Расплата

ХХХ

Собственно, можно было ехать домой. Время клонилось к концу рабочего дня, и тащиться с Арбата в офис на метро «Аэропорт», чтобы застрять в пробке, не очень-то и хотелось. И Мила бы поехала домой, чтобы упасть на диван, порыдать над своей женской несчастливой долей, обсудить свою миомную беду с матерью по телефону и ждать Валерия, который один и мог внести покой в мятущуюся душу Милы.

Однако сегодня был день начисления зарплаты, Миле Грызун надлежало оценить вклад каждого сотрудника в общее дело, вспомнить все дерзости, сказанные в ее адрес, посчитать каждый принесенный рубль, оценить эффективность заключенных договоров и их исполнение. И – отсечь от каждой зарплаты столько, сколько сочтет нужным.

В прошлом месяце, например, у Милы «полетел» тросик на «Бэшечке», о чем она не замедлила сообщить коллективу. Коллектив понял правильно: стоимость тросика была компенсирована из зарплаты наиболее нелояльных к шефине журналистов.

Сегодня она собиралась осчастливить всех, ведь Валерий сказал, что пластическая операция пройдет по бартеру за коммерческую публикацию о клинике. К тому же в коллективе последнее время стали нарастать волнения. Коллеги все чаще выражали недовольство стилем и методами ее руководства и собирались идти жаловаться к генеральной директрисе Татьяне. А сейчас не время давать ей в руки козыри. Так что, пусть живут…

Мила сорвалась со стоянки и поехала в офис. К счастью, серьезных пробок на дорогах не оказалось, и она без проблем добралась до издательства.

В коридоре и на этажах было тихо. Мила прошла в свой кабинет мимо отсутствующей секретарши. Дверь в кабинет журналистов была слегка приоткрыта. Из доносившихся оттуда реплик было ясно: коллеги «мыли» кости ей, Людмиле Грызун, начальнице, которая сегодня впервые искренне хотела начислить им зарплату по полной программе!

Она никогда не тешила себя надеждами, что любима коллективом, но и такой ненависти не ожидала. Люди, которых Мила взяла «с улицы», которые являли собой жалкий вид, будучи выброшенными с прежних мест работы, и отчаявшиеся найти что-то приличное, за несколько месяцев не только адаптировались в построенном ею бизнесе, но и смели обсуждать свою начальницу! Которая платила им «какие-то» деньги, а значит, давала возможность жить, платить за квартиру, ходить в театры, ездить в отпуск…

– Слушай, а она вообще моет лицо свое когда-нибудь? Говорят, ей даже сделала замечание известная телеведущая! Мол, кожа лица задубевшая, ее надо металлической щеткой массировать, чтобы кровь начала циркулировать.

– Да бесполезно это. У нее от ненависти к людям застой в мозгах и в крови. Ей пластику делать надо, подтягивать кожу…

– Нет, не получится это. У нее слишком сильно обвисли щеки. Если подтяжку лица сделать, уши на затылок уедут, а кожу головы узлом придется завязывать!

– Может, посоветовать ей вообще пересадку кожи сделать?! Взять с задницы и пришить к лицу!

Коллеги покатились со смеху, представляя, как будет выглядеть Мила с ягодичным фейсом.

– Всё, тогда на личной жизни ей придется крест ставить! Какой идиот захочет целовать задницу в очках?

– Это же надо так ненавидеть человека, чтобы такое придумать! Нет, ребята, так нельзя. Надо быть добрее. Она же женщина.

– Какая, блин, женщина? Змея она змея и есть.

– Ну, я их прищучу! – Мила едва сдерживала себя, замерев под дверью. Ей очень хотелось увидеть их глаза! Впрочем, на кой черт их глаза? Она и так знает, что увидит в них злобу на нее: за то, что лишила надбавки в прошлом месяце, за то, что внесла правку в интервью, которое из-за этого отказался оплачивать рекламодатель, за то, что раз и навсегда закрыла вопрос выплаты процентов за привлеченную рекламу, за то, что не ставит фамилии журналистов под их материалами и даже в выходных данных журналов, которые каждый из них в единственном лице выпускает, совмещая 3-4 кадровых позиции одновременно…

– Такого бездарного ведения бизнеса мир еще не видел! – доносилось из-за двери. – Кому рассказать – не поверят!

