Гроздь рябиновых ягод. Роман

Солнечный луч, пробившийся в щель между досками сарая, дополз до русой головки спящей на земляном полу Насти. Где-то совсем рядом заквохтала курица, захлопала крыльями. Девушка открыла глаза. Минуту наблюдала за пляшущими в луче света золотистыми пылинками. Окончательно проснувшись, села и тут же застонала от боли. Сильно ныла спина. Сквозь порванную на плече рубаху багровел след от вожжей.

Впервые испробовала Настя отцовский гнев на себе. До этого случая ну разве что отшлепает Павел Яковлевич слегка свою любимицу по мягкому месту, да и то редко. Росла Настенька трудолюбивой, сноровистой, неперечливой, главной помощницей в семье, была нянькой для младших и отцу, сельскому портному, помогала. Потому таким неожиданным для него был ее решительный отказ подчиниться родительской воле. Павел Яковлевич, радея о будущем дочки, радовался, что все складывается, как задумывали они с Евдокией, когда Настенька с Егоркой еще под столом с чурочками играли.

– Да в чем дело-то, с чего ты взбрыкнула? Не чужим людям тебя отдаю, ты ж Егора с малолетства знаешь! Марфа, крестная твоя, к тебе как к дочке относится.

– Нелюб он мне, замуж за него не пойду, – упрямо твердила дочь, – на Акулине пускай женится, она давно с Егора глаз не сводит.

– Постой, может, и ты с кого глаз не сводишь? – догадался отец.

Настя еще ниже опустила голову, теребя сарафан.

– И кто ж это тебе в душу запал?

– Георгий, гармонист… – чуть слышно промолвила дочь.

– Халевин? Этот босяк с гармошкой?! Да он же сирота бездомный! Сам у родственников из милости живет! – отец аж задохнулся от возмущения. – Куда ж он тебя приведет? Али ко мне в примаки нацелился? Так мне такой не надобен, без его гармошки обойдусь. Дуреха, своей головы не имеешь, на родительскую уповай! Как я сказал, так и будет!

– За Егора не пойду, другого люблю, – вскочила с лавки дочь.

– Пойдешь, еще мне в ножки поклонишься! Я те покажу, как за моей спиной женихаться! – отец сорвал со стены вожжи.

Услышав отчаянные крики Насти, в горницу вбежала Татьяна, кинулась между мужем и падчерицей:

– Стой, Паша, стой! Охолонись, запорешь девку! В сарай ее запрем и будет с нее, посидит – одумается.

Отец, весь красный, швырнул вожжи в угол, схватил дочь за косу и поволок в сарай.

– Через неделю свадьба. А пока здесь посидишь, мать вспомнишь, ее воля была за Егора тебя отдать.

Павел Яковлевич толкнул дочь внутрь, запер дверь. Сам в изнеможении опустился на крыльцо. Руки его дрожали, голова гудела. Испуганная Татьяна принесла мужу ковшик кваса, присела рядом. Никогда она не видела его таким. Павел не был ни драчливым, ни гневливым, но никто и не испытывал его терпения в семье. Он был хозяином, кормильцем своей большой семьи, и потому его слово было законом в доме.

Под примирительное бормотание жены Павел Яковлевич успокоился.

– Ладно, пока не стемнело, съезжу к Крестьяниновым, насчет свадьбы договариваться надо, ежели не передумали…

И уже выводя мерина Гнедко со двора:

– Ты того, бунтовщицу покорми, с утра ведь не евши…

– Покормлю, Паша, покормлю.

Проводив мужа, Татьяна принялась за нескончаемые домашние хлопоты, обдумывая ситуацию, пока руки привычно делали свое дело. Она тоже переживала за исход сватовства. Старший пасынок уже женился, отделился, подался с молодой женой в уездный город. Теперь бы Настю в хорошую семью пристроить, с достатком, чтобы с отца не тянула. Все бы ей, Татьяне, легче. Не молоденькая ведь уже, изробилась за эти годы пока детей подымали. Оно конечно, Настя ее первой помощницей была, но ведь и своя старшенькая подросла, есть кем Настю заменить в хозяйстве. А, не дай бог, этого голоштанника в дом приведет? Опять лишний рот в доме… Заладила, дуреха: люб, не люб. Это барыньки только могут по любви замуж идти, а нам, простым бабам, надо мужа с хозяйством каким-никаким выбирать, чтоб детей прокормить мог. Вот она замуж за Павла разве по любви пошла? Намыкалась одна с двумя девчонками, вот и пошла. И ничего, и живут, дай бог каждой так жить. Надо растолковать девке, что удача сама к ней в руки идет, грех отказываться. Отец плохого не посоветует.

Проснувшись поутру в сарае, Настя огляделась, ополоснула лицо водой из кадки. Шанежки и квас, оставленные мачехой вечером, ночью Настя все же съела, голод не тетка. Переживания – переживаниями, но молодость брала свое, организм требовал пищи.

Скрипнула дверь, в щель бочком протиснулась Уля, младшая дочь Татьяны.

– Няня, я тебе поесть принесла, – девочка поставила на чурбачок кружку с молоком, накрыла краюшкой хлеба. Достала из кармана склянку с мазью.

