Черты лица
– Ему-то зачем? – ошарашенно поинтересовалась Мила.
– Не твоего ума дела, – ответила Снегурка.
А Дед Мороз шлепнул бумагу на стол и произнес своим собственным голосом:
– Вот вам, пожалуйста, новое завещание, по всем правилам науки и техники, с печатями и подписями.
– Я в суд подам, – не сдавалась Мила.
– Не советую, – предупредил Дед Мороз.
– В психушку загребут, – пояснила Снегурка.
– А то и в тюрягу. Когда проверят там, под ванной, насчет ртути.
– Не докажут.
– В крысу ее, что ли, превратить? – подумал вслух Дед Мороз.
Мила посмотрела в его дикий черный глаз и поняла, что ряженый (да какой он ряженый!) ничуть не шутит.
Она подняла руку, чтобы перекреститься, но Дед Мороз рявкнул:
– Брысь!
Мила взвизгнула, заметалась, бросилась в прихожую.
За ней неторопливо прошла Снегурка. Неторопливо отворила дверь.
Крыса метнулась из прихожей в открывшуюся щель.
За родной дверью Милиной квартиры слышался голос. Ее дочка говорила по телефону:
– Не знаю, где мать, выскочила куда-то. Вино есть. И хлеб есть. Давай уже приезжай.
У крысы в глазах стояли слезы.
Снегурка затянулась сигаретой и захлопнула дверь Анны Евгеньевны.
Серая крыса томилась под своей (бывшей своей!) дверью. Принюхивалась, прислушивалась. Она различала в квартире голоса, но зачем ей эти голоса, почему она так упорно торчит здесь и слушает, крыса не понимала. Что-то притягивало ее туда и никак не хотело отпускать.
Лифт не работал, кто-то поднимался пешком, кто-то грузный. Медленные тяжелые шаги. Он поднимался в облаке сигаретного дыма. Этот приближающийся запах пугал крысу, ей хотелось бежать, но бежать она не могла, точно не владела собой.
Человек остановился на площадке восьмого этажа. Перевел дух, откашлялся. Докурил сигарету.
Окурок бросил на пол, придавил.
Он шагнул к двери и увидел под ней крысу.
Они молча смотрели друг на друга. Зверек и человек. Черные глаза и голубые.
Человек пнул крысу и угодил ей тяжелым ботинком в левый глаз. Она взвыла совсем по-человечески, рванула между его толстых ног к лестнице и полетела вниз. Сын (это был ее сын!) ударил в дверь кулаком, хотя мог бы и вежливо позвонить, звонок работал исправно; вот только настроения не было звонить.
Дверь открыла сестра, уже поплывшая от вина, подобревшая, бросилась его обнимать. Но он вывернулся, шагнул в прихожую:
– Пакет. Чего смотришь? Возьми. Я водки прикупил, а то небось уже вылакали.
Через пару часов им в дверь тарабанил мужик с нижнего этажа, сказал, что их мать лежит на лестнице мертвая и что левый глаз у нее вытек. Вызвали полицию, дали показания, дождались, когда увезут тело.
Новый год уже наступил.
3Улица Удальцова вела от проспекта Вернадского. Домá по левую руку все старые, длинные, панельные, в десять этажей. Между домами, точно лес, разрослись деревья.
Светятся окна. Где-то недалеко взрывается цветными огнями фейерверк. Истошно воет собака. Катя отсчитывает:
Первый дом.
Второй.
Третий.
Четвертый.
У пятого дома она сворачивает.
Идет вдоль него. Считает подъезды. Ей нужен шестой.
Катя вызывает лифт. В шахте за сомкнутыми дверями тишина. Наверное, сломан. Катя поднимается пешком. Марш за маршем. Старый советский панельный дом. Не спящий в эту ночь. Голоса, музыка.
Предпоследний марш. Площадка между этажами. У окна на подоконнике в стеклянной банке горит свеча. Пламя колеблется.
Кто ее здесь оставил?
Еще пролет, и Катя оказывается на площадке восьмого этажа. Квартира 612.
Дверь приоткрыта. Катя нажимает на белую кнопку звонка. Дин-дон, дин-дон. Катя ждет, ждет и наконец решается войти.
Вступила в полумрак тесной прихожей. Дверь оставила приоткрытой.
Произнесла:
– Здравствуйте.
И не узнала свой голос.
Никто не откликнулся.
Осторожными шагами Катя прошла в комнату. В незанавешенное окно светила Луна. Именно так, с большой буквы. Катя долго смотрела на нее‚ и в конце концов ей почудилось, что Луна приближается.
