Черты лица
– Как ваша мама? – интересовалась Катя.
– Нормально, потихоньку.
– Передавайте ей привет.
Оля знала, что Катя родом из сельской местности, что ее отец служил в советское время милицейским начальником, а сейчас сидит дома у телевизора, смотрит российский канал, а с пенсии непременно напивается и становится бешеным. Катина мама всю жизнь убивалась по хозяйству. Оля воображала степь и горы вдали, но горы от этих мест были далеко. Рос у них там виноград. И черешня. И абрикосы.
В мае Катиному сыну Чингизу исполнилось одиннадцать лет, он жил при дедушке с бабушкой, по-русски ничего не знал, а Катя мечтала, что он выучит когда-нибудь и русский, и английский, поедет куда пожелает и станет кем пожелает. Королем. Катя мечтала, но понимала, что никогда этого не случится.
Оля любила, когда Катя разговаривала при ней с сыном по вотсапу, – уверяла, что у нее меняется голос и она воркует, как голубка.
– Ты не говоришь, ты поешь. Нежно. По-русски, мне кажется, так нежно никогда не получится, даже с младенцем.
Катя мыла пол, болтала. О всякой всячине:
– Айка опять беременная, будет рожать, и кто станет с ребеночком помогать? Я. Муж Айкин дома только ночует, но что делать, работа. Юрий Юрич сказал, что мы должны мыть окна на четвертом этаже, а я ему говорю: платите!
Катя болтала, Оля слушала. Витя корпел в углу, за столом для посетителей, изучал эскизы для детских мультфильмов. Все новогодние, с зайчиками да с елочками.
Катя видела Витю, Витя видел (и слышал) Катю, но знакомы они не были.
До тихого сентябрьского дня.
Катя шагала по улице в новом платье. Витя шел ей навстречу.
Он признавался потом:
– Я тебя не узнал. Видел прежде, а не узнал. Ты была… Красотка.
Нет, в музее он тоже обратил на нее внимание, Катю невозможно было не заметить. Веселая, смелая, привлекательная. Даже в синем рабочем халате, со шваброй в руках, с убранными под косынку волосами. Белые зубы, карие глаза, нежная кожа, чуть припухлые губы. Ах, Катя, Катя.
Говоря суконным казенным языком, Катя была неформальным лидером. Не боялась никакого начальства, могла за любую из своих девчонок заступиться. Так почему же он назвал ее «бедная Катя»?
Халат и швабра были ее оружием и доспехами, а в белом сияющем платье она показалась ему беззащитной. Слишком открытой.
Витя признавался, что увидел ее и забыл, куда направляется и зачем.
Поинтересовался, любит ли Катя мороженое.
– Да.
– Пломбир?
Пломбир, кофе, прогулка, ночной сеанс в кино.
Катя чувствует Витин взгляд. Чувствует, но головы не поворачивает, смотрит на экран. Смотрит и не видит, что там происходит. Витя берет ее руку в свою, Катя не сопротивляется.
Есть ли у него семья, дети, она не знает. Сейчас, в этот миг, ей все равно.
Ей кажется невозможным, что такой человек ею увлечен: ученый, чистюля, вкусно пахнущий, говорящий кому-то по телефону «мне любопытны интерпретации».
«Интерпретации»! Слово Катя запомнила.
После фильма расставаться не хотелось. Они брели по вечерней Москве, но вечер был прохладный, Катя в чудесном платье замерзла, Витя отдал ей свою джинсовую куртку. И предложил:
– Вообразим, что мы туристы. Снимем номер в отеле.
– У меня паспорта нет. С собой.
– О прозе жизни я не подумал, я ведь тоже сейчас беспаспортный.
Витя позвонил Михе.
В то время соавторы снимали комнатушку в квартире на Маленковке. Они там работали, по одному и вместе, под стук идущих поездов. Курили, иногда спорили, случалось, орали друг на друга. Хозяин квартиры не жаловался, он стал одинок на старости лет и был рад, что в квартире звучат живые человеческие голоса, пусть иногда и громкие. «Главное, что не алкаши и не буйные», – вот и всё, что говорил хозяин своим жильцам, когда они извинялись за шум.
