Мир меняющие. Книга 1. Том 1

Тут и гроза стихла, и по мановению драконова крыла вся поляна тотчас обросла столами, покрытыми белоснежными скатертями, а уж на скатертях тех – ух и наставлено… Варела зажмурился было, думая, что вот сейчас все и исчезнет, как морок. Приоткрыл сначала один, потом второй глаз – столы не исчезли. Возрадовавшись, начал он перебегать от одного стола к другому, хватая самые лакомые кусочки, иногда оглядываясь на дракона, который уселся поудобнее, сложив крылья и умостив рогатую голову на когтистое подобие кулака – сам не ел, только угощал, хоть и говорил, что голоден. Сидел, скучая, и на метавшегося монаха смотрел, не говоря ни слова. Осмелев, Варела начал закусывать плотнее, яства были такого божественного вкуса, которого ни разу в жизни не приходилось вкушать. А разнообразие цветов, вкусов, сочетаний просто убивало наповал… Варела ел и ел, он не мог остановиться. Его опавшее было пузо вновь наполнилось и стало напоминать туго набитую подушку, а потом подушка плавно переросла в матрас. А еды было все еще много, нескончаемо много. Варела остановился, держа в одной руке полуобглоданную кость, а в другой – рыбку, запеченную чудным образом в свежих листьях какого-то ароматного растения. Постоял, отдышался, и с новыми силами принялся уничтожать съестное, присев между столами. Уже вздохнуть тяжко и больно, но он все ел и ел, все продолжал и продолжал. Пока, наконец, ноги не перестали его удерживать, и он тяжело плюхнулся на почву, сжимая в кулаке кусок сдобной булки и кровяной колбасы, весь перемазавшись в процессе поедания. Живот распирало, дышать приходилось маленькими порциями. Влажный воздух с трудом проталкивался в сузившееся горло, оцарапанное кусками полупрожеванной пищи. Голова от нехватки воздуха уже начала кружиться. Но остановиться он не мог. Кодекс пастыря, предостерегающий от чревоугодия, был забыт, кровь молчала. И бывший пастырь перестал сдерживаться и начал пихать себе в глотку все, что было в изобилии на столах.

Дракон сначала скучающе наблюдал за суетной этой беготней, но потом в его глазах появился интерес. Драконы азартны, и этому златоглазому перестало быть все равно, заинтересовался, чем же вся эта беготня и поедание закончится.

– Ну, ты, батенька, удивил! Ни разу не видал я, чтобы смертные столько сожрать могли, ты и по-драконьим меркам едок тот еще.

Человек, которого этим словом назвать уже было трудно – раздувшийся от еды, с лоснящимися щеками, едва моргающий глазами, тяжело вбирающий в себя воздух маленькими порциями, с недоумением воззрился на говорящего.

Дракон продолжил:

– Ну что ты на меня смотришь пуговками своими? Заплыли мозги жиром? Вот кабы ты перекусил культурненько, да беседу светскую поддержал, вот тогда ты и был бы герой. И драконом бы стал первостепенным. А ты своим обжорством сам же все себе и испортил. Вот за это, ты, батенька и поплатишься… Проверку- то ты как раз и прошел – на обжорство проверку. Ушки твои, жирненькие, сейчас обчикаем, они тебе более не нужны, другие – драконьи, может быть, вырастут. Не жаль мне того, сколько ты извел, а не положено так, чтобы жить ради того, чтобы жрать, как тварь последняя. Хотя, я, наверное, тварей этим обижу, если сравню тебя с ними. Понятно я изъясняюсь, батенька? Нет тебе ни покоя, ни прощения за твое чревоугодие.

И уставился, подлец, своими немигающими глазюками на ошалевшего Варелу, который так и замер, сидя на мягких своих телесах, со свистом втягивая воздух:

– Ты же меня сам потчевал?! – бывшему пастырю только и оставалось – пытаться выдержать этот взгляд, придавливающий и прожигающий насквозь.

Теперь, глядя в драконьи глазищи, начал Варела чувствовать, что смерть пришла. Там, где были только что его родные, всю жизнь бывшие с ним, мяконькие тепленькие ушки, зияли кровавые дыры, из которых заструилась медленно стекающая алая жидкость. Почувствовал, как съеденное за всю жизнь выходит, выдавливается из увеличивающихся пор на коже, скапливается и окутывает его кости плотной, горячей массой. Почувствовал, как надуваются все его внутренности, как увеличивается голова, как становятся мягкими кости, раздувается изнутри кожа, растягивается во все стороны сразу с мучительной болью. Такая родная, своя, пусть и жиденькая, кровушка начала закипать, ее не хватало, и она бежала все быстрее и быстрее, вытекая оттуда, где раньше были уши.

– Человечек, мучаешься? – Дракон смотрел, любуясь, на казнимого. – Так на тебя сейчас приятно взглянуть, ты себе не представляешь. Проси теперь господина нашего, чтобы он принял твою клятву, повторяй за мной: «Жизнь за тебя, отец зла, жизнь мою за тебя!»