Страшно.
Катя отступила от окна.
Она оглянулась и увидела на диване белый пушистый полушубок. Рядом с ним лежали серебряные коньки, прикрепленные к белым высоким ботинкам на шнуровке. Катя надела коньки. Ботинки оказались впору. Кататься Катя не умела. Он встала на неверные, неуклюжие в коньках ноги. Сняла свою старенькую стираную-перестираную пуховую куртку и надела белый полушубок. Он оказался как раз по ней. Легкий, жаркий.
Медленно переступая, Катя приблизилась к большому зеркалу в средней дверце трехстворчатого платяного шкафа.
Она увидела в зеркале себя стоящей не на старом паркете, а на льду, не в комнате, а под ночным звездным небом. К Кате в зеркале легко подкатил стройный мальчик в куртке, расшитой серебром (нить кое-где вытянута, порвана, на рукаве грязь), в потертых голубых джинсах. Ботинки его коньков были грубые, черные. Катя узнала в мальчике Степана.
– Я не умею кататься, – сказала Катя в комнате.
– Ерунда, – отозвался Степан в зеркале.
Он взял за руку Катю в зеркале и покатил, и потащил Катю за собой.
Она качнулась, едва не упала, но удержалась.
Она ставила ноги в точности как он.
Р-раз. Два.
Р-раз. Два.
Быстрее. Еще. Еще быстрее. Раз! Два! Вжик! Вжик! Коньки резали лед.
В полутемной комнате не было никого.
В зеркале отражался только диван, на диване валялась старая Катина куртка. Большая близкая Луна светила в окно.
Степан несся по льду, Катя старалась не отставать. Споткнулась и шлепнулась с размаху. Закричала:
– А-а-а-а!
Пару секунд она скользила на животе, затем остановилась. Степан вернулся, подкатил к ней.
Она не поднималась, лежала и смотрела под лед.
А подо льдом, в озере (наверное, это было озеро), плавали рыбы, простые, серебряные, золотые, светящиеся желтым, зеленым, фиолетовым светом. Проплывали русалки, одна из них подняла голову и посмотрела зелеными глазами в Катины карие глаза.
– Эй, эй, Катя! Ты ушиблась? Тебе больно? – Степан теребил Катю за плечо.
(Здесь он звал Катю на «ты», и это казалось правильным.)
– Не больно. Тс-с. Я смотрю.
– Некогда, некогда смотреть, Катя, вперед!
Катя поднялась и попросила:
– Только не гони.
Не гнать он, впрочем, не мог, и Кате пришлось поспевать за мальчишкой, и неслись под ногами огни, какая-то мелкая рыбешка вдарила там, внизу, следом за ними, и еще одна, и еще.
– Ага, ага! – вопил Степан и несся еще шибче.
И Катя неслась, и Катя кричала:
– Ага! Ага!
Вдруг снежок ударил ее в плечо. А другой – в голову. И в Степана летели снежки. Дети швыряли в них белыми снарядами из-за стены снежной крепости. Вопили, свистели, бесновались.
– На штурм! – заорал Степан.
– Ура! – заорала Катя.
Они летели на крепость, на белую, облитую водой, заледеневшую стену, голыми руками не возьмешь, не пробьешь. Стена сама развалилась, слишком много защитников на нее взгромоздилось.
Крики, смех, плач.
Пленение и расстрел Кати со Степаном.
Луна светила, и звезды за ней стояли в ночном небе мерцающей толпой.
Детям наскучила крепость, они покатили над озером по гладкому льду куда-то в сторону. Слышались их голоса, их смех. Дети неслись по льду, а подо льдом за ними зеленой кометой неслась русалка.
Расстрелянные снежками Степан и Катя все видели с полуразрушенной стены.
– Это она за тем мальчишкой несется, – сказал Степан. – В красной шапке. Видишь?
– Он меня расстреливал.
– Точно. Это ее сынок. Она с ним вместе утопилась. Под кайфом была. Теперь она подо льдом, а он наверху, с нами. Она хочет, чтобы он на нее посмотрел, и тогда она прощения попросит. Только напрасно старается. Он ее не вспомнит. Никогда.
Дети все дальше, дальше, их голоса все тише, тише.
– Эй, Степан, посмотри на меня.
– Что?
– Ты мне скажи, эти дети – мертвые?
– Конечно.
– И ты мертвый?
– А как же.
– Своей смертью?
– Здесь своей нету.
