Виновница страстей

Фигуры правою ногою начинай,
А левую затем к ней плавно придвигай.

а главное, слушать рассказы о тех взрослых партнерах, с которыми Наташе доводилось вальсировать. Имя Льва Каменского звучало едва ли не чаще других, сопровождаемое похвалами его мастерству танцора и порицаниями его поведению вне бального зала. Он служил в Санкт-Петербурге, однако там видеться Наташе с ним было негде: таких повес и шалунов, как Лев Каменский, даже близко к Смольному не подпускали, да и приглашения на домашние балы и вечеринки, где могли присутствовать юные девицы, кавалерам, подобным Льву, не рассылали. Однако летом, когда полк, в котором служил Каменский, приходил в московские лагеря, Лев, любитель балов, отводил душу и на взрослом, и на детском паркете. Наташа не могла не восхищаться тем, как он танцует, однако ее отвращала его манера не стесняясь показывать партнерше, по нраву она ему или нет. Взор его становился то брезгливо-ледяным, то опасно-пылким, ну а юной Наташе доставалось только снисходительное равнодушие. Это оскорбляло ее, и отзывалась она о Льве с презрением:

– По Санкт-Петербургу о нем ходят самые неприличные слухи. Женщин он подчиняет себе, но при этом ни во что не ставит! Впрочем, что с него взять, когда на него замужние дамы вешаются и хвостом за ним ходят!

– Что ты говоришь! – смущалась и ужасалась Аглая, однако Наташа таинственным шепотом передавала ей одну скандальную историю, в которой участвовал Лев, за другой, и Аглая даже не знала, хохотать над ними или бранить Каменского всеми известными ей черными словами.

Отношение Аглаи ко Льву Каменскому было, конечно, отражением отношения Наташи. Она так же, как Наташа, презирала его, она негодовала на него так же, однако заглазно так же восхищалась его танцевальным талантом и мечтала пройти с ним хотя бы тур вальса, чтобы показать: и она не лыком шита, и она может составить прекрасную пару этому «паркетному шаркуну», как называл любителей балов и танцев граф Игнатьев, которому медведь столь чувствительно наступил в свое время на ухо, что он ни шагу по паркету сделать не мог, чтобы не сбиться с такта или не потерять каданс, то есть перепутать движения.

Несмотря на то что Лев был сыном старинного друга и сослуживца графа, Михаил Михайлович его недолюбливал и отзывался о нем весьма злоехидно. Единственным достоинством Льва, по его словам, было то, что его ожидало богатое наследство, однако граф не сомневался, что этот повеса его мгновенно либо в карты спустит, либо на танцорок расточит. Основания говорить о расточительстве Льва у графа имелись, ибо молодой Каменский был страшным щеголем и его ментик и доломан были расшиты золотом до ослепительного сияния, а синие чакчиры также имели спереди золотую выкладку в виде завитков и были оторочены золотыми галунами[23 - Ментик – короткая гусарская куртка с меховой опушкой, с пуговицами в несколько рядов, со шнурками и петлями. Ментик зимой носили поверх доломана, а летом накидывали на левое плечо (удерживался ментик в таком положении шнурами, проходившими под мышкой правой руки).Доломан – короткая (до талии) однобортная куртка со стоячим воротником и шнурами, поверх которой надевали ментик.Чакчиры – гусарские форменные рейтузы, украшенные галунами и шнурами.Галуны – нашивки из золотой тесьмы на форменной одежде.] по боковому шву.

Аглая, конечно, Льва никогда в глаза не видела, да и видеть его было ей негде, но вот однажды – случилось это минувшим летом – Наташа отправилась на чай к своей московской подруге. Приглашена была также и Аглая, которую Шурочка Лунина – так звали подругу – знала с детских лет и которую искренне любила. Девицы уединились в саду и принялись болтать. Как водится, перемыли косточки Льву Каменскому и еще некоторым известным повесам, его сослуживцам, но Шурочка вдруг жарко покраснела, когда прозвучало имя конногвардейца Никиты Лескова.

– Пронзил тебя стрелою прекрасный Купидон? – насмешливо спросила Наташа, и Шурочка со вздохом призналась, что да, Никита ей очень по нраву, однако не знает, по нраву ли ему она! К тому же он небогат, хотя и из хорошей семьи, а отец с матерью вечно твердят, что отдадут ее только за богатого и серьезного человека.