– Да причем тут мир? Недавно на женском форуме коллеги спросили, почему мы это терпим, почему позволяем вытворять такое над собой? А что им скажешь? Что в возрасте «кому за 30» в Москве работу не найти? Что профессиональным журналистам надо профессионально платить, а этого не хочет ни один работодатель? Что сегодня в цене студенты и приезжие, согласные работать за копейки? Это и так всем ясно.

– Блин, на рабочих сайтах в Интернете сейчас тишь, гладь да божья благодать! А те вакансии, что есть, желают видеть кандидатов не старше 30. Наша Милка знает, зараза, что людям в возрасте за 40 податься некуда, выбирать не из чего, потому и пляшет у нас на голове. И профком ее поддерживает, прикормленный.

– Взять бы да уйти всем от нее, провалить все ее проекты разом! Так ведь нет, мы же порядочные, любим свою работу, не можем вот так просто взять и кинуть своих клиентов, рекламодателей. Они ведь нас за честных людей держат.

– Милашка наша очень хорошо в людях разбирается. Просто супер-психолог! Она абсолютно уверена, что мы такой бяки ей не сделаем, потому что не способны на это в принципе. А мы-то, блин… Журналисты, называется. На собеседовании повелись на ее ласковые речи. Уж как она пела соловушкой, как хвостом крутила! И на работу можно приезжать, когда удобно, лишь бы дело не страдало, и премии с бонусами она щедро распыляет по дирекции, и командировки, и свободу дает журналистскую… И едва только в штат оформила – ее как подменили! Все забыла. Теперь ей одно нужно: деньги, деньги… Сказала бы честно: «Братцы, хочу много денег. И прошу вас их для меня заработать. Почти задаром». И уж если бы кто на эту дурь попался, то сам был бы виноват. А теперь ищи крайнего – мама зря учила быть честным, папа был не прав, убеждая, что старших надо слушать…

– Да, вляпались мы конкретно. И ведь как сейчас уйти? Кому нужна запись в трудовой книжке о двухмесячном стаже? Какой работодатель поверит, что мы хорошие и профессиональные, а она – просто ходячая гибель, отравляющая сотрудникам жизнь и выпадающая за все мыслимые рамки?

Да уж, с позиций сотрудников шефиню было, за что не любить. С ее же позиций все было объяснимо, логично и железобетонно: проценты за привлеченную рекламу она платить не будет, ибо в противном случае мало денег достанется Татьяне, а значит, ослабнут позиции Милы. Надбавку она урезала только тем, кто позволил себе болеть в течение двух недель, а значит, причинил ущерб компании невыходом на работу и незаключенными договорами. А правку в материал она вносила и будет вносить, потому что Дирекция – это ее детище, и она будет печатать то, что считает нужным, и будет бить по рукам каждому, кто хотя бы в мыслях посмеет называть ее непрофессиональной. Вот она возьмет и объявит, что на самом деле рекламодатель отказался от публикации потому, что журналист просил «откат», то есть хотел получить наличными процент от суммы договора, а рекламодатель попался честный и порядочный, и ему стыдно за журналиста, за редакцию и за всю Москву. Вот он и повод к увольнению. Не нравится? А нечего язык распускать!

Всё это проскочило в голове Милы в один момент, когда она выросла на пороге кабинета, готовая направить свою необузданную энергию на коллег. Но ее взгляд наткнулся… на своего зама Валерия! Его баса в многоголосье обсуждения перспективы видеть лицом его Милашки ее же задницу не звучало, и Мила решила, что зама в кабинете нет. В противном случае, она была уверена! – Валерий не позволил бы обсуждать свою любимую женщину-кормилицу. Тем более – столь фривольно, если не сказать – нагло и бесстыдно. Но он в кабинете был. И более того, еле сдерживал себя, чтобы не смеяться вместе со всеми.

Вот это было ударом ниже пояса. Мила отчетливо поняла, что всё, что она делала последние месяцы – истязала себя силовыми упражнениями, питалась таблетками, утягивалась как девочка, работала как проклятая – всё это было для него. И вот…

Мила молча развернулась и прошла к себе в кабинет. В настенном зеркале отразилось лицо изможденной старой женщины.

