Черты лица

Павел посмотрел вслед Олегу Петровичу и бросился его догонять.

Они протиснулись друг за другом между согнутыми прутьями, спустились, цепляясь за мокрые кусты, к рельсам. Дошли до моста.

Олег Петрович опустился на колени. Шпалы, рельсы, гравий. Все влажное, все дышит как будто. Он медленно поднялся и вдруг заметил в нескольких шагах что-то блестящее.

Это оказался патрон губной помады. Олег Петрович подобрал его и торжествующе показал участковому. Павел взял патрон, рассмотрел. Выдвинул скошенный столбик помады. В электрическом свете он показался темным, почти черным.

Вдруг раздался гудок. Приближался поезд. Они бросились к откосу. Вскарабкались к ограде и уже вдоль нее, поверху, отправились к лазу. Поезд внизу тащился еле-еле. Как будто изнемог.

В квартире пахло дождем. Не включая свет, Олег Петрович прошел в комнату. Под ногой хрустнуло стекло. Оно выпало из балконной двери, так страшно хлопнувшей от порыва ветра.

Найденную помаду Олег Петрович спрятал в ящик стола, к открывалке и пробке. Бродил по квартире, иногда вынимал, рассматривал, выдвигал скошенный столбик, на свету густо красный. Можно сказать, кровавый.

Чьи губы его касались? Ее?

К своему ужасу, Олег Петрович не мог вспомнить, красила ли она губы. То ему вспоминалось, что губы ее были совсем бледные, а то вдруг чудилось, что в один из вечеров он видел ее с накрашенными губами.

Очнулся он днем. Лежал и смотрел на стеклянные осколки. Не помнил, кто он и где, был никем. Лежал и смотрел. И вдруг услышал ход поезда. Тут же все вспомнил. Вспомнил и застонал; от боли.

Лежать с этой болью оказалось невозможно, надо было ее как-то заглушить. Олег Петрович поднялся. Первым делом он собрал осколки в мусорное ведро, подмел и комнату, и балкон. Принял душ, оделся во все чистое, поставил чайник, включил радио.

По радио пел Высоцкий, и это казалось чрезвычайно странным – слышать Высоцкого по радио.

«Час зачатья я помню неточно…»

Олег Петрович вышел из дома в третьем часу.

Постоял, посмотрел на мост. Он не представлял, куда идти. Налево, направо, на мост? Куда ни пойдешь, себя не найдешь.

Олег Петрович направился на мост. День был тихий, прохладный, жара спала после ночной грозы. Олег Петрович поглядел вниз, на рельсы, поглядел вдаль на приближающийся поезд. В кустах на откосе что-то белело. Олег Петрович сощурился, всмотрелся и увидел руку. Она торчала из кустов, белая, чистая.

40–45 лет

рост 1 м 65 см

телосложение плотное

волосы покрашены хной, у корней русые

глаза серо-голубые

лицо круглое

нос небольшой, острый

веснушки

платье сатиновое, рисунок – белые мелкие цветы на синем фоне; самострой?

босоножки чешские, фирмы «Цебо», белые, на танкетке, ношеные

часы на левой руке, круглые, фирмы «Слава», диаметр 2 см, циферблат белый, цифры черные, арабские, корпус из нержавеющей стали. Ремешок кожаный, черный, узкий, лаковый, сильно потерт на месте застежки. Стекло разбито. Механизм сломан. Стрелки показывают двенадцать (время падения? – совпадает с показаниями О. П.)

нательный серебряный крестик

Отвлечемся от составленного Павлом реестра, поясним: в те безбожные времена немногие люди носили нательные крестики. Покончив с собой, неизвестная верующая лишила себя жизни вечной, ушла в небытие.

Павел резонно предположил, что самоубийца посещала православный храм. В те времена в описываемом нами районе действовал только Богоявленский собор в Елохове. Туда Павел и направился. По Новорязанской улице к Спартаковской.

Павел родился далеко от Москвы, на небольшой железнодорожной станции в Забайкалье, помнил степь, китайцев в пристанционном буфете, поезд Москва – Пекин. Мать брала в вагоне-ресторане московские конфеты, и для маленького Павла Москва казалась шоколадной, сладкой. Фантики и золотинки он хранил в коробке из-под печенья, тоже московского.

В армии Павел служил на севере, в Карелии. Повидал сосновые леса, глубокие снега. Как-то раз грузовик занесло, и все они, солдатики, полетели из кузова в снег; но не убились, не покалечились. В забайкальской степи снега бывает мало, его уносят ветра.

После демобилизации в 1986 году Павел возвращался домой через Москву.

Раннее утро, начало июня, светло, тихо. До поезда полно времени (отправление с Ярославского вокзала поздним вечером).

Павел перешел Комсомольскую площадь, обогнул Казанский вокзал по Рязанскому проезду и повернул на Новорязанскую улицу. У отворенного окна на первом этаже сидела девушка. Павел остановился перед ней. Глаза девушки казались Павлу темными, глубокими. Глаза эти смотрели строго. В комнате было темно, и девушка выступала из этой темноты, как люди на старинных портретах (в школе учитель рисования показывал репродукции, объяснял насчет света и тени; Павел любил эти уроки).

Она смотрела на него, а он смотрел на нее.

Павел был в форме сержанта. На левой груди – значок ВЛКСМ, на правой – знаки «Отличник Советской армии» (I степени), «Воин-спортсмен» (I разряд). Ботинки начищены, брюки со стрелками.

Он спросил:

– Замуж за меня пойдешь?

– Если угадаешь мое имя.

– Маша.

Ее звали Карина. Но для него, с ним, она навсегда стала Машей. И паспорт поменяла, когда брак зарегистрировали. Фамилия другая, имя другое. Вроде как он ее создал. Так она это понимала. И он это так же понимал.

Ко времени описываемых нами событий они были вместе три года, их сынишке Серёже исполнилось четыре месяца.

Павел полюбил Москву, особенно их район за Казанским вокзалом. Старые дома, небольшие зеленые улицы, проходные дворы, звуки железной дороги – что-то было провинциальное в этих местах, близких к центру, но скрытых, потаенных.

Но вернемся к собору, в него участковый Павел никогда прежде не заглядывал.

У ворот нищая старуха принимала милостыню. Павел подал ей пятачок (поездка на тогдашнем метро) и прошел за ограду. Поднялся на крыльцо и вошел в храм. (Чтобы не привлекать внимание, оделся Павел в гражданское.)

Он встал у входа, наблюдая службу. Прихожан было немного. Дьякон ходил за священником и дымил кадилом, пел невидимый хор, тоненькие свечи потрескивали, сгорали, пахло воском. Старухи в темных платках крестились, кланялись. Нестарый дядька не крестился, не кланялся, стоял столбом, но вдруг опустился на колени. Лица его Павел не видел. Служба шла, шла. Под конец к священнику приблизились старуха с мальчиком, наверное, дошкольником. Павел наблюдал, как они шептались, как священник накрывал их головы епитрахилью, как читал над ними, склоненными, молитву и крестил их.

Когда они отошли, Павел приблизился к священнику, показал ему удостоверение.

– Очки бы мне, – попросил священник.

И дьякон откуда-то тут появился, подал очки. Священник рассмотрел удостоверение и спросил:

– Чем могу быть полезен?

Павел подал ему листок со своим реестром.

– Вчера нашли труп женщины. Это ее приметы. Я предполагаю, что она где-то здесь жила и могла к вам ходить.

Священник изучил реестр и снял очки.

– Я помню женщину, еще не старую, уже не молодую, крашенную хной, с круглыми часами на черном лаковом ремешке. Я принимал у нее исповедь. Только не спрашивайте о ее грехах, это тайна. Могу лишь сказать, что грехи ее не были тяжкими и что работала она в нашей поликлинике участковым терапевтом.

Павел поблагодарил священника и направился к выходу. Лики в золотом сиянии смотрели на него с темных икон.

В поликлинике Павел нашел главврача и предъявил ему удостоверение и свой реестр.

– Вот почему она платья закрытые носила, – догадалась главврач, – крестик прятала.

Ольга Дмитриевна Антонова, так ее звали. Полных сорок три года. Замужем не была, дочь Юлию растила одна. После школы дочь уехала учиться в Ленинград, подальше от матери, точнее, подальше от ее чрезмерной опеки. Как потом стали говорить психологи, перерезала пуповину. Мать ежедневно писала ей письма, дочь не отвечала, иногда звонила по межгороду, по телефону-автомату. Несколько раз Ольга Дмитриевна приезжала ее проведать. Привозила сырокопченой колбасы, конфет; брала в гастрономе по блату. Костя, сын заведующего, инвалид без инвалидности, находился под ее присмотром. Его болезнь, агорафобия, тогда не считалась психическим расстройством.

Из дома он не выходил, визжал, дрался и терял сознание, когда его пытались перетащить за порог. Он не то что из квартиры, из комнаты опасался выходить. И немногих людей допускал к себе. Отца, к примеру, не допускал, тем более что отец считал его фобию блажью; терпел рядом с собой мать и Ольгу Дмитриевну, врача-педиатра, которую знал с малых лет, когда еще был нормальным, обычным ребенком, милым и доверчивым.

В четвертом классе он возвращался домой после второй смены. Уже стемнело, зима. Шел он дворами, мимо обветшалого флигеля, в котором кто-то обитал, во всяком случае, в нескольких окнах теплился свет. Костя покатился на ледяной дорожке, но не удержался и упал. А когда поднялся, его окружили подростки.

– Шапочку потерял, – заметил один из них, самый мелкий.

Костя хотел было поднять свою шапку, связанную его деревенской бабулей из плотной черной шерсти, но мелкий отфутболил ее в сторону.

– Зачем ты так? – укорил мелкого парень постарше.

Он поднял шапку и отряхнул от снега.

– Держи, – сказал он Косте дружелюбно.

Костя потянулся за шапкой, но коварный старший перебросил ее своему товарищу, а Костя потерял равновесие и вновь упал.

Они его не трогали. Перекидывались шапкой, пересмеивались, кто-то ее ловил, кто-то ронял. Потом ее зашвырнули на дерево и приказали Косте:

– Лезь.

Он полез, но сорвался. Они посмеялись. Старший велел Косте:

– Ложись. Мордой в землю. Не шевелись.

Он покорно лежал‚ и ничего не происходило. Было тихо. Вдруг раздался женский голос:

– Мальчик, что с тобой?

Костя решился приподнять голову. Над ним стояла Ольга Дмитриевна, она приходила к ним домой, когда он лежал с температурой.

Она проводила Костю до самой квартиры. Позвонила в дверь, и‚ только когда дверь открылась, мальчик отпустил ее руку, за которую держался. С тех пор он из дома не выходил.

В основном он проводил время у себя в комнате. Пристрастился к чтению. Делал уроки; домашние задания приносила добросердечная одноклассница Тамара, она же забирала и возвращала тетради с выполненными Костей самостоятельными заданиями. Оценки ему ставили хорошие, не в пример лучше прежних. Не из жалости, он и в самом деле стал учиться гораздо лучше. Родители надеялись, что все образуется, им жутко было представить, что он так и останется до конца своих дней затворником. Он ведь пропадет, когда их не станет. Умрет с голоду. Но он не пропал.

Родители Кости погибли в 1983-м. Возвращались с дачи на своей «Волге» и вылетели на обочину. Машина врезалась в сосну. (Мчались они по ночному шоссе на предельной скорости.)

Косте уже исполнилось тридцать лет. Опекала его Ольга Дмитриевна. Покупала еду, одежду, книги, зубную пасту и прочие необходимые в быту вещи, выносила мусор, рассказывала ему о своей Юленьке, о том, что тоскует по ней, но не по той, которой она стала сейчас, а по маленькой, нежной девочке. Фотографии ему приносила, показывала. Жила Ольга Дмитриевна в соседнем подъезде.

Обо всем этом участковый Павел узнал от ее соседей. С Костей ему поговорить не удалось, молодой человек не открыл дверь.

«Страшное дело, – говорили соседи, – что же теперь с ним будет».

Впрочем, многие считали, что теперь Костя излечится от своего недуга. Не станет же он‚ в самом деле‚ с голоду помирать. Нет. Выйдет. Начнет самостоятельную жизнь. Другие говорили, что не выйдет и погибнет. Но вновь нашлась добрая душа, бывшая Костина одноклассница (та самая Тамара, которая ходила к нему с домашними заданиями). Жила она одиноко, и забота о Косте стала ей в радость.

– Отцовское проживает, – пояснила одна хамоватая, всезнающая тетка из квартиры напротив. – Отец был завмаг, вы слышали, деньги мешками воровал, и все они там в квартире хранятся, сделайте обыск, помяните мое слово.

Про добросердечную одноклассницу Тамару она тоже нашла нужным пояснить.

– Во-первых, – сказала соседка, – она в него влюблена, как кошка, с самого детства. Во-вторых, он ей платит за хлопоты. И Ольге Дмитриевне платил, Царство ей Небесное, она в него верила. Хотя для самоубийц ворота закрыты. Жалко. Вот ее жалко.

И еще рассказала, что появился у Ольги Дмитриевны ухажер, в самое последнее время, с месяц примерно. Ольга Дмитриевна ходила к нему, а он ходил к ней, и что вместе они ходили тоже. Рука об руку.

После гибели Ольги Дмитриевны Олег Петрович мучился болезнью, обратной болезни затворника Кости. Ему было неспокойно одному в квартире, наедине с собой, и он бродил по улицам, переулкам и дворам до умопомрачения. Заходил он и на Казанский вокзал, в самую гущу народа, бродил, устраивался на сиденье из толстой гнутой фанеры, отстраненно наблюдал за людьми. Ему чудилось, что скоро объявят его поезд. Пожалуй, он мог бы взять билет на любой поезд, но отчего-то не делал этого и маялся ожиданием невесть чего. Здесь, в толпе, Олег Петрович становился никем. Почти не существовал. (Как, впрочем, и всякий ожидающий на вокзале пребывает в некотором промежуточном состоянии.)

Его отыскал участковый Павел. Сказал, что хочет вновь расспросить о той грозовой ночи.

– Она мне не дает покоя. Переживаю вновь, наяву и во сне, – признался Олег Дмитриевич.

– Тем более надо поговорить. Облегчить душу.

И Павел объяснил Олегу Петровичу, что нашел пятнадцать человек свидетелей его тесного знакомства с Ольгой Дмитриевной.

То есть по всему выходит, что Ольга Дмитриевна была для Олега Петровича отнюдь не смутным объектом влечения. Их видели идущими рука об руку по мосту, целующимися в переулке, смеющимися в кинотеатре «Звезда» на улице Чкалова.

– Вы были любовниками. От вас она и ходила на ту сторону по мосту.

– Нет, нет, нет… – лепетал потрясенный Олег Петрович.

Он уверял, что это чудовищная ошибка, что он никогда не приближался к Ольге Дмитриевне, что для него она существовала как видение. Но свидетели на очных ставках твердили свое, и Олег Петрович сник, покорился, поверил, что было, как они говорят. В его квартире, на полу в ванной, нашли несколько ее волос, а в ее квартире отыскали его носки, аккуратно заштопанные. Олег Петрович не мог не признать, что это его носки и что сам он их никогда штопать не умел.

Олег Петрович признавал очевидное, но рассказать о своих отношениях с покойной ничего не мог.

– Я не помню, не помню. Это кошмар, жуткий сон.

Павел предположил, что именно Олег Петрович перетащил «самоубийцу» с путей наверх, в кусты. Ливень смыл все следы. Но на одежде Олега Петровича, на брюках и на рубашке, удалось обнаружить несколько бледных пятен. Правда, установить в точности, что это кровь Ольги Дмитриевны‚ оказалось невозможно (не те были тогда возможности у криминалистов).

Олег Петрович и здесь готов был согласиться, что да, перетащил, хватило сил. Но помнить не помнил.

– Но зачем перетащил? И почему она прыгнула?

– А вдруг не прыгала? – тихо проговорил Павел.

– Как же не прыгала? Я видел.

– А вдруг и тут вас память подводит?

На это возразить Олегу Петровичу было нечего.

– Но если не сама прыгала, то, значит, кто-то ее столкнул, убил! – догадался Олег Петрович и приглушенно спросил: – Кто?

«Вы и убили-с», – мог бы ответить Павел фразой из школьной программы. Но промолчал. Олег Петрович сам догадался, что он и есть первый подозреваемый.

– Нет, – сказал. – Только не я. Ни за что. Можете посадить и расстрелять.

– Не могу. Ни посадить, ни тем более расстрелять. Но подписку о невыезде подпишите.

Павлу разрешили устроить для Олега Петровича проверку – встречу с гипнотизером.

Крепкий, невысокого роста мужчина лет шестидесяти принимал в закрытой поликлинике КГБ сотрудников и членов их семей. Его побаивались, мало ли что ляпнешь под гипнозом, однако сеансы приносили эффект. Как выразился один из высших чинов, Николай (гипнотизер просил обращаться к нему по имени) собирает человека из осколков. Он мог унять боль, физическую и душевную, мог разоблачить предателя, он вытягивал из человека самую суть. Машин отец имел связи в разведке, он и договорился о встрече.

С позволения Николая Павел присутствовал на сеансе.

Гипнотизер попросил Олега Петровича сесть на стул, сам же сел напротив и некоторое время молчал. Затем стал расспрашивать о здоровье. Часто ли болит голова и в каком месте сосредоточена боль, мучает ли бессонница, слышит ли голоса.

– Голова иногда болит, – отвечал Олег Петрович, – затрудняюсь сказать, в каком месте. Просто болит. Помогает цитрамон. Давление у меня пониженное, сколько себя знаю. Голосов не слышу.

Глаза у Николая были карие, темные, притягивали; не смотреть в них Олег Петрович не мог. Он ничего не видел, кроме этих глаз, он и был эти глаза, он в них растворился.

Гипнотизер спрашивал Олега Петровича о детстве, самом раннем, и вдруг огромный страшный арбуз покатился на Олежку, совсем крохотного, неодетого, кричащего. Множество ничего не значащих мгновений воскресил Николай, вывел из тьмы забвения.

Мел скрипел по черной доске.

Девочка показывала язык.

Олег Петрович плыл в море. Перевернулся на спину, раскинул руки, посмотрел в небо. Таял след самолета, жизнь таяла.

В давнишнем американском фильме герой хотел покончить с собой, так как приносил близким одно горе. Он мечтал не родиться вовсе. «Что ж, – сказал подоспевший Ангел, – можешь посмотреть на этот мир без тебя. Детей, конечно, в нем нет. Нет тебя, нет их. Прочерк. Мери вышла замуж за другого. Уж лучше бы ей сразу броситься под поезд».

Герой делал мир лучше, вот что выяснилось.

Под гипнозом Олег Петрович разболтался об этом старом послевоенном фильме.

– Главное заключается не в том, что герой благотворно влиял на действительность (потому что был хороший человек). Да пусть бы он все разрушал и портил. Дело не в этом. Не в оценке. Не в плюсе и не в минусе. Дело во влиянии как таковом. Удивительно (для меня), что оно было.

Олег Петрович не мог отрицать, что, по всей видимости, любой человек так или иначе воздействует на реальность. Но в масштабах вселенной это воздействие ничтожно. Наполеон или А. А. Башмачкин – не важно. Порой в своих путешествиях по городу, по хитрым его переулкам, ведущим то вправо, то влево, то вверх, то вниз и даже, может быть, не всегда прямо по оси времени (а на прямых петербургских линиях времени вовсе нет), Олег Петрович чувствовал себя несуществующим, хотя все видел, слышал и чувствовал. Мир не замечал его существования, вот в чем беда. Олег Петрович умер, не родившись. Под гипнозом он смог объяснить это свое состояние.

Николай посоветовал сменить масштаб и не мерить себя (и весь наш суетный мир) вечностью, которая есть не что иное‚ как черная дыра без проблеска света.

Но сколько ни старался дотошный гипнотизер, он так и не смог воскресить в памяти Олега Петровича его отношения с Ольгой Дмитриевной.

Смутный объект влечения. Не то что коснуться, приблизиться немыслимо.

– Не было ничего, – уверенно заключил гипнотизер в приватной беседе с участковым.

– Свидетели! – воскликнул Павел.

– Видели другого.

– Но он ходил к ней.

– Другой ходил к ней.

– Она ходила к нему.

– И кто это утверждает?

– Одна старушка. Из квартиры напротив. Наблюдала в дверной глазок. И вызова у Ольги Дмитриевны к Олегу Петровичу не было ни разу.

– Старушка могла ошибиться.

– Возможно, – задумчиво говорил Павел Маше, – существует похожий на Олега Петровича человек.

Они сидели поздним вечером на кухне, уложив Серёжу спать, и пили чай с пирогами, Маша была мастерица их печь.

– Возможно, – тихо повторил Павел.

– Конечно, существует, – неожиданно согласилась Маша. – Я его видела сегодня в булочной в то время, как вы проводили с ним сеанс.

Павел не мог не поверить. В булочную сходил, расспросил продавщицу о вчерашнем дне, предъявил фотографию Олега Петровича. Продавщица подтвердила, что видела его вчера.

– Он часто заходит, берет булочку «Московскую», стакан кофе с молоком и стоит за столом у окна, и вчера был, стоял. Я почему еще запомнила, он стакан разбил. Осколков тьма, всё собирали, собирали. И сам перепугался, и всех перепугал.

– Знаешь, – сказала Маша на другое утро, наблюдая, как Павел кормит ребенка манной кашей (тогда о глютене не слыхали). Наберет в ложечку каши, подует и скажет: «Ам».

– Знаю. А что?

– Говорят, у каждого человека есть двойник. Человек вроде бы в точности тот же, но судьба у него другая. Потому что характер другой. Вот Олег Петрович человек мягкий, тихий, мухи не обидит, а двойник злой, страшный. Обычно двойники живут далеко друг от друга, и в пространстве, и во времени. Никогда не встречаются. Но бывают исключения. Случается, что они живут в одно время и в одном месте. И самое страшное, если они встретятся лицом к лицу. Тогда они оба погибнут. И даже тела их исчезнут.

– Аннигилируют.

– Типа того.

– Ешь кашу, Серёга, а то придет двойник и тебя съест.

Малыш расплакался, и мать взяла его на руки.