«За какого-нибудь Селадона[24 - Персонаж французского пасторального романа «Астрея» Оноре д'Юфрэ; в русской культуре – пожилой волокита.]?» – сочувственно подумала Аглая, начитанная во французской литературе, ибо книги, как уже было сказано, составляли, в отсутствие Наташи, ее главное развлечение, но в эту самую минуту за садовой оградой раздался вдруг странный шум. Затрещали деревья, и можно было подумать, что из прилегающей рощицы валит толпа медведей!

Вспугнутые девицы метнулись к дому, однако через несколько шагов замерли, изумленные, поскольку из рощицы донеслись вдруг звуки настраиваемых скрипок, а потом раздалось что-то вроде мелодии. Опасаясь приблизиться к ограде, барышни поднялись на галерейку, откуда просматривалась округа, и открылась им удивительная картина!

Несколько деревьев, стоявших поблизости к ограде, были, словно диковинными сверкающими птицами, усажены несколькими гусарами. Один пиликал на скрипке, другой играл на мандолине, третий – на флейте, четвертый трубил в трубу, а пятый, забравшийся выше прочих, не играл ни на чем, а просто смотрел на окна дома Луниных.

– Ах, – схватилась за сердце Шурочка, – это он! Никита Лесков!

Увидев на галерейке Шурочку, Никита просиял, замахал ей – и вдруг запел достаточно громко, чтобы перекрыть звуки оркестра:

– Ах, прекрасное созданье,
Я готов к твоим ногам
Пасть, и в этом состоянье
Я за вас всю жизнь отдам!

При всей чувствительности сцены качество первого куплета серенады оказалось таково, что не только Шурочка и ее гостьи покатились со смеху, но и музыканты начали хохотать. Сам Никита, видимо, тоже понял, сколько нелепостей умудрился соединить в четырех строках, и так смутился, что выпустил из рук ветку – и сорвался вниз. На счастье, стоявший веткой ниже гусар проворно сунул за пояс трубу, на которой играл, и поймал Никиту. Помог ему утвердиться на ногах, а затем приказал громко:

– Пой же дальше!

Никита прокашлялся и продолжил:

– Для любви мы все готовы
Наши жизни не щадить,
И лишь ваши мы оковы
Рады без стыда носить!

Видимо, не надеясь больше на свои поэтические способности, Никита завершил серенаду строфой известного в гусарской среде стихотворца Митина, а поскольку сей поэт был любим и военной, и статской молодежью тех лет, оркестранты побросали инструменты и разразились аплодисментами, искательно глядя на тех, ради кого, собственно, старались.

Из слушательниц, впрочем, присоединилась к ним только Наташа, которая тоже хохотала от души. Шурочка от смущения закрыла лицо руками, не вполне понимая, радоваться ей надо оттого, что Никита признался в чувствах, или смущаться, поскольку это было сделано во всеуслышание. Аглая же стояла будто громом пораженная, не сводя глаз с того гусара, который поймал падающего Никиту.

В жизни она не видела такого красавца! Темные волосы небрежно вились вокруг лица. Чертами и сложением он мог бы соперничать с Аполлоном Бельведерским. А его черные глаза сияли, как показалось девушке, ярче солнца. Когда эти поразительные глаза на миг обратились на Аглаю, ей почудилось, будто золотые солнечные нити обвили ее тело, вселяя в него блаженство и истому. Сердце щемило от восторга, доходящего до исступления! Она знала, что согласилась бы всю жизнь смотреть в эти глаза, но тут кто-то из гусар вскрикнул:

– Каменский! Пора играть отступление! Приближаются превосходящие силы противника!

В самом деле, из ворот выскочила дворня, предводительствуемая отцом Шурочки, который, видимо, счел серенаду оскорбительной для дочери. Лунин держал в руках пистолет, который, судя по его виду, мог помнить еще баталии при Азове или под Нарвой[25 - Сражения времен Петра I.], а слуги были вооружены домашней утварью: метлами, кочергами и лопатами.

Трубач, впрочем, успел сыграть несколько тактов отбоя, прежде чем сорвался с дерева вместе со своими товарищами. Донесшийся топот подсказал, что музыканты прибыли сюда верхами – и верхами же удирают теперь от погони.

