Крутой мэн и железная леди

Ага, учи отца стебаться! Получше ничего не мог придумать? Шоферу рассказывать, как звучат выхлопы!

– Ну да, я так и понял, – ответил Николай как можно небрежней и завел мотор.

Осторожно обогнул «БМВ», чтобы, не дай бог, не зацепить.

Эх, вот это машина! Такой машины у него вовеки не будет.

Не будет? А что, если… Хозяин-то, судя по всему, не скоро сядет за руль…

Жаль, не обратил он внимания, включил тот мужик сигнализацию, когда выходил с этой своей долговязой лялькой?

Наверное, включил. Он же определенно к ляльке мылился на всю ночь, разве мог такую роскошную тачку без охраны бросить?

Да не фиг ли с ней, с этой сигнализацией? Это ведь только против лома нет приема, а что один человек наладил, другой завсегда изломать может. Главное, поскорей, поскорей…

– Да, надо спешить, – Николай увеличил скорость. – Проваландались тут, нагреют нас, ох, нагреют, когда приедем!

Гришка молчал.

Николай покосился в зеркальце заднего вида, в которое видно было, что происходит в салоне. Но Гришка, гад, словно почуял его взгляд: взял да и задернул шторку, которая отделяла салон от кабины.

Николай только плечами пожал.

Дурень, ну дурень же ты, парень! Дать умному человеку в руки такой козырь – и думать, что он с него не пойдет? Наи-и-вный, дитя малое…

* * *

– О-о, я больше не могу… – выдыхает Лев сквозь стиснутые зубы и тяжело откидывается на спинку дивана. Его грудь в мятой джинсовой рубашке так и ходит ходуном, как если бы он дважды или трижды пробежался с первого этажа на пятый и обратно, а вовсе не… а вовсе не имел дела с этой красивой и, кажется, очень хитрой женщиной. И очень опасной, очень… От этого общения он не только начал задыхаться – у него даже волосы на затылке взмокли, поэтому он сейчас закидывает руки за голову и ерошит вспотевшую шевелюру. Давно надо было постричься, дураку. Впрочем, такое ощущение, будь он даже обрит наголо, его лысина сейчас тоже взмокла бы!

Вот же чертова баба! Совершенно заморочила ему голову, до инфаркта, можно сказать, довела… а сама как огурчик!

Лев бросает на нее взгляд из-под ресниц.

И впрямь как огурчик. Платье у нее зеленое, и за эти два часа беспрерывных разборок в насквозь прокуренной комнате розово-загорелое лицо ее, поразившее его в первую минуту живым румянцем, сделалось бледным – натурально огуречного цвета! То есть он ее тоже умудрился хорошенько достать.

Да что проку-то? Что проку-то?! Все, что между ними было, происходило, как говорится, не для протокола!

И, скрипнув от ярости зубами, начальник следственного отдела городского УВД Лев Муравьев в двенадцатый раз (может, на самом деле только в четвертый, но нынче ночью такая экстремалка происходит во времени и пространстве, что один раз идет за три, все равно как годы при начислении северной пенсии!) спрашивает:

– Значит, вы не знаете его фамилию?

Вот сейчас она взмахнет ресницами и, раздув ноздри, вызывающе бросит:

– Не знаю. Не знаю! Сколько раз повторять?!

Все это уже было, и ресницами она махала не единожды, так что под ее ввалившимися глазами залегли темные тени от осыпавшейся туши.

Что за дешевкой она красит глаза? Уж доходы-то у нее, наверное, не маленькие, могла бы купить тушь качественней, подороже. Или такая скупердяйка?

Этого Лев Муравьев не знает. Зато заранее знает, что сейчас он снова спросит:

– То есть вы пригласили к себе домой незнакомого человека?

А она воскликнет:

– Да не приглашала я его! Не приглашала, понимаете? Он сам за мной потащился!

После этого Лев процедит иронически:

– Не виноватая я, он сам пришел?

А она зыркнет на него из-под своих полуосыпавшихся ресниц, прикусит губу, на которой уже не осталось помады, и замкнется в угрюмом молчании, а он начнет потирать ноющую шею, курить, тяжело дышать и думать, что редко, редко ему так не везет, как не повезло в этот майский вечер, в этот богом данный выходной, когда его занесло в гости к старинному приятелю, и они вышли покурить на балкон как раз вовремя, чтобы услышать выстрелы во дворе и увидеть, как человек, только что стоявший около соседнего подъезда, медленно сползает по ступенькам, обнимая колени высокой женщины, а она по-дурацки машет руками и кричит, словно сумасшедшая:

– Что такое? Что случилось?!