Взмолился бывший монах о милосердии, молил о быстрой смерти – равнодушный взгляд лишь в ответ, закричал тогда в последней надежде:

– Жизнь за тебя, отец зла, жизнь мою за тебя, темнобородый!

Изменения, происходившие с ним, стали необратимы и страшны. Надувание и увеличение достигло таких размеров, что кожа не выдержала и начала лопаться, то там, то сям, пропуская кровавые ручейки. Стремительно выросшие, причиняя тем самым адские боли, бедренные кости вылезли наружу и изумленно торчали в разные стороны, блистая неизведанной белизной. За бедренными костями начали с невообразимой скоростью оголяться и другие кости. Ослепительно мерцая белизной, скапывающая с них кровь еще дымилась и собиралась в лужицы, такие яркие на зеленой влажной травке. Полопавшаяся кожа с тихим шелестом упала на кровавые лужи и улеглась мягкими складками рядом со своим хозяином, который от невиданных мук мог только вращать выпученными до предела глазами. Он был в полном сознании, даже ужасная боль не затуманила разум ни на миг. Это был проклятый Хронов дар – чувствовать все до самого конца, до полного превращения. То, что совсем недавно было монахом Иезекилем, начало растягиваться и увеличиваться. Вот оно начало покидать кости, лишь только на лице еще остались кожа и мышцы, которые постоянно подергивались судорогами боли, искажая до неузнаваемости. Отделившись от костей, алое с белоснежными жировыми прослойками, упало на кожу, покрывалом дымящимся окутав то, что недавно было пухлыми ногами. Трепещущий остов, скрепленный лишь сухожилиями, вдруг был неведомой силой поставлен на все четыре конечности и тоже начал расти. Стремительно увеличивался ввысь и вширь, из глубины откуда-то выпластались чешуи, каждая размером со средних размеров валун, покрывая костяной остов. Боль начала изменять самую человеческую сущность, уничтожая мысли и чувства. Лицо уже стало спокойно, несмотря ни на что – пока еще лицо, но и оно переставало быть ликом человеческим, а становилось жуткой мордой из кошмарных снов. Руки с жутким скрежетом разломились вдоль, каждая – на две части. Из верхних частей выпростались перепончатые крылья, на нижних частях пальцы скрючились в изогнутые когти, отливающие металлическим блеском. Ноги же, наоборот, словно слились в одну, и стремительно удлинялись и утолщались, превращаясь в хвост, чудовищных размеров, покрытый чешуей. Страх смерти уходил так же стремительно, как свершалось превращение.

Дракон-палач как-то незаметно потерял свою величавость и блеск, и теперь от него поднимались тонкие струйки дыма. Вот дыма стало больше, да и гуще он стал – миг, и вспыхнул синим пламенем, а еще через миг не осталось даже кучки пепла. Палач исчез, словно его и не было никогда – участь Хроновых вестников предсказуема, они существуют, пока у хозяина есть в них надобность. К превращенному же снова пришел голод. Его новое громадное тело алкало пищи. Душа монаха летела в хронилища, глухая ко всему, была она обречена ощущать постоянный жестокий голод, и не получать насыщения.

Дракон еще неумело управлялся со своим телом, взлететь удалось очень не скоро, а когтями он поцарапал себе глаз, да так, что шрам от этого долгое время безобразил веко. Содранную с века кожицу он сожрал, выскребая клыками из-под изогнутых когтей. Голод, такой, словно ему несколько веков, отправил на охоту своего нынешнего раба. Рядом с Ущельем нашлась яма, хорошая такая, глубокая, кишащая гадами ползучими, крысами всех расцветок и огромными, бородавчатыми жабами. Вся эта живность пищала, шипела, квакала на разные голоса так, что перекрывала даже шум водопада. Ехидный голос исчезнувшего палача звучал из ниоткуда, становясь все выше и тоньше:

– Да, братец, есть ты можешь теперь вдоволь, но пища твоя вот она, рядом, в яме ползает, шуршит, пищит и квакает. Это тебе сначала будет непривычно, а потом ничего, через пару сотен лун привыкнешь, и будешь наслаждаться хрустом перемалываемых еще теплых косточек жертвы, вкусом холодной змеиной крови, и будешь полировать чешую свою только что снятой шкуркой какой-нибудь незадачливой крыски. Ты только к рыцарям не лезь, они нынче бешеные стали, совсем не соображают. Так и хотят, чтобы ими пообедали. А после них изжога страшная. Будешь потом плеваться туманными столбами даже во сне. А так все тебе понравится. Жить можешь тут, возле воды, драться изредка придется. Ты порыкивай временами, для острастки, тут народец запуганный, они и лезть не будут. От девиц и от золотишка или каменьев каких – не отказывайся. Мало ли кто к тебе в Ущелья понаведается – так будет чем откупиться. Ты и человеком-то был трусливым, так и драконом таким же будешь. И это, забыл совсем, имечко тебе другое придется принять. А чтобы не позабыл, оно с твоим схожее – Вальтер ты, – голос стих до комариного писка и потом пропал вовсе.

