Золото и сталь

– Ко мне? – изумился Бюрен.

– Прости, но я разболтал ему немного – о твоем острожном прошлом, – глумливо хохотнул его приятель, – и он заинтересован в тебе необычайно. Он то ли книгу пишет о тюремных порядках, то ли что-то ещё в этом роде. Русский подьячий, из конторы Остермана, из его «чёрного кабинета». Я и подумал: он поможет тебе, а ты – выручишь его.

«Чёрным кабинетом», в подражание Версалю, именовалась комнатка для перлюстрации писем. Бюрен ждал письма от жены, письмо всё не шло, может, и в самом деле застряло в секретной комнатке…

– Я думаю, он без труда вызволит письмо твоей Бинны, – они въехали во двор, и Кайзерлинг заговорил тише, – тебе пойдет на пользу такое знакомство. Увидишь, что русские не только жулики и воры, как ты говоришь о них, а есть и настоящие люди – есть и образованные, и умные, и добрые, и храбрые. Мой Семёнич именно таков – доживи Макиавелли, он непременно взял бы его в свою книгу.

Про жуликов и воров Бюрен выдумал не сам, подслушал у кого-то, что так называет русских красавец прокурор Ягужинский – понравилось, принялся повторять. И теперь Герман, насмехаясь, дразнил его этой цитатой, явно зная, у кого она крадена.

– Довольно интриговать, я давно согласен, – быстро бросил Бюрен. Ему очень хотелось выручить письмо, а какой ценой, что русский попросит – да бог с ним…

Конная процессия шумно и размашисто переходила в пешую ипостась – с коней падали пьяные, прежде удерживаемые в седле лишь гордыней. Лакеи уводили лошадей, всюду сновали столь любимые его величеством карлики – и не потому ли любимые, что они проныры, идеальные шпионы?

Герцогиня с сестрой спешились и проследовали за накрытые столы для высоких персон. Для юнкеров тоже накрыли столик, спасибо, что не вместе с прислугой. Прискакал румяный Козодавлев, в роковых спиралях вороного аллонжа:

– Пойдем, вкусим столичных яств… Там у них такие девочки, с Катериной Ивановной прибыли…

– Быстро же супружество тебе наскучило, – поддел ядовитый Кайзерлинг.

– Так я на службе, – оправдался Козодавлев.

Бюрен видел краем глаза: Остерман и его камер-юнкер все шептались в сторонке, никак не могли расстаться. Карлица подбежала – Остерман подхватил ее на руки, что-то шепнул на ушко и отпустил. Значит, догадка была верной, про карликов-шпионов…

Юнкер Рейнгольд глядел чуть в сторону подведёнными японкиными глазами и что-то нервно подбрасывал в руке. Издали привиделось, что он держит в ладони птицу, но то были снятые перчатки.

Вечером Кайзерлинг привёл гостя – нескладного верзилу в казинетовом подьяческом мундире.

– Знакомься, Эрик, мой хороший друг Семёнич Маслов, – так рекомендовал его Кайзерлинг, и гость со смущением поправил на неплохом немецком:

– Анисим Семёныч, вы, друг мой, полагаете, что отчество у русских – тоже целое имя. Увы, это не совсем так…

Забавно длинноногий Анисим Семёныч сутулился, стесняясь высокого роста, что делало его похожим на фигуру шахматного коня. В чертах гостя преобладала славянская мягкая расплывчатость – нос туфлей, но одновременно с благородной горбинкой, округло очерченные щёки и волосы, взошедшие надо лбом – тоже круглыми, в рифму к щекам, волнами.

– Мы с Семёничем в городе Кёльне славно кружками дрались, в корчме «Коза и корона», – припомнил хвастливо Кайзерлинг.

– Вы учились в Кёльне? – догадался простоватый Бюрен.

– Имел удовольствие, жаль, недолго, – отвечал «Семёнич».

То есть то был не простой подьячий, если успел он выучиться в Кёльне… Да Бюрену и сразу стоило догадаться, что новый его знакомый не из простых – на лице Анисима Семёныча не было того характерного отпечатка, раннестарческой маски, что носят те, кто в детстве не ел досыта. Мягкое лицо его было свежим и гладким, и глаза нагловатые, хитрованские – нет, никогда он не голодал. А вот с Бюреном – было такое дело…

– Я год проучился в Альбертине, – похвастал и Бюрен, и Кайзерлинг тут же рассмеялся жестоко:

– Ты можешь говорить и так. – Он не считал вольных слушателей за студентов. И прибавил торопливо: – Оставляю вас наедине, а сам вынужден бежать – я добился-таки аудиенции у того цесарца, помнишь, Семёнич?

Бюрен ощутил себя третьим лишним – он-то, тюха, ничего и не знал про цесарца.

