Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали… [142, 806].
Светлана приходит на ум гадающим на святках гимназисткам и институткам, как, например, в романе Н. А. Лухмановой «Девочки»: «…вот Татьяна у Пушкина идет на двор в открытом платье и наводит месяц на зеркало, или вот – Светлана садится перед зеркалом в полночь» [179, 117]. То же и в рассказе Лухмановой «Гаданье», где героине, бывшей институтке, во время гадания на зеркале «вспомнилась баллада Жуковского», после чего приводятся строки из «Светланы»:
В чистом зеркале стекла
В полночь, без обмана,
Ты узнаешь жребий свой… [180, 149–150][27 - См. также рассказы И. А. Купчинского «Гаданье», где ошибочно вместо «Светланы» называется «Людмила» [163, 10–15], и К. С. Баранцевича «Гусарская сабля» [21, 671–676].].
Образ гадающей Светланы безошибочно узнается, разыгрываемый в шарадах – одном из любимых развлечений дворянских домов. Так, в первом номере газеты «Листок» за 1831 год автор заметки, описывая только что прошедшие святочные вечеринки, рассказывает о шарадах, которые были на них представлены. В одной изображалась «Светлана перед зеркалом»:
Любезная дочь хозяина <…> в сарафане сидела перед зеркалом; грусть, борьба между надеждою и страхом изображалась на лице ее: она гадала. Глаза, устремленные на стекло, в котором должна была отразиться будущность, наполнились слезами и наконец закрылись [181, 42].
М. И. Пыляев в очерке о праздниках, проводившихся в первой половине XIX века в доме одного из «петербургских крезов», подробно описывает инсценировку «шарады в лицах» со словом «баллада», где этот жанр также был представлен «Светланой» [см.: 257, 177–178]. Слово «баллада» с явной отсылкой к «Светлане» в 1819 году разыгрывалось и в доме Олениных, причем участниками этой инсценировки были сам Жуковский, Пушкин и Крылов [см.: 348, 179].
Постепенно, в ходе усвоения и вхождения в жизнь, текст баллады сгущался в сознании читателей в пластический образ – в образ героини, сидящей перед зеркалом. Наиболее известный пример его живописного воплощения – картина Карла Брюллова «Гадающая Светлана», созданная им в 1836 году[28 - О картине «Гадающая Светлана», которая была написана К. П. Брюлловым для своего племянника А. А. Перовского (Антония Погорельского), см.: [154, 128, 248, 280; 168, 148].]. На картине изображена девушка с русой косой в русском сарафане и кокошнике, сидящая перед зеркалом и смотрящая в него испуганным напряженным взглядом. Картина эта отнюдь не иллюстрация к балладе Жуковского (по крайней мере, не только иллюстрация), а воссоздание уже существовавшего в общественном сознании образа. Подтверждением тому являются многочисленные литографии по мотивам гадания Светланы в святочных номерах периодических иллюстрированных изданий второй половины XIX – начала XX века. Например, литография неизвестного художника в первом номере журнала «Развлечение» за 1865 год [260, 12] или же юмористический рисунок С. Ю. Судейкина во втором номере «Нового сатирикона» за 1915 год [218, 8]. Образ этот был подхвачен и поэтическими текстами. Примером может послужить стихотворение, напечатанное без подписи в новогоднем номере «Всемирной иллюстрации» за 1895 год:
Уж полночь… Зеркало и две свечи пред ним…
Красавица сидит, очей с него не сводит…
<…>
И отражается в нем чудное виденье… [74, 1].
Лидия Чарская в повести «На всю жизнь. Юность Лиды Воронской» (1913) постаралась передать чувства и ощущения гадальщицы глазами своей любимой героини:
…постепенно бесчисленные огни свечей сливаются передо мной в два горящие факела… глазам больно от режущего острого напряженного взгляда, но оторвать его от таинственной глади зеркала я уже не в силах… Таинственная гладь приковывает меня к себе. Теперь я вся – одно олицетворенное напряжение… Вся моя душа, мысли – всё перешло в зрение. Время забыто!.. Окружающая обстановка перестает существовать для меня… Дум уже нет в голове ни одной… Далекий бесконечный коридор между двумя слившимися огненными стенами и всё… И на этом заканчивается моя мысль… [349, 239].
Примерно то же самое, согласно Жуковскому, переживает в балладе его героиня. Вспоминает Светлану и молодой Владимир Набоков (Сирин) в стихотворении 1924 года «Святки»:
Под окнами полозья
Пропели, – и воскрес
На святочном морозе
Серебряный мой лес.
Средь лунного тумана
Я залу отыскал.
Зажги, моя Светлана,
Свечу между зеркал.
<…>
Ну что ж, моя Светлана?
Туманится твой взгляд…
Прелестного обмана
Нам карты не сулят [207, 185–186].
Так Светлана, героиня баллады Жуковского, превратилась в символ гадающей на святках девушки. Именно ее и ее подружек видит Марина Цветаева, записывая в автобиографическом очерке 1934 года «Дом у Старого Пимена»: «…то же самое, что „Раз в крещенский вечерок“, и ведь главное – те же девушки!» [347, 125].
Вспомнил Светлану (правда, не в связи с гаданием) и Николай Заболоцкий в своей иронической поэме 1928 года «Падение Петровой», где «приятная глазу» «красотка нежная Петрова»
то самоварчик открывала
посредством маленького крана,
то колбасу ножом стругала —
белолица, как Светлана [126, 269].
