Магический перстень Веры Холодной

Барятинский немедленно вспомнил, что вообще-то он не совсем отставлен от воинской службы, а находится в отпуске для поправки здоровья. И доктора предписали ему посещение курортов в Европе. Он немедленно почувствовал, как рана его обострилась, – и уехал из Петербурга почти с неприличной поспешностью, словно речь шла о спасении жизни. В Польше до него дошел слух, что в Петербурге появилась еще одна молодая и красивая вдова: бывший полковник лейб-гвардии гусарского полка Алексей Григорьевич Столыпин умер в Саратове от холеры.

Барятинский понял, что за этим последует требование жениться на вдовушке, и решил отступить от Мари с наименьшим уроном и сохранив достоинство. Князь Воронцов, наместник Кавказа, очень кстати назначил его командующим кабардинскими войсками. Он решил окончательно переехать на Кавказ.

Там он получил известие, что Мария Васильевна Столыпина родила сына.

Барятинский только плечами пожал, убежденный, что он тут совершенно ни при чем.

И накануне Рождества при дворе явился Барятинский… совершенно новый, неузнаваемый Барятинский!

Загорелое, обветренное, огрубевшее лицо, вид бравого служаки, новая походка и стать – он ходил теперь немного сгорбившись, опираясь на палку, – все это уничтожало прежнее представление об изящном царедворце. Более того, он передал все свое состояние брату, князю Владимиру Ивановичу Барятинскому, и теперь из богатейшего человека превратился в обычного военного служаку на государственном жалованье, которому, конечно, не по карману было содержать столь блистательную особу, как Мари Столыпина, урожденная Трубецкая. В свете являться он совершенно перестал, и теперь сватам, а также несостоявшейся невесте оставалось только развести руками и затаить обиду.

Озлобленность, которая охватила Мари Столыпину, не поддавалась описанию.

Теперь она знала одно: ей нужно, необходимо снова выйти замуж… причем за человека, принадлежащего к лучшим фамилиям России, к тому же такого, от которого Барятинский находился бы в зависимости. Этим браком Мари должна была возвыситься над ним. И был на свете только один человек, который мог дать ей желаемое возвышение и утешение уязвленному самолюбию.

Звали этого человека князь Семен Михайлович Воронцов, и он был… он был сыном наместника Кавказа. То есть сыном прямого начальника строптивого Барятинского!

Но тут, конечно, возникли препятствия… да еще какие! Воистину неодолимые!

Но откуда могла знать обо всем этом умершая гречанка? Откуда она могла знать о старухе?!

* * *

Вот уже несколько часов Алёна бродила по Одессе, сама толком не зная, куда идет, бесцельно переходя с улицы на улицу, упиваясь этим городом и его ароматом: кругом яростно, неуемно, навязчиво, сладостно и сладострастно цвели липы. Все фестивальные мастер-классы должны были начаться завтра, сегодня вечером предстояла только милонга, поэтому день у Алёны был свободен, и, оформив документы в гостинице, она решила использовать свободное время на полную катушку: обойти если не всю Одессу, то хотя бы центр ее. Дерибасовская, потом Ришельевская, она же – Потемкинская, лестница, и Приморский бульвар, и Екатерининская площадь, и Оперный театр (хотя бы вокруг походить!), Большая и Малая Арнаутские улицы, само собой, Привоз… И непременно заглянуть в Художественный музей! Как это можно: приехать в какой-то в город – и не побывать в Художественном музее?! Оставалось спросить себя, как все это успеть.

Но Одесса, чудилось, услужливо перемещалась мимо, охотно представляя желаемые достопримечательности. Стоило подумать об Оперном театре, как он тут же явился внизу Ришельевской улицы, а за ним открылся Приморский бульвар, и море блеснуло меж зарослей акаций и нелепым забором, который, невесть зачем, был выстроен вдоль всего берега, закрывая чудесный вид. Но когда Алёна дошла до знаменитой лестницы, море снова открылось, и она с восхищением ощутила то странное содрогание души, которое ощущают все сухопутные люди при виде моря вообще, а Черного – в особенности. Она прошлась по лестнице вверх и вниз и, неизвестно зачем, посчитала ступеньки, хотя где-то читала, что сначала их было двести, а потом семь засыпали при постройке набережной, так что теперь осталось сто девяносто три. И все же Алёна пересчитала ступеньки. Их получилось двести три. Наверное, у каждого своя Ришельевская лестница.