– А кто же тебя, Степа, кто тебя так?
– Да эти. За карточку. Увидели, отобрали, а я в драку полез, сам виноват, нашел с кем связаться.
– На ней и денег уже не было. На карточке.
Слезы стояли у Кати в горле. Сглотнула. Спросила:
– А я тоже мертвая?
– Нет.
– А как же я здесь?
– Я попросил.
– У кого?
– У Королевы.
– А где она?
– Вот.
Мальчик указал на Луну, и Катя подняла на нее глаза. Скоро Кате почудилось, что Луна вбирает ее, втягивает, растворяет. Катя торопливо отвернулась.
– Почему ты хотел меня увидеть?
– Скучал.
Русалка вернулась. Кружила подо льдом, смотрела на Катю измученными глазами. И вдруг забилась снизу об лед. Степан топнул на русалку и крикнул:
– Уходи.
Русалка послушалась и ушла вглубь.
– Зачем ты?
Катя покатила по льду тихо, грустно. Степан ее вмиг догнал.
– Жалеешь ее?
– Я всех жалею.
– Скорой Новый год. Загадай желание.
– У меня два желания.
– Только одно, Катя.
– У меня два.
И Катя посмотрела на Луну.
– Два никак нельзя.
Катя опустила голову, помолчала. Произнесла едва слышно:
– Могу я увидеть Витю?
– Это можно устроить. А про мальчика с мамой не переживай. Чего ему вспоминать? Как она кололась, а он от голода надрывался?
Луна смотрела с неба.
4Катя оглянулась, она была в чистом, белом поле. В обычной своей затрапезной куртке, в сапожках на рыбьем меху. Ночь. Луна. (Королева.) Воздух застыл от мороза, им едва можно дышать.
Катя слышит издалека поезд.
Идет по протоптанной в снежной целине тропинке, по чьим-то следам. Поезд гудит, виден свет его прожектора. Свет кажется теплым.
Поезд приближается, сбавляет скорость и останавливается перед Катей. Она смотрит снизу вверх на светящиеся в вагоне окна. Поезд стоит, и Катя стоит. Смотрит. Дверь вагона отворяется. Проводница поднимает железную крышку, открываются ступени. Катя взбирается по ним, хватаясь за поручень. Она проходит мимо толстой, уютной, сонной проводницы в купейный вагон. Ковровая дорожка под ногами. На окнах белейшие занавески (хочется сказать «белоснежные», но уж больно холодное слово). Тепло. Так тепло, что хочется плакать.
Катя шагает по вагону, поезд уже тронулся, так мягко, что Катя и не почувствовала.
В одном из купе дверь открыта. Катя заглядывает и видит Витю, он сидит у окна со стаканом дымящегося крепкого чая.
Катя вступает в купе и робко произносит:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – едва взглянув на Катю, отвечает Витя.
Он бросает в стакан кусок сахара и наблюдает, как тот разваливается, тает, исчезает.
Поезд идет. Темные силуэты деревьев время от времени заслоняют глядящую в окно Луну. Колеса перестукивают сонно.
Катя спрашивает негромко:
– Вы далеко едете?
– Что? Да. Кажется.
– А я вас помню. – У Кати язык не поворачивается сказать этому грустному, отстраненному Вите «ты».
– Правда? – Он говорит равнодушно.
– Мы вместе ездили. В Анапу.
– Да?
– Да.
Поезд идет, идет, Витя смотрит в окно. Чай он не пьет, чай остывает, на поверхности образуется коричневая пленка.
Кате становится неловко. Как будто она подсматривает. Ей начинает казаться, что это не Витя. Как будто она подсматривает. Ей даже кажется, что это не он.
– Как вас зовут? – быстро спрашивает Катя.
Он поворачивает голову, смотрит растерянно.
– Что?
– Ничего. Простите.
Он поднимает стакан. Отпивает глоток простывшего чая. Вновь смотрит в окно. Луна его притягивает. Наверное, так.
Катя тихо поднимается и выходит из купе. Она направляется по коридору в тамбур. Поезд начинает сбавлять ход. Появляется из служебного купе сонная проводница.
Поезд останавливается. На этот раз не в чистом поле, а у платформы, правда, это какая-то совсем дальняя платформа, на ней даже нет кассы. Проводница открывает дверь, и Катя сходит на платформу.
Поезд тут же отправляется в путь. Катя смотрит, как он уходит. Вдруг слышит голос:
– Оттепель.
– Что? – оборачивается на голос Катя.