Несмотря на стремительно понижающийся после Октябрьской революции интерес и к Жуковскому, и к святочному ритуалу, этот образ-символ в первые десятилетия советской власти все еще продолжал напоминать о себе, время от времени отсылая читателя к прославленной балладе. С такой отсылкой мы встречаемся в юмористическом рассказе В. Тоболякова «Неувязка», опубликованном в 1939 году в журнале «Крокодил», где гадающую Светлану вдруг вспоминает «комбайнерка Марфа»:
Восемнадцатилетняя Марфа вернулась после новогодней встречи в клубе домой.
– А почему ж не погадать? – сказала сама себе Марфа. – Очень просто – погадаю. Зеркало есть. Поставлю свечу… Если уж я комбайнерка, так и не погадай…
Придвинув электрическую лампу, долго смотрела в зеркало, но ничего, кроме себя, не увидела. Вздохнула:
– Хорошо это было жуковской Светлане гадать. А у нас теперь и свечи нигде не доберешься. Разве это свеча? Полуваттная лампа в сто свечей… Ясно, со ста свечей никакого гаданья получиться не может!.. [327, 6].
«Молчалива и грустна милая Светлана»
Чем же можно объяснить такой успех и такую популярность героини баллады, столь сильную эмоциональную реакцию читателя на созданный Жуковским образ? «Светлана»-текст и Светлана-героиня не просто понравились читателю – они пленили, они совершенно покорили его, о чем свидетельствует хотя бы высказывание С. П. Шевырева:
А вот за полунемочкой Людмилой, которую похитил жених-мертвец, явилась в сарафане русская красавица Светлана, на святочном вечере, и загадала свою сердечную думу в зеркало, и совершался дивно-страшный сон ее, и увлекал в мир мечты сердца дев и юношей… [366, 84].
У Жуковского Светлана – милая, обаятельная, прелестная, идеальная, притом что она почти ничего не делает на протяжении всего балладного сюжета. «Сильно и глубоко чувствующая, но пассивная, не способная к борьбе и протесту героиня, черпающая утешение в религии, – таким рисовался поэту идеал русской девушки», – писала Р. В. Губарева [100, 195]. И это точная характеристика образа. Вначале о Светлане говорится, что она «молчалива и грустна». Потом подружки просят ее спеть подблюдную песню – она отвечает, что готова «умереть в грусти одинокой». Когда им удается наконец уговорить Светлану погадать – «С тайной робостью она в зеркало глядится», «Робость в ней волнует грудь, / Страшно ей назад взглянуть, / Страх туманит очи…»; «Подпершися локотком, / Чуть Светлана дышит…»; «Робко в зеркало глядит».
Остальное – сон. Но и во сне героиню не покидает страх: «Занялся от страха дух…»; «Сердце вещее дрожит; / Робко дева говорит…»; «Пуще девица дрожит», «Входит с трепетом, в слезах»; «Под святыми в уголке / Робко притаилась»; «Что же девица?.. Дрожит…» Эта характеристика Светланы повторяется, как видим, многократно, свидетельствуя о поразительной пассивности, инертности героини: она все время робеет и дрожит, практически бездействуя, и все же – пленяет, совершенно покоряет читателя, покоряет своей робостью и смирением. Объясняется это и обаянием выбранной для нее поэтом позы – позы гадальщицы, в которой обычно изображали Светлану, и очарованием грустной и молчаливой девушки, покорной своей судьбе.
Обаятельность героини поддерживается и усиливается авторским отношением к ней – автор ее любит. «Очень привлекательна в балладе эта авторская любовь к героине, неизменное и сердечное авторское сочувствие к ней», – пишет Е. А. Маймин [182, 40]. «Милая Светлана», «красавица», «моя краса», «радость, свет моих очей», «Ах, Светлана, что с тобой?» – теплота, исходящая от автора, буквально окутывает Светлану. Отношение поэта к героине передается и читателю. Секрет этой очарованности читателя Светланой старается объяснить С. П. Шевырев:
Светлана представляет тот вид красоты в русской поэзии, для которой нет выражения ни в какой немецкой эстетике, а есть в русском языке: это наше родное милое, принявшее светлый образ <…>. Для Жуковского милое совершилось воочию в его Светлане [366, 117]. (Курсив С. П. Шевырева. — Е. Д.)
«Философия смирения и покорности <…>, – замечает Р. В. Губарева, – в особенности сказалась на трактовке характера главной героини баллады – Светланы, которая, по замыслу Жуковского, должна была стать воплощением национального начала» [100, 195]. Молчаливость, кротость и грусть показаны как достоинство – как наиболее характерные и, что еще важнее, наиболее ценные качества русской девушки [см.: 306, 163–179]. Теми же чертами наделяет и Пушкин свою Татьяну, устами Ленского сравнивающий ее со Светланой:
«…Скажи: которая Татьяна?»
– Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.
И не удивительно, что Онегин отдает предпочтение Татьяне, столь похожей в первых главах романа на героиню Жуковского:
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
– А что? – «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт» [254, V, 57].
Сопоставления Светланы Жуковского с образами похожих на нее девушек – персонажей литературных произведений – проводились неоднократно. Е. П. Ростопчина, например, в «дорожной думе» «Огонь в светлице» (1840) пишет:
И я увижу: там сидит,
Склонившись томной головою
Над тонкой прядью кружевною,
С румянцем пламенным ланит,
И с светло-русою косою
Краса-девица! И она,
Как незабвенная Светлана,
Под простотою сарафана