Тротуары чернели от шелковичных ягод, а одесские платаны, называемые также «бесстыдницами», раздевались особенно откровенно и то и дело с шумом и даже грохотом роняли обломки своей жесткой коры на тротуары, на головы прохожих и на автомобили, вызывая у их владельцев привычно-усталые и довольно философские восклицания. Алёна шла, куда-то сворачивая, по каким-то улицам поднимаясь, по каким-то – спускаясь, читая вывески, восхищаясь красотой названий (Военный спуск! Польский спуск! Лонжероновская улица! Греческая улица!), очень надолго зависла перед афишами Оперного театра (Опери та балету). Ей хотелось сходить на какой-нибудь спектакль, осталось только выбрать, будет это «Спляча красуня», «Лискунчик», «Князь Iгор» или «Бiлоснiжка та сiмь гномiв». Ну что ж… наверное, хохлы тоже валяются под какими-нибудь москальскими вывесками в судорогах смеха!

Наконец захотелось есть. Великолепное одесское мороженое не насыщало, а только вызывало желание съесть его как можно больше. Пора было направить стопы к Привозу. Алёна недолюбливала общепит, а потому решила купить домашней брынзы, помидоров, фруктов и поесть в гостинице. Она пошла по Пушкинской… здесь как-то особенно сильно свистели шины автомобилей по старой, изношенной мостовой. Можно представить, какой грохот стоял здесь в «ранешние времена», когда цокали копытами лошади и грохотали колесами извозчичьи пролетки! И где теперь те извозчики, те лошади и те пролетки? А мостовая – вот она.

Алёна шла и шла, пересекая улицы Греческую, Бунина, Жуковского, Еврейскую, Троицкую, Успенскую, Базарную, Большую Арнаутскую и Малую Арнаутскую, порой принимаясь озираться с восторженным выражением лица… но вот перед ней открылся Привоз, и она почти ошалела от этого феерического зрелища.

Создавалось впечатление, что Одесса решила накормить голодных всего мира, причем за никакие деньги. Сколько тут было всего! Глаза разбегались – это выражение на Привозе не казалось метафорическим, Алёна уже устала вертеть головой и пытаться их поймать и вернуть на место. А как тут говорили! Не то что на улицах, где звучала вполне обычная речь, по большей части русская, местами украинская. Сейчас Алёне казалось, что она попала в фильм «Ликвидация» – не в смысле гремящего выстрелами сюжета, а в смысле языкового антуража. Или в анекдот про одесситов!

Поскольку непременная принадлежность каждого уважающего себя писателя – записная книжка, где он должен фиксировать свои житейские наблюдения и всякие там мудрые мысли, если они, к примеру, вдруг вздумают прийти в голову, Алёна немедленно достала свой изрядно потрепанный блокнот, который уже обогатился нынче многочисленными одесскими перлами, ручку и, взяв ее на изготовку, приготовилась пополнить одесско-лингвистический запас.

Первый же подслушанный диалог мог бы удовлетворить самый придирчивый вкус.

– Сколько денег? – спрашивала дородная покупательница, с брезгливым выражением лица стоя над лотком с мелкой, темно-красной, пыльной клубникой. Сезон этой ягоды уже заканчивался, и при такой невзрачности годилась она только на варенье.

– Двадцать пять, – пробурчал продавец, огромный, атлетического сложения мужик с бычьим лбом, бритой головой и маленькими цепкими черными глазками.

Женщина иронически хмыкнула:

– Двадцать пять?! А чтоб купить?

