Моя подруга – Месть

Марьяне уже приходилось наблюдать взрывной темперамент истинных каирцев, но переход полосатого толстяка от сонного добродушия к пламенному негодованию был непостижимо стремителен и занял буквально долю секунды.

Вскочив на ноги, гневно сжав кулаки и перекрывая шум далеко не тихой улицы, он начал выкрикивать все, что думает о бродягах, падающих с неба, а заодно об их предках, потомках и ближайших родственниках. Марьяна не вслушивалась в поток проклятий, она разобрала только слово «занги» – по-арабски «негр», а все остальное было нагромождением цветистых эпитетов, непереводимой игрой слов. Но, очевидно, негр уловил в них что-то очень обидное для себя, потому что схватил торговца за грудки, потряс, а потом отшвырнул с такой яростью, что тот ударился спиной о стену и сполз по ней почти бездыханный, закатив глаза. И тогда случилось нечто неожиданное.

Какая-то тень метнулась из груды полуразбитых статуэток и, злобно рыча, вцепилась в ногу бандита. Словно бы одна из глиняных собак чудесным образом ожила и вознамерилась расправиться с обидчиком!

Негр завизжал так, что у Марьяны зазвенело в ушах, и она не сразу поняла, что никакая статуэтка, конечно, не оживала: это была настоящая, вполне живая салюки, арабская борзая, с длинной грязно-пегой шерстью! Собака впилась в дерзкую ногу мертвой хваткой, и ни брань, ни удары, ни оглушительные вопли негра не могли ее ослабить.

Торговец немного пришел в себя и теперь наблюдал за ходом событий с такой безмятежной улыбкой, что оставалось только вновь подивиться прихотливости каирского темперамента. Наконец, видимо, сочтя, что пора самому заняться негром, который уже не дрался, не рвался, а корчился на мостовой и стонал, торговец подошел к салюки и попытался оттащить пса от жертвы, но тот лишь рыкнул, не ослабляя при этом хватки. Араб проворно отскочил. Tем временем на посеревших губах негра от боли выступила пена, глаза закатились…

– Китмир! – крикнул кто-то рядом с Марьяной, и она, вздрогнув, оглянулась.

За углом стоял худощавый парень лет семнадцати, одетый в грязно-белые штаны до колен, застиранную майку с расплывшейся надписью: «I love perestroika!» и черную косынку, по-пиратски лихо повязанную на нестриженых, пыльных волосах.

Пес, ужом скользнув сквозь толпу, собравшуюся вокруг стонущего негра – причем было абсолютно непонятно, обуреваема она желанием помочь пострадавшему или, напротив, добавить ему за хулиганство по полной, – с разбегу кинулся парнишке на грудь. Жарко облизав его худое лицо, салюки плюхнулась на мостовую, яростно почесалась, потом подняла свою длинную лукавую физиономию к Марьяне, усердно колотя хвостом по камням и так умильно облизываясь, словно ждала награды.

– Могу ли я быть вам еще чем-нибудь полезен, сударыня? – спросил юноша, положив руку на косматую голову салюки, и Марьяна, растерянно уставившись на него, не сразу поняла, что, во-первых, ее преследователь окончательно вырублен, а во-вторых, этого парня и его пса она уже видела сегодня в проулке возле гостиницы и при столкновении продавца воды с первым негром. Парень и был этим самым водоносом, и не кто иной, как его Китмир, завладел изрядным куском рыбы! Получается, эта парочка уже спасала ее сегодня?..

И тут до Марьяны дошло самое главное: свою изящно-старомодную фразу юноша произнес по-русски.

* * *

Отец болел недолго. Все кашлял, задыхался, жаловался на резь в груди. Ирина Сергеевна уже начала опасаться, что у него туберкулез. Быстро погнала к врачу… а потом прокляла себя за это. Может, и впрямь лучше было до конца не знать, что никакой это не туберкулез, а рак легких, и уже с такими метастазами, что и оперировать поздно. Pазрезали, увидели, что проросло все, зашили – и отправили Михаила Алексеевича домой. Умирать.

Ирина Сергеевна проклинала нынешнюю власть: мол, в прежние времена разве обошлись бы наплевательски с инструктором обкома?! – но отец приговору судьбы не воспротивился никак. Строго-настрого заказал жене трясти мошной старых связей и – не с готовностью, конечно, а как бы с любопытством – приступил к новому этапу своей жизни: так сказать, переходу. В глубинах своей библиотеки нашел «Бардо Тодол», тибетскую «Книгу мертвых», и читал неотрывно, по многу раз возвращаясь к одним и тем же страницам. Марьяна этой книжки боялась, как в детстве – сказки про медведя на липовой ноге, но однажды, пока отец спал, увидела ее на полу возле дивана, подняла двумя пальцами, как змеиный выползень, и нечаянно наткнулась на жуткие строки:

«Погляди – ты не отбрасываешь тени и нет твоего отражения в зеркале вод!»