Вскоре Лунин поднялся на галерею и принялся было бранить дочь, которая дает повод к таким неприличным изъявлениям чувств, однако посмотрел на неудержимо хохочущую Наташу – и сам принялся хохотать, а вскоре к ним присоединилась и совершенно счастливая Шурочка, понявшая, что отец не слишком гневается на Никиту. Только Аглая по-прежнему стояла замерев, прижав руки к груди, ощущая блаженную и в то же время мучительную боль в сердце, которое только что было пронзено стрелой любви.

Каменский… Лев Каменский… Так вот он какой! Красивый и ловкий, яркий и смелый!

Теперь Аглая прекрасно понимала всех красавиц, которые гонялись за Каменским и компрометировали себя. Она и сама готова была бы на все, лишь бы пленить его сердце, настолько оглушила, подавила и в то же время возвысила ее эта внезапно обрушившаяся на нее любовь. Это было необъяснимо, это было, наверное, неразумно… это было как в стихах Карамзина, которого она любила:

Одна любовь в любви закон,
И сердце в выборе не властно:
Что мило, то всегда прекрасно!

Аглая упивалась своим сердечным восторгом, но очень скоро на смену счастью пришла боль. Кто он – и кто она?! Да Каменский и не взглянет на нее никогда!..

К слову сказать, публичное объяснение в чувствах считалось в те времена событием, юную девицу компрометирующим, а потому Никита Лесков немедленно сделал предложение, которое было, само собой, принято: Шурочкой с радостью, а ее родителями с некоторым скрежетом зубовным, но все же вполне благосклонно. В числе дружек жениха был Лев Каменский, в числе подружек невесты – Наташа, и их соседство доставило Аглае немало мучительных минут. В тот день она увидела Льва второй раз – стоя в толпе зрителей у ступеней старой, еще царицей Натальей Кирилловной Нарышкиной[26 - Имеется в виду вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра Великого.] построенной церкви Вознесения на Большой Никитской, где происходило венчание. Никита вскоре после венчания вышел в отставку, а Лев уехал в Санкт-Петербург, и почти год Аглая совершенно ничего о нем не знала. Ей было только одно утешение – молиться и надеяться на Бога.

Разумеется, она молчала о том, что влюбилась, молчала о том, кем пленилось ее неопытное, но дерзкое сердце, и даже Наташа не подозревала об этом. Аглая не призналась подруге потому, что ей было невыносимо слышать даже одно недоброе слово о человеке, пленившем ее разум и душу, а Наташа, конечно, принялась бы чернить его, как не раз бывало раньше.

Но… но теперь-то что? Неужели теперь Наташа должна стать женой Каменского, которого она не любит, но которого любит Аглая?!

– Да ведь граф Михаил Михайлович Льва презирал, что же он так переменился? – вскричала она в отчаянии. – И граф же знает, что ты Каменского терпеть не можешь! Как же он решил тебя за него выдать?

– Именно потому, что я его терпеть не могу! – простонала Наташа, которая была слишком огорошена свалившимся на нее несчастьем, чтобы заметить, в каком отчаянии подруга. То есть она это заметила, но отнесла на счет сочувствия себе. – Он решил наказать меня за Филиппа!

– Граф узнал про Филиппа?! – всплеснула руками Аглая. – Но как?!

– Да я сама виновата. Потеряла одно письмо Филиппа, как последняя дурочка. И надо же было случиться, чтобы его нашла тетушка Зинаида Михайловна! Мигом передала, конечно, отцу. Теперь будет стеречь меня, как цербер, на субботнем маскараде у Прокошевых…

– В субботу маскарад у Прокошевых? – удивилась Аглая. – Ты мне не говорила.

– Да я и сама об этом не знала! – отмахнулась Наташа. – Отец позабыл мне сказать о приглашении, хотя дал за меня согласие присутствовать. Он был занят только тем, что со старшим Каменским сносился. Тот давно прочил своего сыночка за меня, да отец все отнекивался. А узнав про Филиппа, как с ума сошел. Чем, говорит, за бесчестного да нищего шалопая пойдешь, лучше отдам тебя за шалопая богатого да властью обласканного! А Филипп никакой не бесчестный! И ничуть не шалопай!

И она залилась горючими слезами.