– По двадцать, – неохотно пробурчал продавец.

– Это больно! – покачала головой покупательница.

– Шёб вы себе знали, дама, здесь не собес, а Привоз, – огрызнулся продавец. – Или идите к врачу, если вам больно!

– Спасибо, и вам таке ж, – обиделась «дама» и принялась протискиваться к другому продавцу.

Алёна, еле сдерживая смех, только собралась записать этот расчудесный диалог, как продавец вдруг радостно воскликнул:

– Алик! Лех к ебенемать! Или это ты?! А я уже горько плакал: кто-то говорил, что тебе последний туш сыграли…

– Назови еще раз меня Аликом, и последний туш сыграют тебе, – раздался в ответ насмешливый голос, и высокий человек в элегантном льняном костюме соломенно-желтого цвета приподнял элегантную, в тон костюму, шляпу. – Привет, Жёра. А все здесь коммерцуешь?

– Да шё, – отмахнулся человек, которого, как не без труда догадалась Алёна, звали все-таки Жора. – А тебе колокола еще не звонят?

– Ты какие именно колокола имеешь в виду? – насторожился человек в шляпе.

– Свадебные, чудак, а ты шё подумал?

– Пока еще нет, не звонят, хотя вчера я думал, что уже скоро… – вздохнул Алик. – Сорвалась такая сделка! Бред какой-то. Просто, можно сказать, бутерброд с икрой изо рта вынули. Но ладно, скажи лучше, как дела?

– Как видишь, – печально показал Жора на почти полный лоток. – Никак. И кто скажет, что я торчу здесь с утра неотлучно, как тот шкиля в витрине магазина «Учебные пособия» на Успенской, угол Канатной?

– Не идет торговля?

– Торговля гавкнулась, – вздохнул Жора. – Вчера девятьсот кило бичок ушел просто так, из самых рук. Вот встал на эту клубнику… а чем тут жить? Между нами, своими, – сущий дрэк! И самое обидное, ты знаешь, шё?

– Шё? – спросил Алик, и Алёне показалось, что он еле сдерживает смех.

– Самое обидное, что на мозоль с этим бичком мне наступил гнусавый Додя.

– Додя? – резко повторил Алик. – А он каким левым боком к рибе прижался?

– Ты сам сказал, что левым, – хмыкнул Жора. – У него же десять рук, как у того паука, и все гребут к себе.

– У паука нет рук, у него лапы, да и тех восемь, – поправил Алик.

– Ничего, он не обидится, – отмахнулся Жора.

– Додя ж вроде никогда торговлей не пачкался, – озадаченно проговорил Алик. – Лучше украдет, чем заработает.

– Так он у меня и украл, скажешь, нет? – пожал плечами Жора. – А ты на свиданку, что ли, идешь? Чего это вырядился, как матка боска?

Алёна просто не верила своему счастью. Это же словесный остров сокровищ, лингвистический Клондайк! Она пришла в такой восторг, что слушала и млела, ничего не записывая, только перекладывала орудия писательского труда из руки в руку.

– Девушка, вы тут в засаде или шё? – раздался возмущенный женский голос, и Алёна растерянно оглянулась. Оказывается, она стояла около прилавка, заваленного горами помидоров, огурцов, зелени, причем перекрывала подход к прилавку всем покупателям. Неудивительно, что рыжеволосая продавщица возмутилась. – Я думала, она выбирает помидорку, а у нее уши на ширине плеч!

Бритая голова на бычьей шее повернулась, маленькие темные глазки кольнули Алёну, а потом Жора что-то сказал своему собеседнику, и обладатель соломенно-желтого костюма исчез с такой же скоростью, как если бы он был песчинкой, которую сдуло ветром.

– Какую ерунду вы говорите! – пробормотала Алёна, думая, что надо ничего не забыть из услышанного, а еще записать про уши на ширине плеч. – Я просто ждала, когда этот… э?э… господин, – она подбородком указала на Жору, – освободится. Я… хотела купить клубнику.