Суд света

На другое утро я проснулся поздно, солнце уже сияло, природа будто праздновала пришествие весны: я сидел на постели, и в то время как Христиан убирал комнату, я задумчиво смотрел в окно и чертил мысленно в струях воздуха ее портрет, как вдруг вовсе неожиданно увидел перед собой оригинал. Восклицание невольно вырвалось из груди, и в то же мгновение мне стало досадно на себя, зачем я обратил на нее внимание слуги: мне хотелось скрыть ее от него, от всех, сделать невидимкою, чтобы присвоить одному себе, но поздно! Христиан взглянул в окно, произнес протяжное „о-о“ и, снова принимаясь за щетку, которою сметал пыль, сказал с самодовольным видом:

– Ничего! Не бойтесь! Это наша Frau Generalin…[4 - генеральша… (нем.)]

– Какая Frau Generalin? – спросил я в сильном негодовании и вслед за моим вопросом должен был выслушать длинную историю о том, как некогда барон выдал дочь свою за русского дворянина, служившего при посольстве, как она уехала в его отечество и умерла и как потом дочь ее, внучка барона, сочетавшись браком с каким-то генералом, которого фамилии он никак не мог выговорить, приехала с ним в Германию и уже недели две как живет в замке, в гостях у деда. Сказать ли? Я с грустным чувством выслушал все эти подробности: они безжалостно обрывали цветы таинственности, которыми воображение мое увило незнакомку! Я дал простор мечтам, дал волю фантазии; старый Христиан себе неведомо развеял их и на место пленительных вымыслов и видений, на место всей поэзии, сладко нежившей мою душу, поставил холодное, тяжелое „Frau Generalin“. Мне тотчас представились супруги многих знакомцев моих полковых и бригадных командиров, в чепцах, в покупных шиньонах, танцующих матрадур с офицерами, подчиненными мужей, по наказу, и мне стало досадно на невинного Христиана. Он до того разочаровал меня, что вечером перед урочным часом я приказал ему задернуть окно занавеской и до ночи пролежал лицом к стене, не подымаясь с подушек. День спустя даже погода, благоприятствуя мне, отуманилась: пошел проливной дождь, и я, лишенный моих мечтаний, снова с праздною головой и пустым сердцем, впал в прежнюю скуку.

Между тем здоровье мое приметно укреплялось; я вставал, ходил по комнате и, несмотря на все возражения медика, поговаривал об отъезде в Россию.

Однажды вечером барон вошел ко мне с веселым лицом и, потирая руки, сказал:

– Ну, мой любезный пленник, – так называл он меня в шутку, – не хочешь ли часа на два оставить свою клетку?.. Доктор позволяет, пойдем; только позаботься немного о своем туалете: ты встретишься с дамою… Я готовлю тебе славный сюрприз.

Сердце мое сильно забилось; я отпрашивался от сюрприза, но упрямый старик настоятельно требовал, чтоб я шел за ним, и я повиновался неохотно, предугадывая, что дело идет о встрече с Frau Generalin.

Я не обманулся. Мы вошли в гостиную, и я увидел ее… Она стояла у фортепиано и разговаривала с доктором. Меня представили; на ее приветствие я отвечал одним поклоном, желал и не мог оправиться от смущения, овладевшего мной, сбивался в речах, молчал или отвечал некстати. Мне страшно было взглянуть ей прямо в лицо, казалось, она по глазам отгадает во мне лазутчика ее прогулок; наконец барон, верно сжалившись надо мной, сказал своей внучке:

– Ну, Зенаида, потешь же нашего пленника, я обещал ему сюрприз…

Она села за фортепиано, проиграла знакомую мне прелюдию и запела одну из заунывных песен нашей родины. Давно не слыхал я ни русского слова, ни звуков русского голоса; ретивое запрыгало во мне. Барон со своими гербами и замком, незнакомка и Frau Generalin – все исчезло из моей памяти… Я бросился к фортепиано, с жадностию упивался томными переливами нашей родной мелодии… Зенаида прочла восторг в глазах моих, в отрывистом дыхании. Она поняла, что происходило в душе моей, и, сочувствуя ли мне или просто из снисхождения, долго не разрушала моего очарования. Песни следовали за песнями, изредка только прерываемые вариациями, которые, как горное эхо, вторили тем же напевам. Наконец она запела всем известную, всеми любимую в ту пору песню Среди долины ровныя. В ней было так много сходного с моим положением, с моими чувствами, что всякое слово ее потрясало все фибры моего сердца. Когда, проникнутая этой простой, но глубоко трогательной поэзией, она пропела с невыразимым чувством слова:

Возьмите же все золото, все почести назад,
Мне родину, мне милую, мне милой дайте взгляд… –

кровь прихлынула к груди моей, даже слезы пробились на глаза. Смущенный, взволнованный, забыв все приличия света, я выбежал из гостиной и бросился в свою комнату… Барон и доктор последовали за мной, стараясь узнать, что со мной сделалось. Когда я истолковал им причину моего волнения, добрый барон взял меня за руку и, дружески сжимая ее, сказал:

– Ну, это очень понятно. Это Heimwehe, тоска по родине.