Миха называл их комнатушку малиной, Витя – рабочим кабинетом.
Витя позвонил Михе. Миха сказал, что комната свободна.
Старик выглянул из кухни на шум в прихожей и тут же, едва взглянув на Катю, исчез.
Витя взял оробевшую Катю за руку и провел в заваленную книгами, рукописями пыльную комнатушку. Свет он включать не стал, достаточно было света от уличного фонаря. Старый раскладной диван притягивал Катин взгляд, ей казалось, что и диван на нее смотрит, и это ей было жутко.
– Катя, ты что? Ты меня боишься?
– Нет, не тебя.
– Старика? Да он ничего, он уже не помнит, что мы здесь, он телик смотрит.
Катя решилась и сказала про диван.
– Бедная Катя, – рассмеялся Витя.
И тут же подхватил ее на руки и опустил на диван. И сказал:
– Ему все равно. Он уже столько народу повидал. Мы ему неинтересны. Посмотри на меня.
Катя посмотрела‚ и ей вдруг стало жалко Витю. Ни с того ни с сего. Жалко его красивых серых глаз, его губ (детских, так Кате увиделось). Вмиг захотелось их поцеловать, и Катя поцеловала.
Когда они стихли (и скрипучий диван стих под ними), Катя вдруг призналась:
– Один наш охранник, Серёжа, звал меня с собой в Анапу. Еще летом.
– В Анапу? Вот так да. Забавно.
– Забавно? Что?
– Что в Анапу.
– Почему?
– Не важно. Не сейчас. Значит, он звал. А ты?
– Я смеялась.
Витя проснулся первый и в утреннем свете смотрел на нее спящую. На ее полуоткрытый рот. Из уголка натекла слюна, но ему это было не противно, а трогательно. Он думал: как же я раньше ее не замечал; точно промыли глаза.
Они вместе встали под душ, и Витя, обнимая сзади, касаясь языком мочки уха, спросил:
– А со мной поедешь в Анапу?
Аэропорт, куда они прилетели из Москвы, назывался Витязево. Маленький, уютный.
– Не хуже, чем где-нибудь в Италии, – заверил Витя.
Катя согласилась, хотя никогда не была ни в одном итальянском аэропорту и вообще в Италии, но разве существует что-нибудь лучше чуть влажного, чисто вымытого пола, запаха свежезаваренного кофе, стойки с местными сладостями в ярких коробках, вежливого голоса, объявляющего то прилет, то вылет? Впрочем, по прилете они в аэропорту не задержались, прошли насквозь, выбрались на улицу, в холодную, ветреную ночь.
Витя вызвал такси и обнял Катю, загородил от ветра. Машина подкатила. Они устроились на заднем сиденье.
Начался дождь, дворники елозили по стеклу. В Москве холодный осенний дождь показался бы Кате печальным, а здесь, рядом с Витей, все было хорошо, празднично.
– Лето кончилось, – сказал водитель.
– Еще потеплеет.
– Это да. Я помню, в Анапе выпал снег в начале сентября. Лет пятнадцать назад.
– Я тоже помню.
– Так вы местный?
– Был. Пацаном.
– К родным?
– Нет, родных здесь уже никого. Отель сняли. В моем бывшем районе. На Крылова.
– Да, хороший район, высокий, в дожди не зальет.
Катя и слушала их разговор, и не слушала. Ей было хорошо, покойно. Ей было все равно, что за бортом машины: ночь, дождь (зонтики, конечно, не взяли), снег, ветер. Катя ни о чем не волновалась, не беспокоилась. Она отчего-то понимала, что это лишь миг. Но пусть он пока длится. А потом, после, – туман, и ничего больше. И думать нечего.
Они остановились у небольшого дома в два этажа. Водитель пожелал хорошего отпуска.