Преобразившийся поднял рогатую голову и завыл, зарычал, выпустив из ноздрей плотную струю тумана, а из глотки – выдохнул иссиня-белое пламя. В этом полурыке-полувое было все: горечь, жалоба, голод, мольба. Взлетел рык, встал дракон на крыло, приподнялся, а потом резко упал оземь и затих. С неизбывной тоской почувствовал, что человеческие его воспоминания комкаются и уходят. От этого стало легче, боль и страх прошли, остался лишь голод. Повел рогатой головой по сторонам, принюхался, раздувая ноздри. Учуял, что народились у полосатой крысы в яме крысеныши. Склонился и зачерпнул пастью все, что попалось на клык. Захрустел косточками, пробуя. Пережевал. Фыркнул. Подошел, переваливаясь, к яме поближе, опустил туда длинную шею и начал, причавкивая и похрустывая, жевать все, что было в ней и не успело сбежать… И вот свершилось – затихла человеческая память, став памятью драконьей, которая помнила только то, что помнили драконы, хроновы дети. Сожранное удачно упало в желудок.

Где-то высоко засияли солнца в омытом дождями небе, над ущельем раскинулись радуги, выгнув высокие многоцветные спины. Защебетали вновь невидимые птицы, застрекотали и зашептались насекомые, стали слышны звуки великого Ущелья Водопадов, снова живущего своей жизнью. Жители поселений, окружающих Ущелье, после этой страшной грозы услышали страшный рык и зашептались, что вот де, скоро конец всему настанет… Вспоминали великое предсказание и предания о проклятых драконах, пугали ими и Хроном детей на ночь, чтобы неповадно тем на подворье выходить.

Глава 3. Путь рыцаря

В ночной тишине мягко пылила дорога под копытами лошади, несущей всадника. Тихо было окрест, лишь только вдалеке вспыхивали зарницы, да ворчал потихоньку гром, где-то в той стороне Ущелья Водопадов – по картам судя. Голова всадника покачивалась в такт поступи лошади. Кажется, спит всадник и вроде даже слышно похрапывание. Ан нет, нет сна в его глазах, всадник едет в полных боевых доспехах, сняв только шлем. Доспехи отливают в звездном свете, мерцая то синим, то черным, и отблеск этот виден в прикрытых отекших глазах рыцаря, хотя в тени голова от капюшона синего плаща, мягкими складками лежащего на крупе коня. На плаще – герб, на поясе – двуручный меч, мягко позвякивают серебряные шпоры. Что занесло рыцаря на эту пустынную дорогу, по которой только убийцы, воры, незаконные девицы-тиманти, да всякое другое отребье уходит из городов, никто не знает, да и нам неведомо. Час ночной страшен, сейчас сильны древние проклятия, а в лунном свете оживают чудовища, над которыми смеются днем. Дневная жара сменилась ночной прохладой, тихо и сумрачно, звездный свет пронзает мягкую сумеречную синеву. Вскрикнет где спросонья птица какая, сверчки орут, надрываются, как в последний раз. Узкие зеленые плети свисают с деревьев на дорогу и будто глядят во все листья, и нет-нет щекотнут по щеке проезжающего. Рыцарь выехал из тени деревьев, и видно стало, что под седлом у него не просто конь, а бесценное сокровище – белокрылый единорог, подаренный за какие-то особенные подвиги. Ибо купить или украсть единорога невозможно. Слишком страшны муки для вора, посягнувшего на божественный дар Примам.

Рыцарь был мирской и ехал из столицы Мира – Блангорры. Доспехи его еще покрыты пылью и кровью, вынесенными с ристалищ турнира. Турнира, который он должен был выиграть. Турнира, в котором ему уже не один год не было равных. Пока не появился этот чужак.

Горькие мысли будоражили кровь, не давая сомкнуть глаз. Как они посмели, как допустили неизвестного рыцаря к турниру??? Явился весь в пыли и выкликнул его, именно его на поединок. Это его-то, рыцаря Райдера фон Изма, который слыл одним из лучших в клане пастырей! Да он был приближенным к самому Магистру! И, наконец, ему за подвиги ратные Прим пожаловал из своего табуна Белокрыла, и сама правительница вплела в гриву единорога золотые нити, и надела на рог его узду. Он был сильнейшим, любимейшим был. Это ему в прошлогоднем турнире пожаловала свой платок сама Прима. А этот, явился, рыцарь – без роду, без племени. Ни тебе пажей, ни оруженосцев… Да у него даже герба на плаще не было!!! Только потемневшие серебряные шпоры выдавали в неизвестном рыцаря. Да астрономы своим чутьем могли кровь его распознать, что пастырь это. Спрятался в доспехи, как улитка, поглядывает, знай себе. Трибуны заволновались, поползли шепотки. Народ любит таких выскочек, каждому кажется, что и он так сможет. Многие потом будут грезить, и видеть сны, как сами на ристалище стоят и ждут, молча, спокойно, только резвый конь нетерпеливо бьет копытом и роет песок, да позвякивают какие-то металлические части в упряжи. Фон Изм стоял и слышал, как по трибунам говорили, что он, наверное, струсил, коли молчит, боится проиграть неизвестному… А рыцарь разве может биться с неизвестным противником? А ну как за забралом свободнокровка окажется – и где после этого рыцарская честь? Да нет же, принудили, почти силком заставили.