– И какова же Альбертина – говорят, все профессора там чёрные маги? – спросил Анисим Семёныч, когда дверь за Кайзерлингом закрылась.

Бюрен несколько опешил – он никогда не оценивал альбертинских профессоров с такой точки зрения.

– Не успел узнать их в подобном качестве. Герман не зря надо мною шутит – я не был целым студентом, всего лишь изредка посещал лекции. И курса не кончил – наш язвительный приятель наверняка поведал вам почему.

Анисим Семёныч располагающе улыбнулся. Это и в самом деле был необычный русский – у него сохранились в целости передние зубы.

Бюрен подвинул ему единственный стул:

– Садитесь, как у вас говорят, чем богаты, – последние слова он выговорил коряво по-русски, и гость умилённо расцвел, – а я посижу на кровати. Герман рассказывал, что вас интересуют мои восточно-прусские приключения? А вы в ответ поможете отыскать одно письмецо, в бюрократической вашей геенне…

– Вы не начинаете с ритуальных расшаркиваний, сразу переходите к делу, – похвалил Анисим Семёныч, – просьба моя к вам такова. Я прочёл недавно одно сочинение, Аль-Мукаддима…

– Слышал о нем, но сам не читал.

Гость уставился на Бюрена ошарашено:

– Вы?.. – И тотчас с иронией пояснил: – Простите, но я невольно позавидовал курляндцам: если и фаворит герцогини знает про Аль-Мукаддиму, то с образованием в малышке-Курляндии дела обстоят блестяще.

– Фаворит у нас Корф. – Бюрена обидела его ирония. – Я управляющий имением. Мне приходится подменять иногда фаворита – но это из-за внешности…

Анисим Семенич кивнул – признал, что внешность хороша.

– Но профессия моя – не амант, а приказчик. А управляющий должен много читать, и всё экономическое, по своей работе – так что не смейтесь. Я и о Пачоли знаю… Аль-Мукаддима – арабская книга, нет немецкого перевода, – но обидно слышать, что я недостоин и знать о ней…

– Еще раз простите, – смутился гость.

– Да представляю, как Кайзерлинг меня аттестовал. Безмозглый красавец, вермфлаше, провёл семь месяцев под арестом…

– Вовсе нет. Герман никогда не дает за глаза подобных оценок…

– Да ладно, – Бюрен вскочил с кровати и принялся мерить комнату стремительными сердитыми шагами, – и в глаза говорит, и за глаза. Так что вы желали узнать от меня, герр Маслов?

Герр Маслов сгорбился на стуле еще больше, он вертел головой, стремясь уследить за мечущимся по комнате Бюреном.

– Мы с вами плохо начали, господин Бюрен. Давайте решим, что недавнего разговора попросту не было. Послезавтра выходной, и у меня, и, как я знаю, у вас. Мы встретимся, я покажу вам Москву, прогуляемся по лугу, оценим знаменитые праздничные карусели. А завтрашний день я целиком посвящу поискам пропавшего письма – только назовите мне отправителя…

Бюрен остановился, проговорил сомнамбулически:

– Бинна… Бенигна фон Бюрен. Моя супруга, Бенигна Готлиба фон Бюрен…

– Вот и славно. – Анисим Семёныч поднялся со стула и приготовился прощаться. – Я отыщу для вас её письмо, в «чёрном кабинете» барона Остермана. Завтра я как раз к нему прикомандирован… А теперь позвольте откланяться.

– Погодите. – Стремительный Бюрен удержал его за локоть и произнес почти виновато: – Что вы хотели знать? Мне ведь придется всё это припомнить – чтобы не провалить мой экзамен среди праздничных коронационных каруселей. Я столько лет старался об этом забыть…

Анисим Семёныч поглядел на него, внимательно и с любопытством – нет, не хитрованские были у него глаза, но живые и смешливые, как два светляка.

– Хотел спросить у вас, верно ли, что в тюрьмах почитают ростовщичество грязным делом. И в Аль-Мукаддиме есть такое понятие, как «закят». Одна сороковая, собираемая в пользу нуждающихся. Я пытаюсь понять, как этот мусульманский закят мог бы соотнестись с тюремным арестантским «общим». Только я мало знаю про «общее», вот и надеялся – выспросить у вас.

В это позднее утро в приёмной столпились целых две свиты – Анны Курляндской и ее весёлой сестрицы, тоже «Ивановны», Катерины Мекленбургской. Народ простоватый и слегка очумевший от столичных щедрот гудел, не умолкая, словно жуки в коробке. Бюрен устроился на подоконнике, раскрыл руководство по конной выездке и поверх него следил, как юнкеры у дверей переклеивают друг на друге мушки. Теперь он с легкостью их различал – раскосый Рейнгольд много смеялся, а вот товарищ его был, наверное, самый серьёзный камер-юнкер в мире.