Дверь отворила сонная, медлительная девушка, взяла у них паспорта, сняла копии, выдала бланки, долго искала ручки, нашла одну. Витя заполнил оба бланка и расписался за себя и за Катю. Девушке было все равно.
– Я заказывал, чтобы номер смотрел на море.
– Он смотрит.
Море пугало. Оно грохотало в темноте. Рамы вздрагивали.
– А койка нормальная, – обрадовался Витя, – широкая.
На небольшой набережной скудно тлел фонарь. На парапете что-то темнело. Катя попросила Витю выключить свет, чтобы разглядеть.
На парапете сидел мальчик. Лет, наверное, десяти. Почти как ее сынок. Мальчик смотрел в море. Витя приблизился, Катя почувствовала его тепло. Он наклонился и поцеловал ее в шею. Она сказала:
– Мальчик. Сидит один. Ночью. Промок.
– Я тоже когда-то так сидел. Домой боялся возвращаться.
– Почему?
– Думал, отец убьет.
– За что?
– За дело. После расскажу. Ты побудь здесь, я сейчас.
Она стояла в темноте у окна и наблюдала, как ее Витя идет к мальчику. Вот он, рукой смахнув воду, присаживается рядом с ним на холодный парапет.
«Простынет», – пугается Катя.
Они о чем-то говорят, мужчина и мальчик. Мужчина встает с парапета, мальчик спрыгивает. Они шагают вместе, мужчина и мальчик.
Катя бросилась к чайнику, набрала воды, включила. Чайник забормотал, нагреваясь.
Что у них есть с собой? Шоколадка.
Мальчик оказался светленький, загорелый, конопатый. Худой. Назвался Степаном. Его футболка, джинсы, кроссовки – все промокло. Катя погнала Степана под душ, Витя принес ему свою футболку, она оказалась мальчику до колен.
Напоили его сладким чаем с шоколадом. Он сказал, что мать заперлась дома со своим Ромочкой.
– Оба пьяные, не соображают, дверь никому не открывают.
Он шел по набережной, шел, море страшное, дождь шпарит, дошел до конца набережной, подумал: сил нет. Забрался с ногами на парапет. «Простыну и умру», – так подумал. «И хорошо», – так подумал.
Мальчика уложили на большую кровать, на самую середину. Степан мгновенно уснул.
Витя отжал посильнее Степановы джинсы и футболку, развесил на теплых трубах полотенцесушителя. Витя подумал, что рядом с Катей становится добрее.
Катя легла с одного края, Витя с другого. Осторожно‚ чтобы не потревожить ребенка. Лежали, молчали, забылись.
Катя проснулась и увидела утренний свет, синее, чистое небо. Витя спал на самом краю, мальчик исчез.
Он выгреб всю мелочь из Витиных карманов, прихватил карточку.
– Зачем взял? – удивлялась Катя. – ПИН-код не знает.
– По мелочи ПИН-код не нужен. Мороженое купит.
Витя (не просто Витя, а добрый Витя, Витя-рядом-с-Катей) не огорчился пропажей. Он открыл на смартфоне мобильный банк, посмотрел.
– На сто двадцать рублей шиканул. Пиццерия какая-то. Оставлю ему тысячу, гуляй, рванина.
Остальные деньги Витя перебросил на другой счет.
– Ты чего такая грустная, Катюша? Бог с ним.
– Я понимаю. Мне его жалко.
Катя заплакала.
Витя растерялся.
В парке цвели розы и еще какие-то незнакомые Кате цветы, море успокоилось, Катя и Витя смотрели в его синюю даль. Пообедали в полупустом ресторане со стеклянными стенами. Зашли на рынок. Катя взяла своим гостинцы: местный лукум, чурчхелу. Витя показал школу, в которой учился, улицу, на которой жил; дома уже не было, дом снесли.
Город Кате понравился. Она так и сказала Вите:
– Хороший город.
Вечером Витя решил проверить, всю ли тысячу Степан спустил.
– Три сотни с хвостиком еще имеют место. Молодец, аккуратно расходует. А на что это он потратил пять соток? Ага. Киношка. Он в киношку намылился. Вот только что взял билет.