А доктор, пощупав мой пульс, приказал мне тотчас лечь в постель.

С тех пор я видел Зенаиду всякий день. Вскоре Frau Generalin и вместе все фантастические видения совершенно изгладились из моей памяти: я узнал в ней женщину с светлой, прекраснейшей душою, с высоким умом, обогащенным познаниями, с сердцем чистым, невинным, чувствительным, легко воспламеняющимся ко всему благородному, великому и добродетельному, словом, узнал одно из тех редко встречаемых существ, которые одним приближением разливают мир и счастие вокруг себя.

Месяц пролетел незаметно; я совершенно оправился от болезни, но уже перестал думать об отъезде в Россию. Добрый барон полюбил меня и радовался, что я не скучаю более в его замке; доктор обещал снабдить меня всеми возможными свидетельствами о продолжительности моей болезни: я оставался. День уходил за днем; я не считал их более. В присутствии Зенаиды время как-то чудно сливалось для меня в одно полное, высокое наслаждение. Я не делил дня на часы, не мыслил, не жил; я только чувствовал, чувствовал бессознательно, безотчетно, будто все силы мои, жизненные и умственные, сплавились, исчезли в одном ощущении, и ощущение то было доступно одному наслаждению.

Весна распустилась во всей красе своей; все расцвело, зазеленело. О, сколько незабвенных часов провел я подле Зенаиды! Всегда и везде с нею, в гостиной у ее рабочего стола, в зале у фортепиано, в саду под навесом душистых дерев… Сколько раз, обегая окрестности замка, мы взбирались на горы, спускались в ущелья, и когда она останавливалась и забывалась, восхищаясь природой, я восхищался ею одной!.. В наших продолжительных разговорах Зенаида редко упоминала о своем муже и никогда не говорила о себе самой: я ничего не знал о ее детстве, родных, замужестве, о ее участи, но догадывался, что она не была счастливца. В ее взгляде на жизнь, во всех ее суждениях отзывалась постоянная глубокая скорбь, которая набрасывала темную тень на все окружающие предметы. В ее речах не было той горечи, которою так многие в припадке мизантропии обливают все и всех: она не бранила ни света, ни людей, смотрела со снисхождением на их слабости, иногда урывками была даже весела, любила посмеяться, но то были только случайные проблески природного веселого характера, подавленного и почти убитого тем, который создала ей вторично судьба и обстоятельства. В ее смехе порою слышалось что-то болезненное; и не раз, в то время как улыбались уста, глаза сохраняли свой обычный оттенок грусти…

Да! Я понял, что счастье не было уделом той, которая наиболее была достойна счастья; понял не из слов ее, не усмотрениями разума, а внутренним постижением, что светлая душа ее, истомленная борьбою с роком, пережженная в святом огне страданий, не могла довольствоваться тем грубым, пошлым состоянием, которое в свете условились называть счастьем. Нежная и глубоко впечатлительная, немного требовала она радости, чтобы проникнуться ею, но требовала радости чистой, высокой, как она сама. Вот чего ни свет, ни люди не могли доставить ей!

И первое чувство мое к Зенаиде, первое ясное и определенное ощущение, выразившееся в тревоге моих тогдашних ощущений, было – сострадание.

Мы редко оставались вдвоем: барон, доктор или старый духовник сопровождали нас в прогулках и присутствовали при наших беседах; впрочем, я и не искал случаев быть наедине с нею: что мог я ей высказать? Какую тайну сообщить?.. Я находился в той счастливой поре, когда рассудок не смеет еще требовать отчетов у сердца во всех его движениях, когда чувство родится, растет и созревает, прежде чем ум усмотрит его; и хоть я любил уже, любил пламенно, страстно, однако для меня не настала еще минута внутреннего сознания, я не говорил себе: „Я люблю эту женщину!“ Поэтому я вполне довольствовался ее присутствием, ее вниманием; в разговорах с ней слушал, изредка возражал, чаще проникался ее мнениями… К тому ж я в первый раз любил высоко, истинно, всеми силами обновленного бытия: следственно, страсть моя была чужда расчетов. Она не проходила по системам любовных теорий, не питала никаких надежд, не выжидала минуты объяснения; нет, она скрывалась от себя самой, страшилась изменить себе и, подобно древним волхвам, любила окружать кумир свой и свои служения торжественною таинственностью.

