонки по всем линиям. Нехорошо это! Стыдно!

И в трубке раздались гудки.

Мгновение Алена стояла, мысленно перебирая различные буквы алфавита и тасуя их в самом неожиданном порядке, в результате чего складывались очень занятные словесные фиоритуры, как пребывающие в широком употреблении, так и более изощренные и даже, не побоимся этого слова, элитарные. Несколько отведя душу, она прибегнула к столь же действенному успокоительному средству: налила полстакана мартини и упала в кресло. Поскольку наша героиня пить абсолютно не привыкла, после первого же глотка негативы окружающего мира начали размываться и тускнеть, а после второго она обрела способность не только колотиться от злости и от страха, но и связно мыслить.