И пожилая, с обветренными губами тетка повторяет:
– Мороз отступил, вот что. Чувствуешь, дышать можно?
– Да, да.
– И я говорю. С Новым годом!
– А вы поезд ждете?
– Электричку. На Москву. А ты чего тут?
– И я. На Москву. Жду.
P. S. Книги писателя-фантаста Олега Чая продолжают выходить и пользуются популярностью.
Кто ныне скрывается за псевдонимом, нам неизвестно.
Место действия
«Шикарное место действия», – вот что услышал Олег Петрович.
Только голос.
Наверное, человек на соседнем балконе посмотрел куда-то и произнес: «Шикарное место действия». Все. Продолжения не последовало.
Куда (на что) он посмотрел? Точнее, что же он увидел?
С балкона седьмого этажа Олег Петрович видел что-то вроде глубочайшего оврага, по дну которого пролегали железнодорожные пути. Время от времени по ним проходил поезд. От Каланчёвки к Курскому вокзалу или в обратном направлении. Один край (берег) оврага соединялся с другим небольшим пешеходным мостом.
Ночь. Скудный свет фонарей. Ход удаляющегося или приближающегося поезда. Все это казалось таинственным, а тайна предполагает неведомое, тревожит душу. Или что там у нас имеется. Тайна предполагает скрытый смысл. Так чудилось Олегу Петровичу. Он думал, что голос имел в виду вот этот именно маленький мост над пропастью. С той стороны (с того берега) из-за домов доносился гул пролетающих по Садовому кольцу машин.
Олег Петрович стоял на балконе темной летней ночью и пытался представить, что за действие разворачивается на мосту.
Появился на нем мужчина. Шагал, шагал и остановился. Посмотрел вниз, на рельсы. Вынул сигарету, закурил и направился дальше. Вот и все действие.
Олег Петрович озяб и вернулся в квартиру.
Он поставил на огонь чайник и сел за придвинутый к окну стол. Бедная сиротская кухня. Бедная сиротская квартира. Олег Петрович въехал в нее неделю назад. Вся обстановка досталась от прежней хозяйки, которую Олег Петрович не застал. Квартирой распорядилась дочь покойной, она здесь не жила, но была прописана.
Олег Петрович получил свое пристанище по размену, после развода. Развод он переживал болезненно, жену все еще любил, не говоря уже о дочери Лизаньке.
Год был 1989-й. В обиход советских (пока еще) граждан не вошли ни персональные компьютеры, ни смартфоны, ни видеоплееры. Виртуальная реальность существовала, она всегда есть (в снах, к примеру). Власть телевидения тогда признавалась абсолютной. Да и газетные статьи будили воображение. Не говоря уже о фильмах, спектаклях, песнях. Книги также отвлекали от насущного, от прозы жизни, уносили в даль, иногда пугающую. (Проза жизни пугает значительно сильнее, проза жизни раздавит любого человека, если только он не сумеет от нее отвлечься.)
В осиротевшей квартире имелась радиоточка (на кухне) и черно-белый телевизор «Рекорд» (в комнате). Кухонный стол был простой, деревянный, с тумбочкой и выдвижным ящиком, в котором хранились вилки, ложки, ножи, открывалка, пластмассовые крышки для стеклянных банок и пробка от бутылки, скорее всего, винной. На тумбочке в прихожей стоял черный телефонный аппарат; в связи со смертью абонента номер отключили, так что аппарат являлся скорее памятником самому себе.
Я прошу прощения у читателя за столь подробное описание, но мне оно кажется необходимым для понимания душевного состояния Олега Петровича. В чужой (хотя и своей) квартире он обитал как бы призраком. Он не мог заставить себя освободиться от чужих вещей (от чужой жизни). Его одежда, обувь, книги стали здесь такими же призраками, как и он сам. Вещи мертвого человека значили больше, чем вещи живого Олега Петровича. Чем сам живой Олег Петрович.
Кроме того, чужая неведомая жизнь занимала его, отвлекала от мыслей о катастрофе‚ с ним случившейся. После развода и переезда Олег Петрович оказался как бы на другой планете, за тысячу световых лет от прежней. И все его здесь удивляло, и ничто не имело к нему отношения.
По договоренности, кроме мебели и кухонной утвари, наследники оставили новому хозяину постельное белье. Простыни (две), пододеяльник (один), наволочки (две) занимали полку в платяном шкафу. Все чистое, выглаженное. Прочие полки и отделения достались Олегу Петровичу пустыми. Он разложил и развесил в шкафу свои вещи, чемодан забросил на антресоли. Необходимые по работе книги, тетради тоже пришлось распаковать (они заняли подоконник и часть стола на кухне). Художественную литературу Олег Петрович всю оставил в прежнем своем доме.