Филипп Пущин и Наташа были знакомы с детских лет. Дело в том, что отец Ильи Капитонова служил в одном полку и с Василием Пущиным, отцом Филиппа. Состояние Пущиных, конечно, было несравнимо с Игнатьевским, поэтому именно граф Игнатьев принял осиротевшего Илью в свой дом. Ну и госпожа Метлицына сыграла свою роль, конечно. Однако Василий Пущин продолжал следить за воспитанием и учебой Ильи, часто приглашал его к себе, да и Филипп частенько навещал Илью и постепенно стал своим человеком в доме Игнатьевых. Наташа не помнила того времени, когда не любила бы Филиппа, а он не любил бы ее. Любовь их выросла из детских лет и повзрослела вместе с ними. Они не говорили о своих чувствах – просто знали о них, и мысль о том, что со временем они станут принадлежать друг другу, была для Филиппа и Наташи неоспорима и естественна.

Со временем Филипп так же, как и Илья, поступил на службу в архив Коллегии иностранных дел. Но поступил он туда не по протекции Зинаиды Михайловны Метлицыной или кого-то другого, а всего добился своим умом, получив прекрасное образование и закончив университет. К работе в архиве Филипп относился отнюдь не спустя рукава. Знал он не только иностранные языки, но умел прочесть и письма, документы, написанные старыми уставами и полууставами, что для большинства архивных юношей было делом немыслимым. Назвать его петиметром или фасонаблем[27 - Щеголем, модником, рабским подражающим всему французскому (устар.).] ни у кого язык не повернулся бы, да ему и не нужно было тщиться наряжаться: он был из тех счастливчиков, кому идет всё, кто в любой одежде выглядит привлекательно и элегантно, а когда кто-то из коллег вдруг посмеивался над его простым платьем, Филипп рассказывал о государе Александре Павловиче, который надевал шелковые чулки только к бальным туфлям, а в обыденной жизни предпочитал онучи[28 - Онучи – тонкие полотняные портянки, охватывающие ногу особым образом от подошвы до колена.] из тонкого полотна.

Филипп дружил с теми, кто составлял цвет московской аристократической молодежи, и был вхож во многие самые известные дома. Однако, к несчастью, со временем отец его разорил семью игрою в карты и пьянством, что и свело его в могилу. Он оставил Филиппа и его мать почти без средств. Теперь они жили только на жалованье Филиппа, и госпожа Пущина, которая, к несчастью, от постигших семейство бедствий несколько тронулась умом, не стеснялась провозглашать направо и налево, что их дела может поправить только брак Филиппа с богатой невестой. Она доходила до того, что даже спрашивала, кого знакомые могут присоветовать. Дескать, не засиделась ли у кого из состоятельных людей дочка в девках по причине того, что черти на ее личике горох молотили, или, к примеру сказать, не находится ли она в последнем градусе чахотки? Так ее Филиппушка, дескать, не погнушается и на такой жениться…

Разумеется, охочая до сплетен Москва, где все всё про всех знают, с удовольствием подхватывала и разносила эти слухи. Кто хорошо знал Филиппа, в это не верил. Но таких было мало. И на фоне этих слухов попытка Филиппа просить руки Наташи, конечно же, наткнулась на решительный отказ графа Игнатьева. Это на Филиппа «тонко» намекал он, когда упоминал о каких-то безденежных искателях богатого приданого. Графу и в ум не восходило, что Наташа могла быть влюблена в Филиппа, да и вообще у него не укладывалось в голове, что у дочери имеются свои планы относительно собственного будущего. По его мнению, женщины ни о чем не способны судить здраво и должны получать решения всех трудных вопросов от отцов и мужей.

– Меня теперь из дома до маскарада ни на шаг не выпустят, – вздохнула Наташа. – А как бы мне хотелось с Филиппом повидаться! Но ему туда путь заказан.

– Но ведь на маскарад под масками ходят, – слабо улыбнулась Аглая. – Кто же мешает Филиппу появиться в каком-нибудь диковинном образе?

– А приглашение где взять?! Ему приглашения не пошлют, я это точно знаю. Батюшка расстарался, подговорил Прокошевых! Да и если даже Филипп туда каким-то хитрым образом проникнет, ко мне ему будет не подойти. Отец обещал сообщить Льву, в каком я буду наряде. Я обязана буду танцевать только с ним, как положено невесте.