На ристалище выехали Райдер фон Изм и неизвестный. Неудачи преследовали Райдера в этот день. Копье после первого же удара погнулось, а потом и древко сломалось. Меч, который не раз выручал его в сражениях, раскололся пополам после первого удара. Да что там говорить, у рыцаря самого руки не поднимались, бил вполсилы. «Колдовство, не иначе», – мелькало в мыслях, пока шел бой. Изменить ход боя он был не властен. И проиграл, и по правилам поединка пришлось отдавать награды, которые он заработал, участвуя во всех битвах и турнирах, на которые смог попасть. Да это было бы полбеды – быть побежденным в честном бою на турнире – не так уж и зазорно, да и наград не жаль – новые заработает или купит. Самое страшное случилось, когда трибуны, а вслед за ними Примы потребовали, чтобы неизвестный открыл лицо. Народ желал лицезреть, узнать имя нового победителя. Победитель ненадолго задумался. Тишина стояла на ристалище такая, что слышался только шум хлопающих на ветру флагов, да ржанье жеребцов, еще охваченных пылом схватки. А потом неизвестный снял шлем. И рыцарь увидел безусое юное лицо, рыжие кудри – такие знакомые. И лицо, лицо своего младшего брата, которого он не видел уже лет 15.

Райдер был единственным ребенком в семье до того времени, пока ему не исполнилось 10. Отец, его Райдер фон Изм-старший, сын пастыря фон Изма, давно почившего, ушел в поход, возглавляемым великим Магистром. Фон Изм-старший служил небесным праотцам с мечом и щитом в руках. Поход продолжался долгие пять лет, в течение которых супруга рыцаря сама вела все хозяйство и воспитывала маленького Райдера. И вот отец вернулся аккурат ко дню рождения сына. Он был одним из немногих выживших в походе и был дружен с самим Магистром. Привез богатства всякие несметные и порой таинственные, кучу подарков. Десятый день рождения наследника отпраздновали, как положено – с фейерверками, различными яствами, потешными боями. Райдер-младший получил от отца редкой красоты меч, а от матушки – жеребчика, вороного, который обнадеживал вырасти в великолепного скакуна. А потом, через положенное на то время родился у Измов сын. Младший, Кеннет фон Изм. Райдер с замиранием сердца сидел в соседней с родительской спальней комнатушке, ожидая, что раздадутся сейчас слова великого предсказания, и новорожденного брата увезут и снова все станет, как раньше – вся любовь и все внимание будут для него, для Райдера. Подрастая, Кеннет вытеснил, сам того не замечая, Райдера из родительских сердец. Весь двор любил младшенького сильнее. Он был умнее, красивее, а самое главное – гораздо добрее, чем старший брат. Еще ковыляя по садику на непослушных ножках, в белой рубашонке, в бесштанном детстве, с копной ярко-рыжих кудряшек маленький Кен был так хорош, что всякий, шедший мимо, останавливался полюбоваться и посюсюкать. Райдеру в то время уже шел 13-ый год, и его было решено отправить на обучение. Учителем должен был стать один из немногих друзей отца по Ордену, тот, что тоже благополучно вернулся из дальнего похода. Райдер со слезами умолял мать, валялся в ногах у отца, говорил, что он будет учиться у него, будет самым прилежным учеником и лучшим в Мире сыном. Но родители были непреклонны, ссылаясь на обычаи. И вот ранним утром, когда еще туман переливался жемчужно-серыми оттенками в лучах восходящего солнца, юный Райдер в сопровождении оруженосца, отправился в соседний замок на учебу.

Годы вдали от родительского дома тянулись медленно. Учебы было мало, приходилось быть больше слугой, чем учеником рыцаря. Три года был на побегушках у хозяина, потом был повышен до звания пажа у хозяйки. Жена хозяина замка, а по обычаю – дама сердца для всех учеников рыцаря, о которой ученики должны вздыхать и мечтать, посвящая ей стихи, песни и сонеты, оказалось капризной до одурения, ревнивой и непостоянной. Хотя хороша была она так же, как и взбалмошна. Рыцарь фон Маар души в супруге не чаял, смотрел на все ее похождения сквозь пальцы и убил бы любого, кто осмелился сказать что-либо дурное о своей прекрасной хозяйке.

