Поцелуй фортуны

– Нет, мне, видно, не убить его!

– Тебе велено! – заорал Лелуп, с усилием нанизывая колечки на свои распухшие, обмороженные пальцы.

– Хоть велено, да рука не поднимается! – огрызнулся драгун, отходя и с преувеличенным вниманием разглядывая стволы яблонь, обернутые до самых ветвей соломою – от морозов.

– Эй, Бурже! – окликнул Лелуп. – А ну, поди сюда. Пора нанизать на твою пику эту русскую собаку!

– Кого? – отозвался Бурже. – Эту собаку заколоть? Сейчас!

Он вскочил на коня, отъехал шагов на пятнадцать, направил на пленного острие – и поскакал.

Князь не двигался, только чуть склонил к плечу голову, глядя с усмешкою на всадника, словно заранее знал, что, подскакав к своей жертве, Бурже вздернет вверх пику, не в силах убить обреченного на смерть. Так и случилось. Непонятная сила духа, абсолютное, нечеловеческое бесстрашие обескураживали солдат, лишали их мужества, что донельзя разъярило Лелупа.

Он намеревался во что бы то ни стало довести дело до конца, а ему солдаты не осмеливались противиться – напротив, подчинились словно бы даже с облегчением от того, что кто-то наконец взял на себя ответственность, переложил на свои плечи тяжесть греха – убийство безоружного пленника. Они торопливо выстроились в шеренгу и приняли ружья к плечу.

– Заряжай! – закричал Лелуп. – Это шпион, один из поджигателей, из-за которых погибает в Москве наша великая армия. Смерть ему! Целься!

Он уже готов был приказать стрелять, но князь не пожелал молча дожидаться смерти.

– Полно врать! – закричал он по-французски. – Палите-палите! Только чтоб руки не дрожали! И помните: есть бог! Он наказывает и милует Россию! Дай боже, чтоб эта проклятая война скоро кончилась, и помоги покарать злодея, поднять разбойников на штыки! Ну а теперь – пли!

Ударил нестройный залп. Князя отбросило назад так, что он ударился о яблоневый ствол и медленно сполз по нему наземь.

Ободрившись, словно сбросив с себя какую-то тяжесть, драгун и Бурже кинулись к нему и осмотрели тело, наперебой выкрикивая: мол, все стрелявшие – отъявленные мазилы, ибо из восемнадцати зарядов только две пули прошили грудь и еще две попали в голову. Удивительное дело, кричали французы, ведь остался жив!

– Жив! – горячо выдохнула Марфа Тимофеевна, и ее голос привел в чувство Анжель, которой все это время казалось, будто она лежит в гробу, слушая, как ударяются о заколоченную крышку новые и новые комья земли.

– Добейте его! – махнул рукою Лелуп, и у Анжель приостановилось сердце, однако тут Марфа Тимофеевна проворно перескочила через подоконник и, крикнув Анжель:

– Беги за мной! – ринулась через сад к конюшням той же тропою, которой бежал князь.

Сердце Анжель выскакивало из груди от страха и быстрого, тяжелого бега по сугробам. Она понимала, что у них нет шансов на спасение, но понимала также, что есть крохотный шанс спасти жизнь князя, ибо, завидев фигуры, словно свалившиеся с неба и куда-то бегущие сломя голову, французы вмиг забыли про полумертвого пленника и занялись своей любимой забавой – погоней за женщинами.

Анжель краем глаза успела увидеть Лелупа, приставившего дуло к виску недвижимого князя, однако при ее появлении он обо всем забыл, вытаращил от изумления глаза – и бросился за ней. Анжель взвизгнула не своим голосом, и в это мгновение Марфа Тимофеевна рванула ее за руку, затащив за приземистый, присыпанный снегом шалашик – летнее пристанище садовника. Лишившись опоры под ногами, они кубарем, задыхаясь, покатились к обрыву, а потом, в вихрях снежной пыли, по накатанной темно-ледяной горушке, – к извилистой речонке, сквозь черные промоины дышавшей паром; рядом с речкою стояли легкие санки, в оглоблях нетерпеливо перебирали копытами кони – и никого, ни души вокруг!

– А он?! – успела выкрикнуть Анжель, прежде чем Марфа Тимофеевна с неженской силой зашвырнула ее в сани, сунула в руки вожжи и хлестнула с оттяжкою по лоснящимся крупам.