Но время летело: первая минута опьянения прошла, настала вторая эпоха любви, эпоха моего перерождения. От частых бесед с Зенаидой рассеивался туман, тяготевший дотоле над моим разумом; понятия мои прояснились под влиянием ее чистой, юной, теплой, сильной души; я прозревал, как слепорожденный, когда врач срывает плеву с очей его; постепенно разверзался передо мной новый, нечаянный мир, – мир не вымыслов, не фантазий, а прекрасных истин, высоких страстей, мир изящества, поэзии, всего, что облагораживает и счастливит душу человека… С каким благоговением проникал я в его таинства! С какой гордостью восставал из угнетавшего меня ничтожества и, наконец, как пересозданный, взглянул я на мир божий!.. Все тогда преобразилось во мне и вокруг меня. Впервые ощутил я в себе мысль добродетельную и деятельную, силу воли, чувство изящного и в восторге пал в прах перед могуществом всезиждителя, постигнув дивное совершенство творения, загадку нашего бытия, высокое предназначение человека. Я сделался лучше, возвышеннее, добрее к людям, довольнее собой… С каждым дыханием я впивал в себя новую жизнь, я одушевлялся новым сочувствием ко всему окружавшему, и то сочувствие, сообщаясь целой природе, вызывало ее отголосок. Все дышащее и недышащее принимало привет мой, все ответствовало понятным для меня языком… Казалось, душа моя, только что родившаяся к бытию, освещала весь мир лучами красоты своей и он, согретый ее теплотою, подобно статуе Мемноновой, отзывался на первый луч ее небесною гармонией.

Прежде я не знал, как отрадна справедливая гордость самосознания, и, вопреки моему самолюбию и полной независимости, рабски зависел от мнения людского; не раз действовал против собственного убеждения из жалкого соревнования товарищам в жалкой философии, искаженной или, лучше сказать, пересозданной на бивуаках лихими наездниками и рубаками. Прежде я не подозревал даже тех утешений, которые даровал нам господь в нашем внутреннем, недремлющем я, не в том суетном потворщике страстей людских, неугомонном прославителе наших бывалых и небывалых деяний, которое в вечном разладе с совестью живет на языке и трубит всем в уши баснями, тешащими только его самого, но в строгом аргусе и судье, не покорствующем ни перед законами света, ни перед велениями судьбы, в непреклонном неподкупном хранителе небесного зерна, напутного дара божия при вступлении нашем в жизнь, которое, не заглохнув в тернии и уцелев от хищных птиц, зреет в груди человека на опору ему в угнетении, на радость и спокойствие в самых горьких бедах.

Изредка, еще в первое время моей юности, при взгляде на стройное величие природы или при сочувствии к творениям великих поэтов, я ощущал в себе тайное беспокойство, тоску по чему-то родному. Мне приходило желание стряхнуть с себя гнет жизни существенной и искать приюта в сферах, менее подвластных расчетам, искательствам, в сферах свободных от тиранства, мод и приличий, от их глупцов-законодателей, от рабской точности их мудрецов-исполнителей; но то было желание темное, мимолетное, сходное с тем безотчетным чувством, которое я испытывал во Швейцарии, когда, бродя в горах, усталый и одинокий, склонялся случайно с выси заоблачной над бездною и, обвеянный могильной тишиной, мраком бездонной глубины, не изведанной от дня мироздания, порывался ринуться в недра ее, с чудным замиранием в груди, с трепетом, будто предвещающим блаженство. Желание то, едва мелькая в идее без формы и без сил к исполнению, разлеталось при самом рождении; вторая мысль снова увлекала меня и водоворот, не менее опасный, но не столь ясно видимый, жизни и света.

Впоследствии даже эти порывы стихли в душе моей; чувство прекрасного остывало в ней от беспрестанных столкновений с людьми глухо-слепыми для всего возвышенного и изящного; благородные понятия мои притуплялись, идеи суживались и, наконец, совершенно ограничились тесным кругом бивуачной жизни.

