Яйцо в вентиляторе

– Рыба моя, да что ж ты сегодня упёрся непременно помереть!..

Дуг глянул на меня с выражением, которое лет 20 назад я бы влёт определила как «…калина ж ты калёная, об пенёк битая…», но теперь не стала заостряться, только опустила глаза и завертела в руках стаканчик:

– Ты мне что сказать-то хочешь, не пойму?

Дуг поглядел в потолок, но ничего там не увидел. Помолчал, посопел, и наконец буркнул:

– Получается, опять про Дорогу.

– У-у, – сказала я примирительно, – Дуг, старина. Да ты за эти годы тут столько про Дорогу наслушался – сам больше всех знать должен, а?

– Шишки с две! – рявкнул Дуг. – Может, я и думал, что знаю… да тут у нас случилось кое-чего, так что теперь я вообще уже ничего не знаю…

– Господи, ну что ещё случилось?

Он повозился под стойкой, начал выпрямляться, охнул, схватился за поясницу… И спросил почти мирно:

– Ты за каким лешим в Зону переехала, а? Ну каким медом тебе на той стороне Реки мазано, вот чего ты там не видела?.. Холера, ну всё, всё тут – мы все здесь, кладбище здесь, дети твои здесь, Гиз, Джой, магазины…

Вот оно. Авантажно выражаясь, вчерашний день долго гнался за мной, а сегодняшний догнал и набил лицо. И самое время с ужасом вслушиваться в крадущиеся шаги завтра за поворотом – которое будет уже на танке, не иначе. А на броне – ребята с автоматами…

Что сейчас было бы особенно некстати, так это обсуждение причин того переезда. Во-первых потому, что только в молодости раны на тебе заживают бесследно, как на собаке. А во-вторых, как раз Дугу, умнице и немереной широты души человеку, я бы с такой усталой – до слез! – радостью пала на грудь, и рассказала бы все, и пожаловалась – и на поразившие меня напасти и страхи, и на сложности перевода, и на Джой… Но всего этого сделать было нельзя: не было у меня никакой гарантии, что Дуг поймет, а рисковать – в данном случае я рисковала не собой, и это все решало.

– …Дружок, я переехала отнюдь не вчера. По детям и магазинам регулярно наведываюсь, – сказала я, отодвигая стакан и подбирая со спинки барного стула штормовку. – А если ты лично по мне скучаешь – так и навестил бы…

– Ты с дуба упала? – Дуг недаром столько лет был хранителем городского фольклора, он даже в нервах – нет, в нервах особенно! – изъяснялся только привычным образом:

– В уме и твердой памяти… за Реку?! Собака нездоровая пусть туда шляется…

Я вздохнула:

– У нас что за Рекой – чумная область?

– А, так ты не знаешь?! Да вот – Зона у нас за Рекой.

– Дуг, не дури, когда это было! Нет там больше никакой Зоны.

Наверное, моему голосу не хватило твердости, потому что Дуг глянул исподлобья, усмехнулся невесело и сказал:

– Это ты говоришь. А люди другое говорят.

– Какие люди?! Тарки, что ли, – так ты их слушай больше, они тебе и не такое расскажут…

– Мать, ну чего ты мне расписываешь, что я, тарков не знаю? А вот странникам верю.

– Тю! Это с каких пор к тебе странники наведываются?

– С каких надо, с таких и наведываются. Слушай, кончай прикидываться – пол-университета странники, а то ты не знаешь! Так что насчет Зоны – расскажи кому другому.

Дуг, как правило, редко ошибался. Но в данной ситуации и меня можно было понять, если по большому счету…

– Старина, я сколько за Рекой живу, ни одного странника не встретила, а геологи и в отчетах писали, и говорили тебе ребята из Управления по землепользованию, и я тебе сто раз уже… Ну, я-то чего бы в живой Зоне забыла?!

Дуг упрямо насупился, и буркнул:

– От, шишка ежовая, опять двадцать пять – за рыбу деньги. Да попёрлась бы ты туда, кабы не Зона, вот других мест в округе мало! Что в Городе тебе тошно было, это уж я знаю, это-то я как раз могу понять. В конце концов, столько на тебя навалилось сразу, и плакаться ты не умеешь толком, вам с Джой всегда проще помереть, чем пожаловаться… Ну – уехала, ясно, чтоб ничего не напоминало – когда Габи… когда с Габи… Но именно за Реку-то почему, ты мне объясни?!

– Что ж ты сегодня докопался до меня, как пьяный до радио. Там всё с нуля, дико, непросто, красиво до катарсиса… и некогда вздыхать о бренности жизни… и народу никого, и собакам простор… Ладно, предположим, живу в бывшей Зоне, хорошо. И что, рога с копытами у меня выросли? Щупальца с присосками? – живая, здоровая, хоть и древняя, как наши хачкары…

Вот тут Дуг почему-то рассвирепел окончательно. Он опять яростно крутанул ручку кассы, доламывая её этим движением окончательно, и сказал очень тихо:

– А мы ведь друзья были. Столько вместе… Спасибо, догадался на старости лет – в идиотах, оказывается, ходил у тебя всю жизнь… Да, я тогда ничего не спрашивал – у кого бы совести хватило к тебе тогда лезть, в твоих-то обстоятельствах!.. Только мне и спрашивать не надо было, я и так понял – ты же помирать туда потащилась после всего, как собака раненая, скажешь, нет? – и вот уже… а, хрен с ним, не помню, сколько лет – жива, здорова, ящик с тушенкой давеча в багажник вволокла эдак без инфаркта… И не Зона, говоришь?!

Я чуть не выронила куртку, и кажется, даже очки, задвинутые на макушку, поверх платка, встали дыбом:

– Дуг, да ты и вправду сдурел… Ты меня в мои 72 в Кащеихи Бессмертные, что ли, записал?! Вот спасибо тебе большое – оказывается, у меня в Зоне философский камень зарыт. Сам-то в уме?!

– Знаешь что, катись ты… К своим собакам ненаглядным, кикимора заречная.

В общем, поговорили. Пообщались, холера…

Как любит весело напевать мой старший сын, «…нас повесили испанцы, но убить нас не смогли! Мы раскачивались и смеялись – круто время провели!» — классная штука молодость, с какой стороны ни глянь.

Шлепнув на стойку горсть мелочи, я молча развернулась и направилась к выходу. Не то чтоб так уж обиделась на кикимору, но не худо было бы добраться домой засветло. И собаки заждались. А Дуг… В другой ситуации его романтическая версия моего переезда насмешила бы до горьких слез, но тут… В чем-то он был безусловно прав, хотя помереть я себе тогда уже никак не могла позволить, что бы там ни было. Да и тот ящик с тушенкой был пуст наполовину – скажите, тягота какая, 10 банок!.. Но переубедить Дуга, если он себе что-то уже вбил в голову, мог только Винка – молодое (в сравнении с нами) светило философского факультета, наш местный клоп-говорун. А звать Дуга за Реку было всё равно, что предложить ему кинуть яйцо в вентилятор. Он безусловно не был человеком костным, – в конце концов, попав сюда, он пережил достаточный культурологический шок: средний европеец обычно чувствовал себя в Стране, как марсианин на Юпитере… Удивительно и достойно всяческого восхищения, как легко Дуг принял все тутошние реалии, и вписался в них быстро и естественно, как пьяный в велосипедиста. И даже внес свою собственную лепту в создание новых традиций, и бытовых, и языковых. Не зря возникла и закрепилась в местной весёлой науке болтологии клятва: «Чтоб мне больше никогда не зависнуть у «Повешенного…»

Именно поэтому я была абсолютно уверена, что первый свой шаг за Реку он должен сделать сам. Как не крути, а Микада правильно сказал однажды, хоть и уверял нас, что шутит:

– Закон Дороги гласит: рано или поздно каждый оказывается перед вопросом, что будет, если кинуть яйцо в вентилятор…

Давным-давно вычитав это дурацкое яйцо в какой-то книжке, мы с Джой пустили его в обиход в значении «махнуть за красные флажки».

И вот же удивительная вещь: приятели из Департамента по охотоведению рассказывали, что с некоторых пор волки перестали бояться красных флажков. Волки периодически становятся проблемой в наших просторах, 80% которых – национальные заповедники, и регулировать численность хищников частенько приходится вручную. Так вот, роль красных флажков теперь исполняют магнитофонные и видеокассетные ленты, которых серые отчего-то в последнее время боятся больше смерти… Вот и гадай, у кого больше разума – у нас, или у братьев наших меньших.

Глава 2

Я настолько некоммуникабельный, что, начиная разговор, уже думаю, как буду избавляться от трупа.

    Анекдот

В какой-то мере Дуговы недоумения можно было понять. Вот уже лет пять я живу в 64-х верстах от города, одна – рядом только собаки, ласковые, добрые, бестолковые, никому, кроме меня, ни за каким шутом ненужные.

Конечно, я стараюсь воспринимать одиночество как несомненный Божий дар, только подаренный навырост. Пусть пока не могу в должной мере оценить ни тишины, ни ясности никем не задуренной головы – но уж зато не приходится каяться ежедневно вечерним Правилом в осуждении ближнего, за неимением под рукой такового.

…А как необходима вдумчивая ясность седой головы, когда напоследок особенно остро переживаешь каждую минуту, каждый миг бытия, а они мелькают, как финальные титры киноленты, с последними метрами которой домотается на жёрнов Дороги и твоя собственная жизнь – и экран погаснет. Наверное, поэтому так близка и понятна е ело ду а, меня, как пьяный до радио?!нника не встретилда, осенняя тревожность облетающих лесов: листопад сорвал пожелтелые паруса крон, и дом представляется одиноким судном, заброшенным бурей к необитаемому острову, а подступающие к стенам ели кажутся вставшим на дыбы прибоем… Суета, спешка, недовольство, роптание и пустые хлопоты – все это осталось где-то там, за бурей, а здесь – прочные бревна сруба, темные потолочные балки, сухие букеты на полках, как память о далекой родине – лете.

Лете года, лете судьбы.

Сейчас шорох опадающей листвы сопровождает меня повсюду, и от него невозможно укрыться, как от звука прибоя на маленьком острове. Когда налетает ветер, шорох нарастает до тихого гула, а иногда в него вплетается шепот дождя, такой, с чуть металлическим резонансом, как будто кто-то перебирает и встряхивает ёлочную мишуру. В начале осени лист редел совсем незаметно – казалось, он не облетает, а просто множится, прибывает, потому что подрастал золотой слой на земле, а на кронах оставалось всё то же непроглядное солнечное сияние. Но к октябрям в кронах сияния стало заметно убывать, а снизу прибавляться – проснулись песочные часы осени.