Легконогие, застоявшиеся кони с места взяли рысью. Марфу Тимофеевну отбросило в снег, и все, что услышала стремительно улетавшая от нее Анжель, было лишь:

– Не дам его в обиду!..

Мать не смогла покинуть сына.

* * *

Какое-то время Анжель невидяще смотрела на тучи снега, летящие из-под копыт; отупевшая, онемевшая, не в силах осознать череду постигших ее несчастий, она была будто в чаду. И вдруг забылась, завизжала от внезапно пронзившего ее отчаяния, от одиночества, от полнейшей своей беспомощности. Она тоже не хотела уезжать, не узнав, что с князем, – она не хотела жить, если он мертв! Но резвая упряжка, подгоняемая ее истошным визгом, неумолимо, как будто подчиняясь некоей всевышней силе, мчалась по узкому зимнику, приближаясь к темно-синему лесу, за который медленно опускалось розовое закатное солнце; и позади, невозвратимо позади оставались река, горка, сад, охотничий домик, а на попытку Анжель слабыми руками натянуть вожжи, сдержать этот стремительный лет кони ответили таким яростным рывком, что Анжель опрокинулась на тяжелую шубу, устилавшую сани, – и обмерла, услыхав недобрый голос:

– Вот ты и сама ко мне пришла, душенька!

«Лелуп!» – мелькнула страшная мысль, но тут же Анжель сообразила, что говорили по-русски. Она приободрилась было, да ненадолго, ибо, откинув шубу, из-под нее вылез… не кто иной, как бесследно исчезнувший лакей князя!

* * *

Растрепанный, обсыпанный соломенной трухою, он выпялился на Анжель с не меньшим изумлением, чем она на него, и на какое-то время они так и сидели в неудержимо летящих санях. Наконец лакей очнулся, закричал:

– Ты? Куда ж ты гонишь, курва чужеземная? А Варька где?

«Так он ждал здесь Варвару!» – догадалась Анжель, и слезы непрошеной жалости к этому человеку, которому предстоит сообщить это ужасное известие, обожгли ее глаза. Задыхаясь, с трудом сдерживая рыдания, она выдавливала из себя французские слова о том, что на охотничий домик напали, что им с Марфой Тимофеевной удалось бежать, что князя расстреляли, но он, возможно, жив…

Лакей, досадливо морщась, кое-как вникал в ее сумбурный рассказ. Однако при последних словах Анжель его лицо просияло.

– Наказал! Наказал-таки его господь! И пособницу его, старую сводню, Марфушку, гори она огнем на том и на этом свете! Она и Варьку мою ему в постель подложила, и девок молодых, нетронутых, бессчетное число, да и тебя, сколь мне ведомо… – Он озадаченно свел брови. – Одного не пойму, мамзель: ты-то куда летишь сломя голову? От своих бежишь? Или тебя Марфа заморочила? Не бойся ничего, давай я тебя отвезу обратно. – Он нагнулся было подбирать вожжи, заворачивать коней, и тут Анжель наконец поняла: да ведь перед нею тот самый Павел, который привел французов в княжеский заповедник!

Он, стало быть… Вот откуда уверенность Лелупа: московский, мол, поджигатель и московский шпион! Из ревности, только из ревности, что светлые удалые глаза князя помутили разум страстной дикарке, что предпочла другого, Пашка обрек этого человека на смерть, на муки… и на муки же и смерть обрек множество своих соплеменников-крестьян, подверг страданиям Марфу Тимофеевну, а уж ее, Анжель… да что там говорить!

И вдруг радость захлестнула ее – злобная и мстительная, никогда прежде не испытанная радость. Бог не пожалел для нее этого счастья! У нее есть средство отомстить Павлу! И, стоя на коленях, с трудом удерживая равновесие, она выпалила в лицо лакею – и впрямь словно выстрелила:

– Варвара умерла! Ее застрелили французы!

Чего ожидала она после сих слов? Что Павел тоже умрет на месте? Что соскочит на всем ходу с саней и побежит в охотничий домик, припасть к трупу своей милой? Что повернет коней – и тогда Анжель тоже сможет вернуться и увидеть еще раз князя, живого или мертвого?