Дочка будет читать. Хочется надеяться. Для нее это все и собиралось, добывалось. Диккенс, Гоголь, Александр Дюма. И прочая неизменная классика советских времен. Три солидных застекленных шкафа. Библиотека.
* * *Мост через железнодорожные пути притягивал. Олег Петрович подолгу смотрел на него, простаивая на балконе иногда более часа. В зарождающихся сумерках, в ночном свете фонарей. На мосту появлялись редкие прохожие.
Одна женщина стала смутным объектом влечения Олега Петровича.
Был такой фильм – «Этот смутный объект желания» великого Бунюэля. В нашем случае смутным он был потому, что Олег Петрович ничего о женщине не знал, кроме того, что время от времени она направляется по мосту в сторону Садового кольца. Минут через сорок или чуть больше она, как правило, возвращалась. Шагала не быстро и не медленно, спокойно.
Однажды она остановилась на мосту и смотрела на проходящий внизу поезд.
Олег Петрович прекрасно ее видел (волосы у корней следовало подкрасить), но черт лица разобрать не мог, она оставалась как бы не в фокусе. Этим она и привлекала. Ему не хотелось узнать о ней больше, приблизиться (или, боже упаси, сблизиться). Так что его влечение не имело отношения к желанию. Или имело, но не прямое. Скрытое. Таким оно и должно было, по мнению Олега Петровича, оставаться. Он ничего о ней не воображал. Имя, профессия, семейное положение – все это его не интересовало. Его притягивала тайна.
Олег Петрович был в отпуске и занимал себя не чтением, как в прежние времена, а пешими прогулками. Он не изучал окрестности, а именно что бродил по ним, не запоминая дороги, наугад. Когда уставал и хотел вернуться домой, обращался к прохожим за помощью. Иногда забывался и спрашивал дорогу к своему прежнему дому. Как-то раз соблазнился и вернулся туда, где бывал счастлив, где чувствовал себя живым. Посмотрел на прежние свои окна, ничего не разглядел, кроме занавесок.
Бывшая жена переехала к новому мужу, в новую квартиру, в новый мир, там Олегу Петровичу делать было нечего. С дочерью он встречался время от времени в центре (на Пушкинской площади), водил ее в кафе-мороженое или в кино, давал деньги. Ей было пятнадцать. Лизанька его жалела, она всех взрослых жалела за глупо израсходованную жизнь.
Вернемся к смутному объекту влечения Олега Петровича.
Была ли система в ее переходах моста? Да. В некотором смысле. По крайней мере, одно правило женщина соблюдала: не пропускала более трех вечеров кряду. Вот почему Олег Петрович знал почти наверняка, что она появится на мосту вечером 10 июля. Три предыдущих вечера он ее не видел.
Возможно, она переходила мост в другое время.
Возможно, и в предыдущие дни она переходила мост в другое время.
Олег Петрович ничего не мог утверждать. Даже если график существовал, Олег Петрович его не знал и не мог знать.
Итак, он ждал ее появления, почти, как он надеялся, неизбежного, но она не пришла. Ни в этот вечер, ни в последующие.
Он заскучал без нее. Выходил на балкон в самое разное время. Точно надеялся застать реальность врасплох (ту реальность, в которой женщина в этот именно миг переходит мост).
Олег Петрович словно потерял близкого человека. Да, как ни странно, именно так он это и воспринимал, как потерю. Он стоял на балконе. Ему чудилось, что он стоит над глубокой темной рекой, которая поглотила незнакомку навсегда.
Июль приближался к концу. В Москву пришла жара. Олег Петрович с трудом ее переносил, даже холодный душ не освежал.
Он устал от духоты, от одиночества, от бессмысленности собственного существования. Он нигде не мог найти себе места. Хотелось уснуть, забыться, лишь бы не чувствовать себя.
Олег Петрович дотянул до вечера и лег на диван, даже не постелив белья.
Круглые часы смотрели на него со стены и уговаривали: спи-спи-спи. Возле часов темнел прямоугольник невыгоревших обоев, на этом месте висела какая-то картинка или фотография в раме под стеклом. Чье-то лицо здесь было. Или лица.
Ночью Олег Петрович очнулся. Вдохнул неподвижный воздух. Все было тихо, точно умерло. И тишина нарастала, накапливалась. Олег Петрович чувствовал ее тяжесть. Он заставил себя подняться.
Выбрался на балкон и в тот же миг увидел на мосту ее.
Женщина направлялась в сторону Садового, но внезапно остановилась. Подошла к низким перилам, взобралась на них. Вспышка молнии. Женщина покачнулась и сорвалась вниз. Страшно прогремел гром. Наверное, поэтому Олег Петрович не услышал ни ее крика, ни удара тела о рельсы.
Произошедшее казалось сном (чужим сном, в котором Олег Петрович нечаянно оказался).
Подул ветер. Олег Петрович очнулся, ринулся в прихожую, схватил трубку телефона, не работает, бросил. Выскакивая на площадку, он услышал, как страшно хлопнула от порыва ветра балконная дверь. Олег Петрович звонил и стучал во все двери. Никто не отворял. Он побежал вниз.
Добежав до моста, он увидел внизу, на рельсах, неподвижное тело, взвыл.
Он хотел было спуститься туда, к ней, но как? По откосу невозможно: сначала требовалось перебраться через ограждение, слишком высокое. Не с моста же прыгать. Олег Петрович всхлипнул и понесся к Садовому искать телефон-автомат. Ветер дул в лицо, полыхали молнии, грохотал гром.
Олег Петрович нашел работающий телефон только у Курского вокзала.
Ноль два.
– Алё! Милиция!
Когда он повесил трубку, обрушился ливень.
Возвращался Олег Петрович, не обращая внимания на потоки воды. Шел медленно, без сил, еле волочил ноги, как старик. Его будто выпотрошили. Пока добрался до моста, ливень стих, гроза умчалась в сторону, там, далеко, сверкали зарницы.
Олег Петрович вступил на мост.
Он дошел до середины и тогда только посмотрел вниз. Тела не было. Рельсы, шпалы. Трава на откосах, кусты. Олег Петрович, весь вымокший, задрожал.
По Басманному тупику (в Басманном тупике и стоял дом Олега Петровича) к мосту шагал участковый милиционер Павел. Олег Петрович увидел его, растерянно поднял руку и помахал. Участковый, молодой человек приятной, располагающей наружности, остановился, посмотрел на Олега Петровича внимательно. И помахал в ответ. Как знакомому.
Павел приблизился к Олегу Петровичу. Посмотрел вниз. Спросил спокойно, без раздражения:
– Это вы звонили насчет тела?
– Да, да. Я звонил.
– Что-то я его не вижу.
– Я тоже. Но видел. И как она упала, видел.
– Из окна видели?
– С балкона. Вон тот балкон. На седьмом этаже. – Олег Петрович указал на балкон.
На веревке висела рубашка Олега Петровича, давно высохшая и вновь промокшая под ливнем. (Тогда еще не было моды стеклить балконы.)
– Зачем вы туда вышли посреди ночи?
– Душно. И я как-то… Как будто что-то почувствовал.
– Один обитаете?
– Да. Я один. После развода.
– Переживаете?
– Что?
– Развод.
– Ну да.
– Как расслабляетесь? Выпиваете?
– Нет. Я это не люблю.
– А как же тогда справляетесь?
– Никак.
– Разрядка нужна, иначе мерещится черт знает что.
– Вы напрасно мне не верите, я точно видел. И как она шла, и как упала. И тело видел. Я никогда ничего не придумываю, я это не умею.
– Это я понял, что не придумываете, но мозг хитрее нас.
– Она была там. Лежала. Лицом вниз. Нога вывернута как-то. И кровь натекла. Темная лужа. Ливень смыл.
– И тело смыл заодно.
– Надо туда. Спуститься. Посмотреть. Вблизи.
– Что там смотреть? Рельсы, шпалы. Тепловоз идет. Маневровый.
Маневровый шел со стороны Курской. Они молчали, смотрели.
– Олег Петрович.
– Да.
– Я доложу, что вызов был ложный, но не по злому умыслу. Напишете объяснение. Развод, подавленное состояние, не спал, померещилось.
– Я видел.
– Так и напишите. А сейчас ступайте домой, примите горячий душ, чаю себе заварите, а то вымокли, до воспаления легких недалеко.
– Хорошо. Подождите. Там дальше, ближе к Казанскому, там один прут железный согнут… или два… Мальчишки пробираются через дыру, я забыл, вот ведь, а сейчас вспомнил, давайте мы тоже пролезем, посмотрим, убедимся. Ну или я один полезу, наплевать.