Витя нашел в интернете сайт кинотеатра, посмотрел расписание сеансов.
– Ты любишь фантастику?
– Я ее боюсь.
– Отчего?
– Вдруг они в самом деле есть. Монстры эти. Или когда попадаешь в прошлое навсегда.
– Ну, Катя, ты прямо как я. Но я все же посмотрел бы. Не на монстров, так на нашего малолетнего героя.
Кинотеатр располагался в торговом центре на окраине. Добрались на такси. Взяли в буфете колу. Степан уже сидел в зале, в середине. Не один – с компанией.
– Не нравится мне эта компания, – сказал Витя.
– Да, – согласилась Катя.
– Все какие-то резкие.
Свет в зале погас.
После анонсов начался фильм, «Дюна». Зрелище увлекло и Катю, и Витю. Громадная пустыня, похожие на железных стрекоз невиданные вертолеты, юноша – избранник древнего народа. Вождь. Власть ему предназначалась судьбой. Власть – тяжелая ноша. И не откажешься от нее.
Мальчишки в центре зала то гоготали, то вдруг затихали.
После фильма дали в зале свет, на экране пошли титры, Степан обернулся и увидел Катю с Витей. Витя поднял руку и помахал мальчику ладонью. Степан совсем по-детски спрятался за спинку сиденья.
Он уходил из зала со своей шумной компанией. Витя и Катя наблюдали. Скоро они остались в зале одни.
Уже в аэропорту (таком уютном, таком благоустроенном) Катя почувствовала, что Витя начал от нее отдаляться. Он смотрел в экран смартфона, читал что-то, и лицо его вдруг стало строгим, чужим. Витя отключил смартфон и взглянул на Катю. И как будто не сразу ее узнал. В самолете задумался, и Катя не посмела потревожить, спросить: «Витя, ты о чем думаешь? Расскажи».
В Домодедове он вызвал такси, посадил Катю, расплатился с таксистом. Сказал Кате на прощание:
– Прости, тороплюсь в издательство, важная встреча.
И Катя поехала одна до дома. Она знала, что Витя прощался с ней с облегчением, что она уже тяготила его.
Дома Катю ждали (нет, дома ждали не Катю, а Каныкей, а впрочем, и ту и другую; к человеку прирастают все его имена). Беременная Айка приготовила плов. Каныкей готовила лучше, все вроде бы так же, а выходило вкуснее. Бог его знает почему. (Бога здесь называли другим именем.)
Утром Катя встала рано, выпила растворимого кофе, другого у них не водилось. За неделю Катя разлюбила его вкус. Катя написала Вите сообщение: «Как твои дела?» Ответа не последовало.
Катя шагала к ВДНХ Леоновской рощей, асфальтовая дорожка влажно отсвечивала, вчерашний снег растаял. Катю обогнал велосипедист, было что-то тревожно-печальное в его удаляющейся фигуре.
Леоновская роща.
Сельскохозяйственная улица.
Лихоборский проезд.
ВДНХ.
Дорога под соснами, белое парадное здание музея, стеклянный куб служебного входа с левой стороны.
«Бедная Катя», – прозвучал в Катином воображении Витин голос.
Дежурил охранник Серёжа. Катин поклонник – так говорила Оля.
Катя расписалась в журнале, Серёжа выдал ей ключи и сказал, что больше они не увидятся.
– Я записался. По контракту. Завтра уезжаю.
– Куда?
– Не знаю. Напишешь мне?
Витя не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Вечером после работы Катя поехала на Маленковку. Старик проводил ее на кухню. Сели у стола (Катя боком, с торца). Помолчали.
– Хочешь пива? – предложил старик. – Ох, прости, тебе же нельзя.
– У меня отец алкоголик, – зачем-то призналась Катя.
– Русский?
– Киргиз.
– Не верит в Аллаха?
– Ни во что не верит. И сестра у меня пьющая. Очень красивая. Верит. Но пьет. Это болезнь.
– Красивее тебя? Сестра.
– Все говорят.
– Покажи. Фотографию. У тебя есть в телефоне?
– Не покажу. Там она плохая, круги под глазами.
– Да, жалко, что пьющая.
Помолчали.
– А я возьму пива. Не возражаешь?
– Я хотела вас про Витю спросить. Он. С ним все хорошо?
– Не знаю. Хорошо. Наверное.
Помолчали.
– У нас один охранник. Серёжа. В армию записался. По контракту. Завтра уезжает.
– Куда? В Сирию?
– Не знаю. Куда-то.
Помолчали.
– Я недавно смотрел сериал. Американский. Там один солдат пропал без вести. Надолго. Думали, навсегда. Но он вернулся.
– Из Сирии?
– Из Афгана. Он там стал мусульманином, но никто не знал. А ты мусульманка?
– Конечно.
Катя ушла. Старик посмотрел с балкона, как она садится в автобус, вернулся на кухню, достал из холодильника бутылку пива, открыл и с наслаждением выпил.
Глава третья
Два часа до Нового года
1Вечером тридцать первого декабря Катя покинула съемную квартиру недалеко от метро «Ботанический сад», никому не сказав, никем не замеченная (все хлопотали, готовили, накрывали на стол, все уже немного устали от ее тоски, отчего Катя стала для них отчасти невидимой). Она не хотела быть со всеми, не могла радоваться, смеяться. Тоска занозой сидела в сердце, Катя только и думала: кто бы вынул эту занозу. В этот вечер заноза как будто расщепилась, разрослась, стало не просто больно – невыносимо.
Катя знала: с Витей что-то случилось. Что-то жуткое. Непоправимое. Катя не знала, куда себя деть и что делать.
Она шагала, не замечая лютого холода, гнавшего прохожих бегом.
Катя спустилась к платформам, села в поезд. Она смотрела на немногочисленных пассажиров, и ей казалось, что она от них за тысячу километров. Поезд шел, шел. Машинист объявил станцию:
– «Тургеневская».
Катя вышла на «Тургеневской». Зачем? Она не знала.
Эскалатор.
Переход.
Лестница.
Вестибюль.
Тяжелая дверь.
Катя очутилась через дорогу от бывшего «Макдоналдса». Ресторан оказался закрыт, дверь опечатана. Редкие прохожие подходили, заглядывали через стекло в темное и от этого таинственное помещение и, ничего не разглядев, уходили. Катя опустилась на скамейку, достала сигарету (вновь начала курить). Скамейку, громадных ледяных зайцев, решетчатые арки, увитые еловыми лапами, поставили у метро перед Новым годом. Подобные странные украшения любят сооружать в современной Москве.
Несколько подростков остановились перед Катей. Они смотрели через дорогу, на закрытый ресторан и говорили о чем-то. Катя не вслушивалась. Девушка повысила голос:
– Да мне плевать, во что ты веришь! Я сама видела. Вот этими вот глазами. Был живой, а стал ледяной. И растаял.
Подростки ушли. Катя подумала: что за ерунду они говорят: был живой, стал ледяной? Хотя на таком диком морозе запросто. Но растаял?
Примерно так думала Катя, и все по-русски. Она чувствовала мороз и не чувствовала, была здесь и не была.
Нет, нет. Никак не может так быть. Врет девчонка.
Но долго думать об этом Катя не могла. Достала телефон. Решилась – набрала заветный Витин номер. «Абонент вне зоны действия сети», – сообщил вежливый механический голос.
«Хоть в петлю», – подумала Катя.
И услышала:
– Ну в петлю-то зачем.
Катя подскочила. Рядом с ней сидел Степан. Маленький воришка из Анапы. Видимо, Катя забылась и произнесла вслух, а он услышал.
– Не пугайтесь, Катя, – попросил мальчик.
– А ты меня не пугай. Как ты здесь очутился?
– Приехал. На поезде.
– На поезде? Это долго, на поезде.
– Да нет. На этом поезде не долго.
– Скорый?
– Очень скорый.
– Ну, я рада тебя видеть, Степан.