Определили Райдера сначала изучать прекрасное к даме сердца. Звали ее Вита фон Маар, досточтимая супруга рыцаря. Ну, она и научила. Раздвигая ноги перед каждым, кто казался ей мало-мальски привлекателен или, наоборот, слишком уродлив, в общем, если свербело у дамы Виты – нужно было ее ублажить. А кто, фи, какой глупый вопрос. Иногда доставляли подарки – выпрошенные у мужа или шантажом вымогаемые у поклонников – тогда Витушка, как нежно звал ее любящий супруг, просто таяла, и в этот день звала всех душками, и бесконечно лобызала свою собачку. Собачонку эту она безмерно любила, холила и баловала, как родное дитя. Родных же детей отсылала сразу после рождения к кормилице в призамковую деревушку, как того требовал обычай. Да и не любила она детей, ни своих, ни чужих. Против природы не попрешь, рожать приходилось, новорожденные лишь на секунду вызывали у Виты брезгливое любопытство, потом она вручала младенцев служанкам и напрочь выкидывала даже мысли о них из своей прелестной головки.

Когда впервые дама фон Маар вызвала к себе новоиспеченного пажа, его снедало любопытство – слишком уж откровенные шепотки вызывала ее неутолимая похоть. Приказала раздеться, обошла кругом. Надо сказать, юный Райдер в свои 16 лет выглядел гораздо старше и крепче. Природа не обделила его ни статью, ни мужским естеством. Был он высок, крепок в кости, темноволос и кареглаз. Спина и грудь заросли сплошь мягким курчавым волосом. Дама Вита провела пальчиком по его груди и раскраснелась, задышала чаще. Она, как истинная дочь клана повитух, знала о мужчинах и женщинах все – с самого рождения. Сказала, чтобы он пришел после тушения огней. Он не осмелился противоречить, засмущался. Дама высокородна, хозяйка замка и такое сразу внимание к необученному пажу-желторотику. Хотя он и раньше слышал, как шепчутся товарищи по обучению о том, что она вытворяет в хозяйских покоях, особенно, когда хозяин уезжает.

Когда вошел он к ней ночью – юнец неразумный, обнаженных женщин видевший случайно да мельком. А тут – пухлая, полуобнаженная, спелая, как сочащийся нектаром плод – протяни руку и утонешь, хозяйка возлежала на мягких перинах ложа, поманила его пальчиком, благоухая сладкими духами. Райдер подошел, как заколдованный, от ароматов кружилась голова.

– Выпей, друг мой, кубок вина, – голос был под стать внешности, глубокий, бархатный, мягкий, влекущий, отчетливый. Паж протянул руку и взял мелко подрагивающей от возбуждения рукой предложенный кубок. Райдер от зрелища этого и от крепкого вина совсем было потерял голову. Пригубил и, как в омут – в объятия к ней. Лежа потом рядом, остывая от любовного пыла, юный паж поинтересовался:

– Вита, а как же теперь муж твой? Ты разведешься, и мы уедем?

В ответ дама Вита недоуменно уставилась на него своими влекущими глазами, потом хрипло расхохоталась, столкнула с ложа и прогнала. Она использовала его, как машину для ублажения своей похоти – и потом неоднократно. Как дубинку из дерева выточенную, с которой она не расставалась в любовных игрищах. Это потом он узнал, что в еду и питие подливали снадобье, воспламеняющее плоть, тем, кого она выбирала. Развратна была дама донельзя. Творила с ними такое, что до сих пор при воспоминаниях передергивало – поначалу было любопытно, но пресыщение наступало быстро. Дама Вита вызывала желание, но сразу после его удовлетворения становилась мерзкой и противной, что хотелось бежать и смыть ее поцелуи немедленно, будто бы они грязнее грязи и липким от ее любви становилось все тело. Тепла в ней было, как в холодной слизи, растущей на стенках глубоких колодцев. Райдер надоел ей через месяц. Сколько он видел потом других, выходящих из ее комнаты через потайную дверцу. И он никогда никому из последующих ее любимчиков не завидовал – после того взгляда, после первого раза, когда растоптала она юную любовь. Возненавидел ее всем пылом своего юного сердца. Но он уже достаточно повзрослел и твердо знал, что домой ему дороги нет, а наговорить на хозяйку – это подписать себе смертный приговор. Сакс фон Маар, муж ее, ныне отошедший от дел, но еще крепкий рыцарь, был всегда предан Магистру. Отсюда и крылось все его богатство и могущество. Молча побаивались его соседи и заискивали. А ну как узнает, о чем шепчутся по вечерам, да напишет письмецо Великому Магистру, а то по следу весовщиков направит – кто ныне без греха? Много было таких, за кем приходили, и потом никого из них и их семей никогда и нигде не видели.