Теперь в присутствии Зенаиды воскресли во мне убитые светом чувства, ожила энергия воли; мысль, так долго дремавшая под спудом убогой вседневности, проснулась, вскипела новой силой, но я не рвался уже в будущее, не томился страстным, беспокойным любопытством, которого цели мы сами не можем истолковать; при ней стихло во мне стремление к недосягаемому, не было места тоске и порывам, я все нашел, все уразумел, отдыхал, упивался настоящим, настоящее наполняло всякую минуту существования, всякую частицу моего бытия неземными утехами.

И, однако же, страсть, поглотившая мою память, рассудок, обнявшая его силою для меня самого непостижимою, по-прежнему таилась во мне в странном оцепенении. Я позабыл для Зенаиды друзей, родных, обязанности, забыл самого себя, видел и помнил только ее, везде, всегда ее одну, но, как дитя, которое, исцарапав лицо, хмурит глаза, пробегая мимо зеркала, чтоб не увидеть своих язв и крови, я также боялся заглянуть в душу свою, избегал всех размышлений, всех расчетов с самим собою, я будто страшился усилить страсть свою ее сознанием, предчувствуя, что пробуждение ее будет ужасно…

В скором времени случай ниспроверг все мои предосторожности.

Генерал Н***, муж Зенаиды, приехал на несколько дней в замок. Он вошел нежданно в гостиную, обнял жену так же весело и равнодушно, как пожал руку деда ее, раскланялся со мною и с доктором: то был самый холодный, супружеский поцелуй; однако ж он отозвался в моей груди ударом кинжала. Я вздрогнул, чувства мои пробудились; в одно мгновение любовь к ней и ненависть к мужу ее вспыхнули в моем сердце и разлились огненною лавою по всем жилам моим. Я стоял недвижим, будто приросши к одному месту, не смел взглянуть вокруг себя, и, верно, на лице моем выразилось внутреннее страдание, потому что доктор, подойдя ко мне, сказал:

– Что с вами?

Весь вечер провел я угрюмо, сидя в углу между двумя колоннами, не принимая никакого участия в разговорах, почти не слыша, о чем идет речь. Только всякий раз, как генерал приближался к жене своей и, не прерывая политических прений с бароном, расправлял ее локоны, клал руку к ней на плечо, ласкал ее одною из тех ласк, которыми равно дарят шпица, кота и хорошенького ребенка, всякий раз, говорю я, грудь моя судорожно сжималась, и я чувствовал, что холодный пот выступает на лбу моем. После ужина, когда все начали расходиться, мне показалось, что генерал пошел за женой в ее комнату… была минута – страшная минута, – когда я едва не унизился до роли лазутчика, чтоб увериться в моем предположении; я был в горячке, в беспамятстве.

Мой добрый гений отвратил меня, однако ж, от безумного поступка. И, не помня себя, я бросился в свою комнату. Там в первый раз представились мне ясно ее и мое положение, наши взаимные обязанности, тщетность моей любви, невозможность ни одной минуты полного блаженства и вместе с тем счастие того, кто обладает ею по всем правам и законам, кто смеет идти с ней в свете рука об руку, гордясь ее любовью и своим счастьем, кто может твердить всякую минуту своей жизни: „она моя!“

Прежде, когда Зенаида являлась мне окруженною каким-то заоблачным сиянием, когда я считал ее до того высшею всего земного, что даже мысль об одной минуте обладания ею не смела возникнуть в уме моем, я довольствовался моим тайным обожанием, был счастлив, мысленно целуя ее следы… Теперь я осмелился видеть в ней женщину, равную мне, созданную из одного праха со мною, созданную, может быть, для меня и брошенную в объятия другого только по прихоти ничего не разбирающего рока. С моей прежней почтительной любовью к ней смешались бурные помыслы о земном наслаждении, я видел ее в объятиях отжившего, давно расточившего жизнь супруга, видел вынужденные ласки ее, за которые я бы отдал тысячу жизней, перетерпел бы лютейшие мучения, – видел, чувствовал, и, в отчаянии от моего бессилия, в бешеном припадке ревности и негодования, я терзал грудь свою, со жгучими слезами припадал к изголовью, чтоб хоть в нем удушить громкие рыдания, и не раз, лобзая в забытьи увлаженную слезами подушку, роптал: „Зенаида! Зенаида!..“

К утру тревожный сон смежил глаза мои; я заснул, не раздеваясь, в креслах, и проснулся ранее всех. Солнце едва всходило; сквозь отворенное окно веял на меня свежий ветерок, рассудок поборол ночные смуты воображения, успокоил немного взволнованную душу. