Сфера Маальфаса ~ Маги и мошенники ~ Волчий остров. Боевое фэнтези

В тот момент, когда Алиенора уже перестала ждать, устав прислушиваться и погрузившись в равнодушное оцепенение, занавеска оказалась отброшенной в сторону. Лежа на полу, можно было рассмотреть только короткие сапоги, сделанные из твердой кожи, наподобие тех, что носили солдаты гарнизона в Виттенштайне. Вошедший подошел ближе и наклонился над ней, девушка изо всех сил зажмурила глаза и постаралась притвориться если не мертвой, то хотя бы потерявшей сознание. Однако уловка, по-видимому, оказалась бесполезной.

– Ого! Птичка проснулась. Сейчас посмотрим, кто попался в сети к нам…

Голос незнакомца произнес эти слова на имперском языке, правильно, только чуть замедленно и со странным, незнакомым акцентом. Носок сапога, поддев ее за плечо, перевернул на живот, потом по пальцам скользнуло холодное лезвие, перерезавшее веревки на руках.

Весь страх, все отчаяние, скопившиеся в душе Алиеноры за долгие часы ожидания, выплеснулись разом. К чему осторожность, нечего терять и нечего больше ждать. Она, лишь слегка пошатнувшись, вскочила на ноги, разом преодолев оцепенение в онемевшем за долгие часы лежания на камнях теле, и с отчаянным визгом бросилась на врага, нацелясь в сторону его глаз заостренными полировкой ногтями, однако промазала и только чиркнула его по щеке.

Несколько ошарашенный противник успел уклониться, ловко перехватил ее руку, развернул напавшую и влепил ей пониже спины такой увесистый шлепок, которого хватило на то, чтобы отброшенная Алиенора отлетела до самой стены. Задохнувшись от боли и унижения, девушка несколько секунд потрясение молчала, а потом выплеснула свою ненависть прямо в лицо врагу:

– Не смей прикасаться ко мне, нечистая тварь, проклятая богом! Только попробуй! Я… я себе голову о камни разобью! Я умру с незапятнанной честью!

Она умолкла, приготовившись к отчаянному сопротивлению, и вздрогнула от неожиданности, когда ее враг разразился неистовым хохотом.

– О! Силы подземные, дайте мне выжить! Ты посмотри на себя, девица. Ты грязна и безобразна, как дохлая кошка, лежащая в придорожной канаве. Нет уж, спасибо за предложение, но свою невинность лучше оставь при себе.

Алиенора онемела. Так ее никто еще не оскорблял. Несколько минут она переживала унижение, только теперь рассмотрев противника как следует. Он был широк в плечах, но не особенно высокого роста, всего на ширину ладони выше ее. Черные жесткие волосы его, зачесанные назад, доходили до плеч. Лицо с высокими скулами ничем особенным не отличалось от лица имперца, разве что бледностью: не было загара. Это был альвис. Это был человек. Одет этот человек был в брюки и куртку из мягкой кожи, на поясе с серебряными пряжками висел кривой меч. Альвис развел руками с насмешливой вежливостью и добавил:

– У меня, ммм… добрая девица, не было выбора, лишать тебя чести или не лишать. У меня был выбор перерезать тебе глотку сразу там, на холмах, милая, или подождать, а вдруг твой отец или кто-нибудь еще вспомнит о тебе и согласится получить обратно такую драгоценность на вполне разумных условиях. Теперь я уже сомневаюсь, не зря ли всю дорогу тащил на спине лишнюю тяжесть.

Алиенора подавленно молчала. Платье на ней было в грязи, порвано во время безумного бега по холмам, волосы свалялись. Она попробовала отыскать в кармане гребень и коробочку со шпильками и булавками, но карман был пуст.

– Где мои вещи? – через силу выдавила она вопрос. Альвис усмехнулся.

– Раз ты… гм… в некотором смысле моя, значит, и вещи твои тоже мои, и у меня они будут сохраннее. А пока снимешь свои грязные лохмотья, девица, и наденешь вот это. – Он носком сапога небрежно толкнул в сторону Алиеноры сверток, перевязанный веревкой.

– Мерзавец и хам. Отвернись!

– У меня нет желания рассматривать твои мощи, киска.

Альвис беспечно повернулся спиной.

Алиенора в нерешительности рассматривала предложенное. Ее собственная одежда действительно превратилась в кучу грязных тряпок, один из сапожков потерялся. Взамен ей пришлось надеть широкую юбку из грубой коричневой ткани, кофту из плохо отбеленного холста, сандалии на деревянной подошве. Облачившись, она попыталась расчесать пятерней спутанные волосы, но ей это плохо удалось.

Альвис осмотрел ее как неодушевленный предмет, одобрительно кивнул и вынес приговор:

– Сойдет. Не так уж безнадежно. Может быть, дети, встретив тебя в коридоре, не слишком испугаются. Как тебя зовут, девица?

– Баронесса Алиенора!

– Имя твое длинно и неудобопроизносимо. Впредь будешь зваться просто Нора. А это надень на шею. – Альвис протянул ей шлифованную квадратную пластинку из обсидиана с какими-то знаками, подвешенную на цепочке. – Это чтобы все знали, что ты моя собственность, и не отправили тебя на тот свет по неосторожности, добрая Нора. Особенно если ты не спрячешь подальше свои коготки, кошечка.

Альвис поднял занавеску и вышел, больше не оборачиваясь.

Когда шаги затихли в отдалении и Нора осталась одна, она заплакала.

«Любой, покушающийся на честь дамы незаурядной в отваге и добродетели, подвергает свое здоровье известному риску. Однако ж тот, кто открыто выказывает ей пренебрежение, рискует вдвойне».

(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)

Рано утром со скрипом поднялась решетка ворот замка Лангерташ, тяжело упал подъемный мост, пропуская кавалькаду. Взвился золотой императорский штандарт. Стальным клином проскакали два десятка тяжело вооруженных всадников, блестели на солнце их шлемы, покачивались копья. Следом появились рыцари в дорогих, тщательно сработанных кольчугах-хаубертах, им отсалютовала внимательная охрана. Громыхая, выкатились повозки. Обоз охраняли лучники, посаженные на коней. Отряд если и не летел на крыльях, то по крайней мере не слишком мешкал, задерживаясь без толку. Дорога, казалось, сотрясалась под ударами могучих копыт. В испуге разбежались псы, копавшиеся в придорожной канаве. Насупившаяся твердыня быстро скрылась за горизонтом.

День занимался не по-осеннему теплый. Нежаркое, ласковое солнце согрело просторные, опустевшие поля, помеченные осенними красками рощи. Мир казался чудесным и безопасным, а покой – естественным состоянием человека.

Впрочем, отряд, покинувший Лангерташ, едва ли направлялся на поиски мира и покоя. На развилке, близ расщепленного временем или грозой дуба, всадники не свернули в сторону Эберталя, миновали пастбищную пустошь, не обратив ни малейшего внимания на невзрачный сарай, всего лишь несколько часов назад покинутый уже известными нам ночными визитерами.

Сумей кто-нибудь как следует вглядеться в лица, полускрытые шлемами, то любопытный с удивлением опознал бы в баронах, путешествующих инкогнито, самого императора, его сына, а также графа Рогендорфа и имперского советника Билвица. Граф Дитмар слегка отстал и разговаривал с молодым мужчиной из свиты, держащимся в седле с элегантной непринужденностью. Щеки собеседника пошли алым, хотя голос, напротив, оставался ледяным. На физиономии графа, напротив, изображалось пристальное внимание, живейшее сочувствие и глубокая личная печаль.

– Я слышал о вашем несчастье, Элеран. Скорблю вместе с вами, мой друг. Позволите спросить о подробностях?

– Засада, проклятье! Их было слишком много, а я один, слугу тут же убили. Я отправил в ад четверых, но арбалетная стрела пронзила сердце моей невесты. Они отступили, унося своих мертвых и ее бездыханное тело. Я даже не смогу прийти к могиле моей звезды… Ужасна сама мысль о том, что эти грязные животные делают с телами…

– Успокойтесь, мой друг. Ваше мужество удивительно, и вы славно отомстили за ее смерть. А скоро будет возможность отомстить еще, вы мне поверьте…

– Они, граф, не очень-то торопятся подставить свои шкуры под мой меч.

– Не отчаивайтесь, Элеран, – мягко сказал Дитмар. – Император, безусловно, примет лучшее из возможных решений…

– Сколько можно ждать?! – в голосе Шарфенберга звенела ярость – такая ярость сметает доводы разума и рамки осторожности. – Сколько можно терпеть это поношение здравому смыслу, этих ублюдков, сколько можно терпеть прочие безумства императора, расплачиваться нашими родственниками, отправляя в монахи тех, кто мог стать славой рода?!!

– Оставьте, Элеран, вы же знаете, есть высшие соображения.

– Да, я знаю, – перешел на шепот Шарфенберг, – я знаю, что права, которые были еще у моего деда, отняты у меня, я не могу сам повесить даже придорожного попрошайку за кражу кошелька. Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…

– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?

Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.

Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…

В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.

Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.

– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!

Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.

Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.

Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.

Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.

Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.

Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.

В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.