Утро учеников начиналось с чистки конюшен, потом надо было накормить всех замковых лошадей, потом вымыть их и вычесать, принести воды на завтрашнюю помывку, потом заставлял господин фон Маар бегать с ведрами, полными песка, по двору – как он говорил, «дабы тренировать мысцы ваши». Потом немного фехтовали, причем, когда хозяин был в добром расположении, показывал иногда тайные приемы пастырей, которые знали только рыцари ордена. Потом изнурительная многочасовая джигитовка. А лошадок давали самых что ни на есть бешеных. За малейшую ошибку или провинность секли немилосердно. Весь день гоняли всех учеников по двору замка. Вечером будущие рыцари валились на соломенную подстилку без сил. А те, кем хозяйка не пресытилась, приходилось отбывать еще и постельную повинность у нее. Иногда двоим-троим одновременно. Хозяин о ее пристрастиях знал, и смотрел на эти шалости сквозь пальцы. Только ученикам потом доставалось, муштровал их нещадно.

Фон Изм-младший получил свои серебряные шпоры, и обучение закончил после долгих восьми лет. Хозяин Замка решил устроить турнир, чтобы прославить свою супругу. Ну, то есть было так: дама Вита проснулась и сообщила своему супругу, что «было бы неплохо для упрочения славы об ее небесной и немеркнущей красоте на зависть соседкам, ну, в общем, дорогой, пусть мальчики с копьями и мечами по ристалищу нашему побегают, они такие миленькие во время турнира». Понеслись курьеры по замкам, чтобы оповестить соседей и вызвать рыцарей на бой. В столицу вызовы посылать не стали, только для местных, по-домашнему. Дама Вита решила, что для нее будет достаточно и титула «самой прекрасной дамы» без добавления покоренных ее красой областей. Юнца пажа, только недавно познакомившегося с брадобреем, никто в расчет не брал, ученики не участвовали в турнирах. Райдер был наказан, за то, что смотрел дерзостно. В наказание он должен был носить хозяйкину собачку – редкостную мерзость. Она была тупа донельзя, блохаста, и, нагревшись от тепла солнц и рук, воняла псиной гадостно.

Райдер, одурев в конец от учебы, втихомолку сунул монетку, одну из иногда присылаемых родителями ему лично, замковому писарю, и тот вписал его имя в списки. Когда начали разбивать бойцов на пары, были все очень удивлены, услыхав от герольда имя ученика, фон Изма в списке. Биться пришлось против рыцаря с окраины округа, покрытого шрамами, которому, при случае и проиграть было не зазорно. Но удача в тот день была на стороне молодости, поэтому Райдер бой выиграл, не получив ни единой царапины. Получил свои первые серебряные шпоры, меч, коня, доспехи и самое главное – обрел долгожданную свободу. Которой не преминул воспользоваться. В призамковой таверне повеселился на славу, ибо новоиспеченному рыцарю все отдавали бесплатно в течение целого месяца. Примета такая была у мирян – что все подаренное новоиспеченному рыцарю-пастырю счастье принесет и отведет любую беду. Все, что предлагалось – было от чистого сердца. Только вот на незаконных девиц, которые вились вокруг юного рыцаря в тот памятный день, не мог смотреть даже. Сразу из детства вспомнилось такое – был праздник Новолетья, и можно было сладкого есть, сколько влезет. Все дарили детям сладости, и каждому хотелось узнать – вкусный ли дар, приходилось пробовать, и к концу дня уже просто подташнивало и хотелось соленого чего-нибудь.

Прокутил недельку, вторую. Проснувшись как-то утром, полежал, подумал и, решив прославиться, направил путь свой в столицу. Испросив у фон Маара, в качестве последнего расчета, рекомендательное письмо Магистру – у отца просить гордость не позволяла, помнил до сих пор, как в ногах валялся, умолял не отсылать из дому, хотел быть его учеником. Собрал свои немудреные пожитки и двинулся в Блангорру.

Судьба подхватила его в свои заботливые руки и ласково несла вплоть до вчерашнего дня. Не было турнира, который он пропустил, если конечно, это был престижный турнир. И не было турнира, в котором он проиграл, или был ранен. Участвовал во всех мало-мальски серьезных сражениях, дрался на бесчисленных дуэлях за свою Прекрасную Даму. Надо сказать, Дама теперь у него была такая, что и умереть за нее не жаль. Сама Прекрасная Прима почтила честью быть Дамой его сердца. Впрочем, как и у тысячи тысяч других вояк, с разрешения Прима, конечно. Поговаривали, что платки, которые правительница раздает своим верным рыцарям, готовит целый цех прекрасных швеек. Впрочем, на красивую женщину во все времена возводилась напраслина, невзирая на ее положение. Может, и сама она их вышивала, надо же ей чем-то в Пресветлом Дворце заниматься. Жизнь была прекрасна. После разгрома табора кочевников, которые осмелились появиться на границе Мира, за смекалку и храбрость, проявленную при проведении операции, был отмечен Райдер особо. Почести и слава сыпались на рыцаря. Считал он себя баловнем судьбы, забыв напрочь об отчем доме и о семье своей. До сегодняшнего дня…

Этот хронов юнец, он-то знал, с кем будет биться, знал все его слабые места! Это его лица не было видно, это его имени никто не знал. А потом, когда бой начался – почернели солнца, потемнело небо – казалось, все было против Райдера. Кто обучил неизвестного рыцаря так владеть мечом и копьем? Казалось, скакун и всадник связаны незримой нитью. А меч? Где он взял свое оружие??? Доспехи его сияли на свету, будто был сделаны из драгоценного металла. Помнится, в семье фон Измов было много всякого оружия и доспехов развешано на стенах замка. Но маленькому Райдеру разрешалось только смотреть на это и, лишь когда перед отправкой снаряжали на учебу, вручен был ему меч, добытый отцом в походе. А тут – такое великолепие, конечно, для любимчика своего расстарались – все лучшее отдали!

И вот – победил неизвестный. Горечь поражения вошла в сердце Райдера и засела в нем ледяной иглой. И как был он побежден – выбит из седла, да при падении так треснулся головой, что искры из глаз посыпались, и на мгновение потемнело в глазах. И упал как-то неловко, как шут, трибуны просто взорвались смехом. А когда он очнулся – победитель уже шел вдоль трибун, под крики толпы нес поверженное знамя Райдера и его меч, вел его лошадь, сняв, наконец, шлем. Рыжие кудри развевались на легком ветру – сезон ветров только начинался – напомнив детство – маленький Кеннет бродит возле замка и все, все без исключения смотрят и любуются только им. А поверженный рыцарь сидел на песке ристалища, и ярость загоралась в его глазах. Бешенство застилало ему глаза кровавой пеленой. Встал, покачнувшись, ушел в свой шатер, где никого не было, ни одного слуги или пажа. Все ушли пялиться на нового победителя. С трудом содрал с себя доспехи, но тут полученная рана дала о себе знать, покачнулся и с размаху уселся на сундук, в котором хранились добытые во всех стычках награды. И тут услышал шелест откидываемого входного полотнища. Закричал нервно, что «непонятно, за что вам жалование платить и бить запретили даже, если вы шляетесь где – неизвестно, а ваш господин сидит раненый». И так довольно долго распалялся Райдер, пока не соизволил приоткрыть глаза. И увидел своего младшего брата, который смотрел на него и улыбался. Вскипел проигравший, хотел вскочить, да ноги не держали:

– Чего ты тут лыбишься стоишь, пришел забрать оставшееся? Да забирай, забирай, я себе еще выиграю, а тебе, небось, и участвовать-то в боях таких больше не придется! Вон единорог в стойле – его тоже забирай, тебе-то никогда не заслужить такого!

Кеннет уже не просто улыбался, он рассмеялся:

– Вот не думал, что ты меня так встретишь. Верил, что поможешь, посоветуешь, с рекомендациями поможешь или проводишь к Магистру. Матушка говорила, что ты у него в чести. Новости о доме хотел рассказать. Отец наш пропал, поехал к ущельским, да и не вернулся. У Магистра рыцарей просить хотел, чтобы поиск организовать, он же его должен помнить. Прости меня, брат, что подшутил так над тобой. К тебе же не пробиться иначе было, а я, если бы тебя сегодня не увидел, домой бы уже уехал, матушке пообещал. Она слегла после отцовского исчезновения и, наверное, не поднимается больше. Ждет нас с тобой, хочет попрощаться с обоими. Давай ввечеру встретимся, когда уже солнца сядут, и не будет пекла такого, а? Я на Речном перекрестке шатер синий поставлю и буду тебя ждать. А если надумаешь, так оттуда вместе и в замок наш поедем.

Замолчал, постоял недолго, вглядываясь в лицо брата, но ответа так и не дождался. На этом братья расстались, Кеннет ушел праздновать свою первую победу, а Райдер, в одиночестве остался смаковать горечь своего поражения.

Смеркалось. И вот, едет Райдер фон Изм, бывшая краса и гордость блангоррского рыцарства, сын пастыря, имя которого до сих пор упоминают, как справедливого, исключительно честного и доброго, по ночным тропам на своем верном единороге на ночное свидание с младшим братом. Ледяная заноза поражения уже прочно проросла в сердце и постепенно превращалась глыбу, замораживая чувства. Мысли не давали ни отдыху, ни покоя, казалось, что все вокруг кричит: «Ты проиграл! Ты проиграл!», – издевательски похихикивая. Лицо брата превращалось в гримасничающую маску, которая тоже кричала о проигрыше. Вокруг летало уже много таких кривляющихся масок-лиц – Примов, прекрасных и не очень дам, родителей, лица всей ненавистной семейки фон Мааров, всех остальных фонов и их прислуги, даже сам Магистр, он тоже кричал и смеялся.