– Не злитесь на меня?
– Я не люблю злиться. И Витя.
Катя не договорила. Сердце разрывалось. «Лягу здесь, – подумала Катя, – и замерзну навсегда».
– А вы, Катя, приходите к нам Новый год встречать, – предложил мальчик, – отвлечетесь. И сердце пройдет.
– Сердце? – переспросила Катя. Уж про сердце она точно ничего вслух не говорила.
Катя посмотрела на мальчика внимательно. И увидела, что этот Степан, сегодняшний, зимний, – вовсе не тот, сентябрьский.
Бледный.
И глаза изменились. Совсем взрослые глаза.
– Я вам пришлю адрес, – пообещал Степан.
Он поднялся.
– И не торчите вы здесь, такой дубак, и правда в лед превратитесь, как тот дядька, он вон там сидел, кофе пил, ни во что такое не верил, и вдруг – бац, бах – и нету. Тряпки мокрые на полу, все в шоке. За углом окно, отсюда не видно. За дверью если, то сразу налево.
Катя ошарашенно посмотрела на запечатанную дверь, повернулась к Степану. Его не было.
«Привиделся, что ли? С ума я уже схожу. Да и пусть. Скорей бы. Сойти с ума, все забыть».
Катя спускалась в метро на эскалаторе, когда телефон пиликнул. Пришло сообщение с адресом: «Метро „Проспект Вернадского“. Выход из последнего вагона. Улица Удальцова, дом 10, 8-й этаж, квартира 612. Сбор гостей с 23:00».
До одиннадцати оставалось всего ничего, полчаса. Навстречу по эскалатору поднимался высокий черноволосый парень в блестящей елочной мишуре и в цветном конфетти. Он вынул из кармана затрезвонивший телефон и произнес:
– Слушаю.
2По улице Удальцова, дом 10, 8-й этаж, квартира 612, проживала та самая старуха до того, как растаять в метро.
Квартиру свою она завещала соседке Миле Сотниковой за помощь по хозяйству и присмотр. В десять часов вечера с минутами Мила узнала о невероятной старухиной смерти от медлительного, спокойного мужика, то ли следователя, то ли опера, назвавшегося Иваном. Документ с фотографией он предъявил, но с перепугу Мила плохо разглядела.
Она отворила ему старухину квартиру – ключи у Милы, разумеется, были.
– Да не снимайте обувь, ничего, она чистая; по такому морозу даже в Москве ничего не тает, сплошь снег и лед, никакой грязи, да и протру я, мне недолго. Вот здесь, значит, прихожая.
Иван оглядел прихожую, заглянул в комнату, затем на кухню. Мила следовала за ним.
– Раз в неделю пыль протираю и полы мою, – сообщила Мила. – Анна Евгеньевна ни в чем со мной не нуждалась, вот холодильник откройте, посмотрите.
И она сама открыла перед следователем небольшой холодильник, Иван увидел в нем кастрюлю, банку сгущенки, початую бутылку водки, банку соленых огурцов.
– В кастрюле суп, только вчера сварила, рыбный. Была еще каша гречневая, ее Анна Евгеньевна всю подобрала, любила покойница гречу, я варила, варила. К Новому году ко мне собиралась, в семью, я уж и тортик медовик испекла, и салат оливье с куриной грудкой настрогала, и селедочку под шубой соорудила. Думала, вместе встретим, посидим.
Мила промокнула глаза подолом фартука; она как раз хлопотала у себя на кухне, когда пришел этот полусонный следователь. Или опер. Кто их разберет.
– Покойная водку пила?
– Не брезговала. А вы заметили, очки там, в комнате, лежат на столе? Ее очки, Анны Евгеньевны, да только уже так лежат, чисто для красоты, операцию мы ей сделали на глазки, и стала она видеть без очков, а я ей капельки помогала в глаза капать. Там часто надо после операции капать.
– Знаю, – сказал Иван. – Я матери тоже недавно операцию делал.