– Вот, мама сказала смазать, где болит. Скидывай рубаху, я помажу тебя, – и ойкнула, зажав рот ладошкой, увидев исполосованную спину сводной сестры.

Целую неделю продержали Настю в сарае. А потом запрягли в телегу Гнедко, украсили его гриву лентами и бумажными цветами, поставили на дно телеги сундук с Настиным приданым: вышитыми ее руками полотенцами, скатертью, рубахами, новым салопом, нарядили зареванную невесту в светлое ситцевое платье с оборочками и вывезли с родного двора.

За воротами ждала уже повозка Крестьяниновых. На соломенной подстилке, покрытой ярким лоскутным одеялом, сидели Егор в новой косоворотке и будущие свекор со свекровью. На улице собрались соседи, судачили меж собой. Вон вчерашние подружки щебечут, что птахи. Вон выглядывает из своих покосившихся ворот заплаканная Акулина. На околице стоит у плетня Георгий. Картуз на затылке, травинку покусывает, а из-под вьющегося смоляного чуба глаза так и жгут Настю, так и буравят. Настя за сундук схватилась, чтобы не упасть. Отец, сидящий на козлах, обернулся, кнутом Насте погрозил, потом Георгию кнут показал. И покатили телеги дальше в соседнее село, в сельсовет.

Глава 3. Мужняя жена

Сельсовет помещался в просторной избе с широким крыльцом. Раньше здесь была церковно-приходская школа, все четыре класса которой закончили Настя и Егор. Она вслед за отцом поднялась по скрипучим ступенькам. Сухонький старичок в круглых очках и рыжих сатиновых нарукавниках, узнав, зачем пришли посетители, отложил конторскую книгу и полез в шкаф с папками и бумагами. Настя сквозь засиженное мухами окошко с тоской смотрела на зеленую лужайку. Давно ли они с подружками резвились здесь на переменах? Теперь лужайка заросла крапивой и репейником.

Наконец старичок отыскал нужный талмуд, что-то там записал. Ткнул желтым от махорки пальцем в страницу:

– Грамотные? Расписывайтесь здесь и здесь.

Отец подтолкнул Настю к столу, она вывела свою фамилию рядом с подписью Егора. Потом подождали, пока письмоводитель заполнит официальную бумагу и тиснет на нее жирную лиловую печать.

Саму свадьбу решено было играть осенью, по окончании работ в поле, а пока просто посидели у Крестьяниновых по-семейному да и уехали Шиляевы, оставив Настю в чужом доме.

Молодым отвели пристрой к избе, как это было принято в северных деревнях. Стены плели из ивняка, обмазывали глиной. Окон, как правило, не делали, только дверь. Пол земляной для тепла застилали соломой. У Крестьяниновых в пристрое стояла широкая лавка с настоящей периной, застеленной лоскутным одеялом, и подушками в ситцевых наволочках. На стене висел старый овчинный тулуп – укрыться в холодные ночи. Сюда же занесли сундук с Настиным приданым и поставили под иконку в правый угол. На сундуке молодым оставили полкаравая хлеба да крынку с водой.

У Насти кусок в горло не лез. Она старалась держаться как можно дальше от Егора. Еще в избе ей удалось стащить со стола нож и спрятать его под подолом, засунув за подвязку чулка. Егор, наевшись, шагнул было к Насте, забившейся в угол, но у той в руке блеснул нож.

– Лучше не подходи, живой не дамся!

– Тю, скаженная… Ну, не хочешь, не трону…, сильничать не буду.

Егор потоптался, почесал белобрысый затылок и улегся на лавку.

– Да иди, ложись, супротив воли не трону, сказал.

Но Настя села на пол, не выпуская нож.

Егор поворочался, поворочался на лавке, потом встал, снял со стены тулуп и бросил его жене:

– На, завернись, застудишься еще.

Наутро на немой вопрос матери Егор только головой помотал.

– Ну ничего, скромная девушка, боязно ей. Ничего, обвыкнется, все само и получиться.

Так и потянулись дни и ночи их семейной жизни. Днем Настя ни от какой работы не отказывалась, все так и спорилось в ее руках, Марфу с Тимофеем мамой да тятей звала, а они ее дочкой. А как ночь – Егор на лавку, а Настя в угол на тулуп, ни на какие уговоры не шла. И нож всегда при ней был.

Егор похудел, с лица спал, Марфа с Тимофеем запечалились. Марфа уж к бабке-знахарке сходила, десяток яиц ей отнесла. Та заговоренной золы дала, велела молодым в еду подмешивать. Но Настя, догадавшись, что за зола в узелке за кувшином припрятана, развеяла ее по ветру и тряпицу выкинула. Марфа долго потом недоумевала, куда узелок тот засунула.

Как-то осенним вечером послали Настю в баню огурчиков соленых из кадки принести. А баня на отшибе от дома стояла, у самого плетня, за которым лес начинался. Показалось ей, что в кустах за плетнем кто-то есть. Уж не волк ли? Испуганная девушка затаилась у стены, готовая юркнуть назад в баню.

– Настя, не бойся, это я, – услышала знакомый голос.

Миг – и Георгий, перемахнув через плетень, оказался рядом.