Глава 3

На языке юристов эта ситуация называется конфликтом в трудовом коллективе. По идее, Мила должна сей же час уволить всех до единого. Нельзя работать в бизнес-компании с людьми, которые настроены агрессивно к своему руководителю. Пусть ищут более хлебное место, раз им не нравится то, что создала своим трудом Мила. Но массовое увольнение – это скандал на весь издательский дом, на все журналистское сообщество Москвы. Это значит, расписаться в собственном бессилии, упасть в грязь лицом перед директрисой Татьяной, показать свою несостоятельность и беспомощность Валерию, но самое главное – признать аргументы подчиненных весомыми настолько, что их можно принять всерьез.

Попытки мыслить здраво и попытаться предъявить «исковое заявление» к себе, любимой, не получались. Не было и слез. Мила вообще не умела плакать, у нее не были с рождения развиты слезные железы. В минуты сильной обиды или гнева ее глаза становились стеклянными и погруженными в себя, отчего резко темнели, до черноты, и Мила становилась похожа на ведьму. Видя это, сын, еще будучи маленьким, заходился в истерическом плаче и после долго вздрагивал по ночам. А муж сплевывал через плечо и «шел по девочкам» снимать стресс.

Обида на Валерия захлестывала Милу. Она вела сейчас машину на автопилоте. Со стороны ее можно было принять за «скорую помощь» или за тачку большого начальника, забывшего поставить на крышу машины мигалку. «Бэха» мчалась без тормозов, без правил, на красный свет, на «кирпич», по встречной и только чудом осталась вне поля зрения стражей дорожного порядка и не вляпалась в аварию.

– Как ты, доченька? – донесся до входящей в дом Милы голос матери, в этот момент записывающийся на автоответчик. – Позвони, как приедешь. Что-то мне тревожно на душе.

Мила без сил опустилась на пуфик в коридоре. «Ее мне только не хватало!»

В свой внутренний мир Мила не пускала никого и в детстве. А мать, как ни старалась, никогда не могла найти нужных слов, чтобы достучаться до Милы. В последние годы их отношения внешне стали более доверительными, теплыми. Во всяком случае, Мила не перебивала мать, когда та начинала учить уму-разуму. Не сказать, что Мила внимала речам старушки. Скорее, просто позволяла ей говорить, погружаясь в собственные мысли. Это было крупным завоеванием родительницы: обычно их общение заканчивалось на истерической ноте с хлопаньем дверями, боем стекла, риторическим вопросом «Зачем ты меня родила, ведь я так несчастна!» и клятвенным обещанием матери забыть дорогу в дом неблагодарной Милы.

Мать потом быстро остывала, примирялась в душе со своим несчастным чадом и пыталась понять, как такое «произведение искусства» могло уродиться у двоих крепко любящих друг друга людей?

Любовь родителей друг к другу была столь сильна, что им завидовали все вокруг. Только Мила нервничала, ревновала и вечно пыталась поссорить родителей между собой. Нашепчет, бывало, матери, что пока та у плиты кувыркается, вкуснятину разную готовит, отец торчит у пивного киоска два часа с какими-то алкашами: «Я сама видела!». И так вовремя новость эту сообщит, что у матери с противня будущий пирог выскользнет и растечется по полу. А вернувшемуся мужу придется это месиво убирать и оправдываться, что не торчал он у киоска, а стоял в очереди за билетами в театр: «Вот, достал! На завтра!». Ответом ему станет не повисшая на шее счастливая жена, а взорвавшаяся на плите банка сгущенного молока, чьи горячие капли разлетятся по кухне и попадут отцу на лицо, на руки, на лысину…

Ночью родители, утешая друг друга, пытались понять, что это было: задумка Милы или случайность? Когда такие случайности перевалили за добрый десяток, родители поняли: это – дочь! Ее рук дело! Но почему? Сошлись на ревности. Немного покрутили вопрос вокруг генов: у отца в роду были буйные предки, учинявшие дебоши по лагерям и тюрьмам. Видать, нравом своим Милка в эту породу пошла. А вот хитрость, откуда в ней иезуитская? Прямо таки змеиная! Так ведь вывернет любую задумку, что просто диву даешься! С нормальным умом до такого не додумаешься!