Он пожелал взглянуть на старухино завещание, и Мила отперла платяной шкаф, там на полке с постельным бельем в резной деревянной шкатулке и лежали все старухины документы, включая завещание. Следователь перефотографировал бумаги, пожелал счастливого Нового года и отправился восвояси. Мила посмотрела в окно, как он выходит из подъезда и шагает к машине марки Kia.
Неужто и правда сгинула старая ведьма? Растаяла. Очень удобно, и хлопот никаких с похоронами. Главное, чтобы свидетельство о смерти было. Ох, не спросила этого следователя, или кто он там, про свидетельство. Ладно, разберемся. А квартирку я эту сдам. Прямо сразу после Нового года. Чтобы семья русская и без животных.
Вдруг Мила услышала шум, он доносился из кухни. Как будто кто-то отодвигал стул, звякал посудой. Тоненько, а затем все громче запел, засвистел чайник.
– Кто там? – вскрикнула Мила и ринулась на кухню.
Чайник истошно свистел, за столом сидел Дед Мороз со спущенной под подбородок ватной бородой и пожирал прямо из кастрюли суп. Снегурочка сняла с огня чайник и прикурила от горящей конфорки.
– Вы кто? Вы что? Вы как? Здесь. Сюда. Как?
– А суп-то гадкий, – произнес Дед Мороз, отставляя опустошенную кастрюлю.
– Что в нем гадкого? Ничего в нем гадкого!
– Да ведь протух.
– А ты всю кастрюлю выжрал, – удивилась Снегурка и вновь поставила на огонь чайник, обиженно вновь засвистевший.
– Ты что творишь! – Мила повернула рукоять и погасила конфорку.
Дед Мороз вдруг вскочил и бросился из кухни, Мила едва успела посторониться. Он распахнул дверь в туалет. Слышно было, как его там рвет.
– Всю кастрюлю, – покачала головой Снегурка. И выпустила Миле в лицо струю дыма.
– Нормальный был суп, это старуха его угробила, нет чтобы сразу съесть.
– Да он сразу был протухший, ты разве что доброе да свежее отдашь.
– Я щас полицию вызову.
– Вызывай.
Дед Мороз переместился в ванную, зашумела вода.
Мила вспомнила, что телефон оставила дома.
Дед Мороз вернулся, бледный и мокрый, опустился на табурет.
– Она милицию хочет вызывать, – наябедничала Снегурка.
– Полицию, – механически поправила Мила.
– Один черт.
– А чего ж не вызывает? – слабым голосом спросил Дед Мороз.
– Телефон-то у нее дома.
– Ну пусть сходит за телефоном, мы что, мы разве против, мы подождем. Милиция приедет и в тюрьму ее отправит за то, что чужой квартирой распоряжается.
И уставился на Милу. Один глаз голубой, а другой черный, жуткий.
– Это вас в тюрьму. Это моя квартира.
– Чего это твоя?
– По завещанию.
– Какое такое завещание? Ну-ка, давай поглядим на него.
Дед Мороз водрузил на нос невесть откуда взявшиеся старухины очки. И взял со стола завещание.
– Ну что ж. Почитаем, почитаем.
И стал читать вслух совершенно старухиным голосом:
– «Прежнее свое завещание я отменяю, потому что соседка Мила все врет. Полы я мыла сама, капли себе в глаза капала сама и суп себе варила сама, большую кастрюлю, чтобы хватило надолго».
Снегурка хмыкнула, Дед Мороз продолжал:
– «Мила сказала мне, что завещание, раз оно подписано и печатью запечатано, переписать нельзя. Я ей поверила, потому что не совсем уже понимала, по каким правилам сейчас можно жить, и никому не доверяла, а к Миле я привыкла и думала: пусть. Тем более что она мне сериалы пересказывала, когда я уже плохо видела и только голоса слушала по телевизору. Я и раньше любила с ней сериалы обсуждать. Я же не знала, что она мне ртутный шарик в квартиру подбросила, под ванну, чтобы я побыстрее на тот свет отправилась. А теперь я завещание переписываю, и пусть моя квартира пойдет Президенту Российской Федерации».