Она еле сдержала вскрик, быстро положила книгу на столик, но несколько страниц перелистнулись, и ее глаза воровски потянулись к еще более страшным словам:

«Глядеть на родные лица в упор – и не быть замеченным; слышать голоса близких и не быть в состоянии окликнуть их – в какое страшное горе может окунуться душа!»

Спроси кто-нибудь Марьяну, о чем болит душа ее отца перед смертью, она еще вчера сказала бы: наверное, о несправедливости свершившегося, о боли и страхе. Теперь же страшная книга открыла ей истину: он думал о вечной разлуке, которая ни им, ни любимыми непреодолима. Ни-ког-да…

А Марьяна с мамой думали только о том, как бы отдалить наступление этой разлуки.

Все деньги уходили на лекарства. Так скудно в семье еще не жили. Стипендия Марьянина была никакая, да и ее то и дело задерживали – так же, как и мамину зарплату библиотекаря. Если бы не Борис, Марьянин поклонник, работавший в аптеке, вообще пропали бы. Но и Борис не мог до бесконечности тратиться на дорогущие лекарства. Марьяна нахватала бы репетиторских уроков, однако все студенты-инязовцы ударились в репетиторство, конкуренция царила жесточайшая. Каких-то десять-пятнадцать часов в месяц, по десять тысяч час – это было одно тьфу. Хоть иди торговать в коммерческий ларек по ночам!

Марьяна обзвонила знакомых: не устроит ли кто-то студентку на тепленькое местечко? Не везло просто клинически. Только Алка Романова, одноклассница, подала руку помощи.

Конечно, это была не та рука, которую Марьяна приняла бы с большой охотой. Все десять лет, что они вместе учились, Марьяна привыкла считать, что Алка – типичная веселая дура, которая только и думает о парнях, ну а разговоры ведет исключительно о баксах. Она кое-как, чудом, свалила экзамены на аттестат – и поразила всю школу, поступив на только что открывшийся юрфак университета, самое престижное местечко, первый в городе коммерческий вуз. Учитывая, что родители ее перебивались случайными заработками, общественное мнение решило единодушно: Алка завела любовника – «нового русского», либо вышла на панель, либо выиграла в «Лотто-миллион». Конечно, Марьяна тоже ломала голову над этой улыбкой фортуны, однако каково же было ее изумление, когда Алка добродушно предложила ей разделить удачу: пойти в помощницы к Золотой Лисичке.

– Мало не покажется, – сверкала она подновленной фарфоровой улыбочкой, сменившей прежнюю, щербатенькую. – От нас только что ушла одна девка – вышла за того французика, знаешь, который на «Радио-Европа» работал? Отнюдь не бесприданницей ушла! А вдвоем нам трудно, кто-то третий непременно нужен. Деньги лопатой будешь грести!

– А какая работа? – осторожно спросила Марьяна.

– Фотографировать.

– Что, в фотоателье, что ли? – разочаровалась Марьяна, которая аппарата в руках не держала.

– Ну, можно и так сказать, – хмыкнула Алка – и во время ее дальнейшего повествования Марьяна ни разу не закрыла изумленно разинутого рта.

Золотая Лисичка приводила клиентов. Нет, она не пачкалась о немытых качков и этих, в малиновых пиджаках, у которых пальцы веером. Клиентура у нее была отборная: все больше обкомовские и райкомовские ребятки, теперь плавно перелившиеся в коммерческо-демократические структуры, фирмы, банки, однако, в отличие от настоящих «новых русских», не отучившиеся блюсти свою репутацию. По словам Алки, знакомства у Золотой Лисички были преобширные, а поскольку она отличалась редкостной красотой, мужики летели к ней как мухи на мед. Лисичка приводила клиентов на квартирку, которую снимала специально для этих целей, но дело обставлялось так, будто подружка (Алка, например) просто дала ей ключ от своей хаты. Тут Лисичка ложилась с клиентом в постель. Алку иногда приглашали принять участие, но это уж по настроению. Сама-то она довольно спокойно относилась «к этим глупостям», в отличие от Лисички, которая от души любила свою работу и трудилась с полной самоотдачей, получая не только материальное, но и моральное удовлетворение.

Клиент расплачивался с Лисичкой, благодарил за доставленное удовольствие – а через пару деньков получал пакет с фотографиями, которые можно было смело публиковать на обложке любого порнографического журнала. Клиент был заснят со всеми подробностями, а лицо его фантазерки-партнерши разглядеть оказывалось невозможно.

Дальнейшее понятно… Лисичка, надо сказать, никого за нос не водила: честно выкладывала негативы в обмен на золотые безделушки – желательно с бриллиантами, ибо свято верила в пословицу, что бриллианты – лучшие друзья красавиц. И еще одну мудрость, по словам Алки, свято исповедовала Золотая Лисичка: уберечься от всех житейских неприятностей в нашем причудливом государстве можно, только имея – нет, не кругленький счет, ибо всякий местный банк может в одночасье лопнуть, а до какого-нибудь «Лионского кредита», в случае чего, просто не доберешься, – имея банку-трехлитровочку, доверху полную золотыми штучками. И тогда все в жизни будет совершенно тип-топ.