Позже Мила, смеясь, призналась, что незаметно отлила воды из кастрюли, где варилась банка сгущенки. И сделала это тогда, когда мать пошла открывать дверь отцу. Мила просчитала: пять минут будут крики на счет того, что отцу категорически нельзя пить пиво («У тебя камни в почках!»), минуты три отец будет оправдываться, еще пару минут будет, согнувшись, собирать с пола загубленный пирог, а когда разогнется и скажет: «Мы с тобой еще вкуснее сейчас испечем!», вот тут банка и рванет! Остатки воды в кастрюле за это время должны выкипеть!

На следующий день Мила получила «пятерку» по физике за проведенный дома «опыт» и принесла домой коробку конфет, которую выиграла у одноклассника Вовки: они спорили, сможет ли Милка сделать больно собственному отцу так, чтобы никто не догадался о ее причастности к действу? Вовка убедился: Милка сможет все! Он увидел ее отца со следами ожогов и с тех пор стал сторониться Милки. А она это сделала из большой любви к Вовке. Ей хотелось, чтобы он обратил на нее внимание, коль занятые друг другом родители этого не делают.

Странное дело: любовь родителей, счастье, в котором они купались, не вызывали у нее желания построить свою жизнь по образу и подобию. Ее дико раздражало то, как родители называют друг друга – Пупсик и Котик. Как последовательно подставляют для поцелуя сначала правую щеку, потом левую, потом попку для похлопывания, потом ушко для почесывания…

– Бред! – не выдержала Мила, дернувшись всем телом. Ей совсем не хотелось сейчас перезванивать матери.

– Да ты не любишь нас! И не любила никогда! – озарилась однажды мать и заплакала. В ответ Мила хлопнула дверью и ушла познавать мир на улицу.

Милу раздражало ее имя. Точнее, имя ее и матери. Их обеих звали одинаково – Людмилами.

– Понимаешь, ты – людям милая! И я – людям милая! Это значит, надо вести себя так, чтобы тебя все любили!

– Не хочу быть всем милой! Хочу, чтобы вы с папой меня любили! А милой буду для себя! Вот!

Мать разводила руками, но в тайне мечтала, что, унаследовав ее имя, дочь унаследует и ее судьбу счастливой и любимой жены. К тому же мать с дочерью были тезками и по отчеству: отцов Милы-большой и Милы-маленькой звали Николаями. Матери такое совпадение имен мужа и отца казалось знаковым, и если бы родился мальчик, она бы всенепременно назвала его Колей, чтобы продолжить эту любопытную традицию. Да и уж очень мать, историк по образованию и библиотекарь по профессии, любила дореволюционную эпоху с ее царями Николаями, и очень гордилась своими предками, вхожими в круг высшего дворянского общества.

Но родилась девочка, и мать все равно обыграла ситуацию с именами и очень гордилась этим. Кроме того, она вполне серьезно воспринимала корневую суть своего имени и старалась жить в мире со всеми, всем нравиться, всем быть милой. И трудно сказать, было ли это чертой характера или благоприобретением, но мать Милы-маленькой действительно любили и уважали все. А отец так и вовсе носил Милу-большую на руках.

– Вот родили бы мне братика или сестричку, и целовались бы тогда сколько угодно. А чего впустую друг на друга пялиться? – плевалась иногда первоклассница Мила словами, когда родители уж слишком увлекались друг другом и напрочь забывали о ее существовании. Мать с отцом после этого вели себя как нашкодившие малыши, старались услужить Миле, дарили подарки, от чего она только еще больше злилась и унижала предков.

Родить ей брата или сестру у них не получалось, хотя надо отдать им должное, старались Николай с Людмилой на совесть. Скрип их кровати и страстные стоны частенько будили дочь среди ночи, рождали эротические сны, вызывали сильное желание мужской близости. И Мила на утро чувствовала себя еще более одинокой, становилась еще более жесткой.

После смерти отца, а было Миле тогда уже 17 лет, вся любовь матери устремилась на нее, на Милу. Но поздно. Характер девочки был безнадежно испорчен, змеиная сущность полностью овладела ею, и спасти Милу не смог ни брак, ни рождение ребенка. После смерти отца Мила стала смотреть на мать под другим углом зрения. Но не было под тем углом ни сочувствия, ни – главное – любви. Какая-то жалость, как к беспомощному слепому котенку.