Внезапно Белокрыл оступился – на тропинке темнела небольшая яма, рыцарь встрепенулся, открыл глаза, разогнав сонм видений. Брр, почудится же такое! Вот уже перекресток заветный и шатер синий неподалеку, рядом с рекой. Тут бы и обрадоваться Райдеру – скорой встрече с братом, новостям о родных и близких. Но сердце рыцаря наполнил взметнувшийся осадок, с самого дна – злоба, ярость, ненависть к родителям, променявших его, старшего, продолжателя рода на этого рыжего щенка, тоска, одиночество и зависть. Зависть к молодости, красоте, силе, доброте. Зависть к тому, кто любим, и умеет любить, кто добром воздает за добро. Лютая, бешеная зависть. До скрипа зубовного, до помутнения рассудка, до желаний неуемных. И странно это, по мере приближения к шатру, все улеглось и сменилось странным чувством обреченности и предрешенности. Облегчения не наступило, стало лишь покойно, и бешеное буйство мыслей сменилось одной – убить.

Подъехав к коновязи, спешился, приказал Белокрылу ждать. Откинул входное полотнище и ступил вглубь шалаша – слуг нет, отосланы куда-то. Тю, а братец-то спит. Видно, что готовился к встрече, стол накрыл по-праздничному. Долго ждать пришлось, а сон разрешения не спрашивает, сморил молодца. Спит Кеннет, склонив рыжеволосую голову на руки, прямо тут за столом. Ярко золотятся кудри в свете факелов, рядом отблескивают чистым серебром столовые приборы. Тепло, уютно, по-домашнему. Как будто женская рука прибирала и накрывала, да только всегда славился младшенький своей любовью к уюту и порядку – в детстве Райдер даже дразнил его «манюнькой» за эту страсть.

Багровым огнем полыхнуло в голове, и теперь уже не было спасения, послушная року ладонь обхватила рукоять меча, замахнулась и все – юнец даже не успел проснуться. Голова, оставшись более без поддержки, упала на застеленный коврами пол и откатилась от стола, остановилась, глядя незрячими, закрытыми, а от этого еще более страшными глазами. Тело, помедлив немного, рухнуло со стула с негромким шорохом. Из перерубленных артерий хлынула алая кровь, окропив все вокруг и обрызгав ноги рыцаря.

В этот миг будто бы нечто громадное пронеслось над шатром, раздался грохот, потом скрежет – камни на берегу с хрустом распадались на части, словно на них попало нечто очень тяжелое. Наступила тишь, такая, что вздохнуть страшно. Слышался хлюпающий звук вытекающей из тела крови – размеренный и затихающий. Райдер вытер меч о скатерть и вышел из шатра. Звук позвякивающих серебряных рыцарских шпор в наступившей тишине казался таким громким, словно мимо проходила, клацая доспехами, целая армия. Вышел и остолбенел. Ничто вокруг не напоминало того перекрестка речных дорог, где он недавно спешился. Все вокруг потемнело, заволоклось темно-синей мглой, а Белокрыл куда-то исчез. Посвистел – не откликнулся, покричал – молчит, в мыслях своих отдал приказ появиться – нет ответа. Вокруг не было больше ничего – кроме тишины и синевы. Оглянулся Райдер – а и шатер-то уже исчез. Послышалось тихое шипение, облако тьмы еще сильнее сгустилось, и раздались откуда-то сверху слова, с превеликим трудом исторгающиеся из громадной какой-то глотки, цепляясь за громадные клыки: «Какой славный был бой… Один меч – одна голова… Все по-честному, всего поровну… Да и противник не очень-то сопротивлялся, наверное, жить не хотел». Рыцарь-братоубийца, оглядываясь в приступе паники, видел лишь сгущающиеся тени, пляшущие вокруг – серые, жемчужные, черные. Но страха не было, как только сказано было первое слово – вернулось спокойствие и ощущение предрешенности. Какой-то неясный силуэт начал проявляться среди этого серо-черно-белого шипения.

Открылись, закрылись и вновь открылись глаза – в человеческий рост, дымчато-серые, с вертикальными, как у змеи, зрачками, послышался все тот же шипящий звук и стал виден его источник – облако темного пара, как от кипящей воды, вырывающееся из ноздрей дракона. Слышал, слышал рыцарь об этих ящерах, но никогда и никого не встречал из тех, кто видел их воочию. И вот теперь – видит сам. Дракон мягко прошипел, перебивая сам себя:

– Ну что, воин, сразился? Победил? А свидетелей не было? О! Как это не было. Я же твой свидетель. Убить меня сможешь? Что молчишь, перепугался? Весовщиков ждешь?

Рыцарь по-прежнему стоял, вцепившись в меч и не промолвив ни слова.