Судя по Алкиным рассказам, Лисичкина заветная баночка уже должна была переполниться, да и подельницы ее не бедствовали, так что у Марьяны имелся прямой резон обучиться фоторемеслу.

– Ну, еще, может, и случится перепихнуться когда-нибудь, хотя Лисичка обычно всю нагрузку на себя берет, – пояснила Алка. – Нравится ей это дело!

С трудом обретя власть над отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, Марьяна отказалась от Алкиной любезности со всей возможной вежливостью.

– Наше дело предложить – ваше дело отказаться, – без обиды фыркнула Алка – и канула в ту же Лету, откуда ненадолго вынырнула, чтобы смутить Марьянину душу, и надолго смутить!

Перед новым, 1995 годом врачи единогласно уверяли, что январь Корсаков уж точно переживет, ну а там – сколько Бог даст. И это было так мало – и так бесконечно много! То есть еще целый месяц дозволялось ждать чуда. Тридцать дней надежды: всякое может случиться!..

Пока что случилось только одно: в Дивееве внезапно померла мать Ирины Сергеевны. Еще пятнадцать лет назад, после смерти мужа, поселилась она при монастыре – в ту пору пока не ставшем местом светского модного паломничества, а прозябавшем в забвении и бедности.

Деваться некуда: матушку в последний путь надо проводить, хотя бы одной Ирине Сергеевне. Корсаков, понятно, с места двинуться не мог, Марьяна осталась при нем, а Ирина Сергеевна отправилась в путь: отпевать рабу Божию Антонину должны были первого января, так что, хочешь не хочешь, Новый год Корсаковым выпадало встречать поврозь.

Марьяну, конечно, приглашал Борис или хоть в гости напрашивался, да какие уж тут гости…

Михаил Алексеевич, впрочем, храбрился. Потребовал чин чинарем накрыть стол возле его постели, поставить лучшую посуду, бокалы богемского хрусталя. Марьяна даже развеселилась от этого подобия праздника.

Но вот что выяснилось уже часу в десятом вечера: в доме нет шампанского! И хоть, конечно, Михаил Алексеевич вообще об алкоголе думать забыл, ему загорелось поднять в новогоднюю полночь бокал с шампанским. Вынь да положь!

Марьяна, ругая себя за недосмотр, поцеловала отца, сказала, что сейчас вернется, и собралась пробежаться по ближним коммерческим лавочкам. Oтец слабым, но строгим голосом окликнул ее уже от дверей, велел переодеться – вместо нарядного платья, на которое она накинула шубенку, – толстый свитер и шерстяные рейтузы, да накинуть шаль вместо тоненького шарфика, да теплые носки в сапоги.

Марьяна не предполагала, что выйдет такая задержка, но все же отца послушалась, а на прощание вошла в спальню: показаться. Корсаков обвел ее любящим взглядом – когда у него вот так лучились глаза, Марьяна начинала отчаянно надеяться, что все же свершится необыкновенное чудо жизни! – и сказал:

– Главное, ты его выпить не забудь потом! Бери полусладкое!

Затем он устало откинулся на подушки, а Марьяна выбежала за дверь. На лестнице ее как ознобом пробрало: к чему это сказано? – но размышлять было недосуг.

Метрах в ста от их дома, на площади Свободы, кучковались один к одному «комки», которые, невзирая на неурочный час, рьяно ковали деньги, однако, к огорчению Марьяны, шампанское нашлось только в одном: словно в насмешку, это оказался «Брют» – кислятина, которую Корсаковы терпеть не могли.

Марьяна взглянула на часы. Пол-одиннадцатого. Есть время катнуться до площади Минина, а уж коли там ничего не отыщется, сгодится и «Брют»: ведь главное, чтобы было чем выстрелить в потолок! На всякий случай она его купила, чтобы уж не возвращаться, если ничего не найдет.

Мимо полз почти пустой троллейбус, и Марьяна вскочила в него. «А может, обойдемся «Брютом»?» – мелькнуло в голове, когда проехали поворот на Ковалиху, но тут же вспомнились слова отца о полусладком, и она поплотнее уселась на холодном, скользком сиденье.

Троллейбус тащился, будто полудохлый червяк, но наконец-то добрался до площади. Народ двинулся на выход, но водитель открыл только переднюю дверь и провозгласил:

– Приготовьте билеты для проверки!

Марьяна привычно потянулась, чтобы снять с плеча ремешок, да так и ахнула. Выскочив из дому впопыхах, ненадолго, она прихватила только кошелек да целлофановый пакет, а сумку свою, где в косметичке лежал проездной, оставила дома.

Дойдя до водителя, протянула тысячу.