Ничуть не бывало. Ничего этого не произошло. Он просто сидел, безотчетно шевеля вожжами, отчего упряжку бросало то вправо, то влево, сидел и тупо, как бы безразлично смотрел на Анжель. «Может быть, известие о смерти не производит на русских особенно сильного впечатления, потому что они суеверны и подчиняются всякой неизбежности, в том числе неизбежности судьбы?» – подумала она и тут же поняла глупость своих мыслей: просто страшная весть еще не дошла до сознания Павла, а как дойдет… И тут она увидела, что обветренное, разрумянившееся от мороза лицо Павла меняет цвет. Синяя, потом желтая, потом мертвенно-белая полосы прошли одна за другой от лба к подбородку, как если бы вся кровь отхлынула от лица, превратившегося в маску мертвеца, так что ни следа не осталось от былой чеканной красоты черт, теперь исказившихся почти до неузнаваемости. Он на мгновение опустил распухшие вдруг веки, а когда вновь взглянул на Анжель, она тихо вскрикнула, прочитав в этом взгляде свой смертный приговор.

– Варвара умерла, – неузнаваемым голосом проскрежетал Павел… нет, тот, в кого он превратился, и голос этот, чудилось, исходил не изо рта человека, а из какой-то мерзкой щели. – От твоих рук умерла! Будь ты проклята!

«Опомнись! – хотела крикнуть Анжель, отшатнувшись. – Ее убили те французы, которых ты привел!» Но было уж поздно, да и бесполезно кричать. Павел всей своей немалой тушей бросился на нее.

Удивительно: чем ближе была опасность, тем менее страха ощущала Анжель, а потому она не застыла беспомощной жертвой, а успела отшатнуться, да так резко, что в своем мощном броске Пашка едва не вылетел из саней – повис, цепляясь ногами за скользкую, расползающуюся солому.

С победным криком Анжель схватила его тяжеленные ножищи, обутые в огромные валенки, и толкнула от себя с такой силой, что сама чуть не вывалилась вон на снег.

Пашка перекувырнулся и какое-то время удерживался на неестественно вывернутых руках, обратив к Анжель уже не страшное лицо свое, ибо оно все было облеплено снегом, а некую чудовищную, белую, комковатую маску, которую прожигал один горящий ненавистью глаз, да еще черный провал рта протаивал снег со злобным рычанием. И таково сильно было его тело, что Пашка на какое-то время смог упереться ногами в снег и даже чуть замедлить стремительный лет санок, однако вывернутые суставы его хрустнули, и, дико закричав от боли, Пашка отпустил край саней – и упал ничком в санный след, окутанный снежным облаком.

* * *

Анжель торопливо переползла на коленях вперед и вцепилась одной рукой в вожжи, другой нашарила кнут: не столько для того, чтобы нахлестывать коней, сколько для того, чтобы обороняться от Пашки, если он (в воображении она придавала ему чрезвычайные силы!) поднимется и кинется в погоню, однако, глянув через плечо, заметила вдали на дороге темное пятно и чуть поуспокоилась: Пашка все еще лежал, погони не было, и теперь всецело можно было заняться тем, чтобы справиться с упряжкою.

Напрасный труд, не по силам ноша! Неумелые дерганья вожжами в слабых руках только попусту задорили разозленных коней, которые мчались все быстрее и быстрее, хотя, казалось, и нельзя уже быстрее, пока Анжель не оставила все свои бесполезные усилия и просто не вцепилась обеими руками в края саней, положившись на судьбу и подчинившись ее воле.

Конечно, это не могло длиться долго. На повороте сани занесло, они резко накренились, Анжель невольно выпустила их края, всплеснула руками в воздухе, силясь хоть за что-то ухватиться, – и вылетела вон вместе с шубой и охапкою соломы, на которых сидела. Почуяв свободу, кони понеслись с удвоенной быстротой, а Анжель еще долго лежала в сугробе, зарывшись лицом в снег и с трудом приходя в себя.

Наконец она села, прислушиваясь к тяжелому звону в голове и ломоте в суставах. Но нет, по счастью, она ничего не сломала, не повредила себе – разве что как захватило у нее дыхание в этом кратком, но ужасном лете из саней в сугроб, так до сих пор с трудом переводила его.

Утерев с лица налипший снег, Анжель огляделась. Она была одна в чистом поле, рядом с черным лесом.

Словно для того, чтобы усугубить это одиночество, верхний, последний краешек солнца канул за острые еловые вершины, и тотчас погасли теплые золотистые лучи, согревавшие небо, – оно враз сделалось зимним, черно-синим, и чернота эта сгущалась с каждым мгновением, словно для того, чтобы ярче засияла маленькая студеная звездочка, неохотно проглянувшая в вышине.

Звездочка та была одна на всем небе, как Анжель – на всей земле.