В первую минуту, когда Лев с Саней (так звали приятеля) выскочили во двор, эта дамочка и впрямь ничегошеньки не соображала, однако к тому времени, как приехала «Скорая», она уже собралась с силами и мыслями – причем собралась настолько, что начала отрицать очевидное. На гулящую, которая волочет к себе домой случайного клиента, даже не спросив его имени, она мало походила, а если точнее – не походила вовсе, несмотря на фривольное платьице в такой обтяг, что… под ним не просматривалось никакого намека на трусики. Сначала Лев напрягся было, потому что, судя по паспорту, даме было уже… хм-хм, а одета, будто… Потом Саня уважительным шепотком поставил друга в известность, что соседка у него не абы кто, а местная достопримечательность, и если ее зовут по паспорту Елена Дмитриевна Ярушкина, то это не значит ровно ничего, потому что она – самая печатаемая писательница в Нижнем Новгороде, вдобавок – детективщица, так что ты, Левушка, ради бога, с ней пообходительней!

Детективщица… ёлы-палы, ежели Лев Муравьев кого-то ненавидел сильнее, чем постперестроечных министров-капиталистов и президентов, распустивших державу на ниточки-веревочки, как Пенелопа – свое приснопамятное покрывало, то ненавидел он даже не преступников, воров, убийц, маньяков, бороться с которыми его обязывали долг, присяга, совесть и честь, а этих набитых дурью восторженных баб-детективщиц, которые почти все как одна (за исключением, понятно, Марининой, что своя в доску, службу знает и чепухи не порет) вообще не понимают, о чем, что и зачем пишут. Бредни какие-то. О работе милиции и следственных органов имеют самое приблизительное представление. В голове, короче, нет ничего, трусиков не носят, водят к себе случайных знакомых, а на некоторых мужиков производят гипнотическое действие…

В создавшейся ситуации Левушку больше всего потрясли, конечно, не отсутствующие трусики, а поведение старинного друга.

Спору нет – Саня Александров всю жизнь был славным и надежным парнем, и в восьмой школе, где они со Львом вместе учились с первого по десятый класс и позднее, когда сообща провалились на юрфак и ушли в армию: Лев в морфлот, а Саня в железнодорожные войска; и когда демобилизовались и разбрелись по новым учебкам: Лев поступил в школу милиции, потом на юрфак, а Саня от мечтаний юности напрочь отрекся и пошел в архитектурный институт… С ним пообщаться в густой лихорадке буден Льву всегда было – словно десять (двадцать, тридцать!) годиков с плеч сбросить, однако на Санином примере ему нынче вечером стало ясно, что старческий маразм – это штука очень коварная, которая настигает мужиков в еще не слишком-то преклонные года. Ну что такое в наше время сорок пять? В эту пору не только баба – ягодка опять, но и мужчина – фрукт в самом соку. Однако если Лев чувствовал себя как надо, то у Сани явно наступило преждевременное размягчение мозгов. У него даже взгляд сделался какой-то бараний, когда он смотрел на свою беспутную соседку. Она билась в истерике над этим подстреленным незнакомцем (ага, ага, конечно, незнакомцем!), а Саня чуть не рыдал и, похоже, с усилием сдерживался, чтобы не заключить писательницу в объятия. И это при том, что он с восьмого класса был влюблен в свою соседку по парте Таню Воронкову и женился на ней, чуть вернувшись из армии, и всю жизнь с ней прожил, родив сына Ваську, и прославился как закоренелый однолюб…

Ничего себе – однолюб!

Главное дело, было бы из-за кого напрягаться. Верста коломенская какая-то, таких женщин надо хранить в сложенном виде, как раскладушки. Левушка предпочитал уютных маленьких толстушечек, совершенно таких, как Таня, бывшая Воронкова, ныне Александрова, и даже некогда был в нее немножечко влюблен. Но разве она могла устоять против Сани – пусть и не слишком-то взрачного, невысокого и тощеватого, однако безмерно обаятельного? И разве можно было с ним, вундеркиндом чертовым, кому-то соперничать?

К слову сказать, Саня всегда, всю жизнь был среди друзей абсолютным лидером. Левушка мог при желании рассказать как минимум дюжину историй из их совместного детства и юности, когда Саня подбивал его на всякие пакости. Из некоторых они выпутывались, из некоторых нет (в девятом классе за «иллюминацию» на уроке физики, после которой практически выгорел кабинет, их не исключили из школы только потому, что Санина родная тетка возглавляла роно), и силы своего влияния дружок с годами не утратил. Конечно, как он ни просил не вызывать милицию, Лев тут ничего поделать не мог (прежде всего потому, что в милицию позвонил врач «Скорой», и его трудно было осуждать: ведь он выполнял свои прямые обязанности, попробовал бы промолчать!). Однако Лев, повинуясь властному Саниному тычку в бок, молчал, сцепив зубы, когда писательница нагло врала, будто знать пострадавшего не знает, ведать не ведает, дескать, он просто поднимался вслед за ней на крыльцо, может, шел к кому-то в гости в подъезд, а тут пуля прилетела – и товарищ мой упал…

Но уж потом, когда обе машины разъехались (одна увезла бедолагу в больницу, другая умотала на следующий вызов, причем оперативник взял со «случайной свидетельницы» слово утром явиться к следователю и отложил на завтра допросы ее соседей), когда они с Саней довели писательницу до квартиры (ох, как друг старательно обнимал ее за талию, чуть ли не уткнувшись носом в несусветное декольте и сочувственно сопя!), Лев Муравьев начал допрос и недвусмысленно намекнул дамочке, что хватит дурочку из себя строить, пора расколоться и сказать правду.

Без преувеличения – часа два они морочили друг другу головы беспрестанным переливанием из пустого в порожнее, уже и рассвет скоро забрезжит за окном, и если бы не Саня, который выступал в роли миротворца и даже, вполне освоившись на писательницыной кухне, подносил враждующим сторонам то кофе, то чаю, Лев уже давно открутил бы этой особе голову. Выводила она его из себя просто невероятно, он даже и предположить не мог, что способен так завестись из-за какой-то бабы! Все, все в ней его раздражало, все казалось глупым, отталкивающим, неуместным, и ноги-то слишком длинные, и грудь слишком вызывающая, и глаза чрезмерно большие, и ресницы чересчур густо накрашены! Поделом ей, что хлопья краски так и сыпались на подглазья!

А Саня, идиот, пялился умильно на ее почерневшие подглазья, и как ни хотелось Льву плюнуть на этот кретинский, затянувшийся допрос и убраться восвояси, он снова и снова толок воду в ступе, задавал одни и те же вопросы, выслушивал одни и те же ответы и с тоской поглядывал на неумолимо светлеющее за окном небо, размышляя: выдержит он до семи утра или убьет писательницу раньше? Почему до семи – потому что в семь должна была вернуться с дачи Таня Александрова, бывшая Воронкова, и только ради своей первой любви, ради бывшей одноклассницы, ради ее семейного счастья Лев до бесконечности продолжал этот фарс, убежденный, что лишь только он ступит за порог, как Саня забудет про святые обеты, про свои обязательства, про реноме однолюба и вернейшего из мужей, про надвигающуюся серебряную свадьбу забудет – и перейдет от словесного утешения писательницы к более действенным способам снятия напряжения.

Этого Лев допустить не мог никак, не мог категорически, а потому он усмирял тяжелое сердцебиение (от кофе и от злости пульс зашкаливал, и вроде бы даже аритмия началась), нетерпеливо косился на все еще темное небо и талдычил снова и снова:

– Так вы уверяете, что не знаете фамилию пострадавшего?

И писательница твердила, как заезженная пластинка:

– Не знаю! Не знаю! Сколько раз повторять!

– Ладно, – сказал наконец Лев решительно и сел, изо всей силы растирая мучительно ноющий затылок. – Тогда я вам расскажу, как я вижу ситуацию – согласно вашим словам. Получается – что? Вы пошли в ресторан…

– Надеюсь, это не возбраняется законом? – буркнула писательница Дмитриева.

Ишь ты, еще трепыхается, еще хватает у нее сил задираться! Правду говорят, будто женщины гораздо выносливее мужчин!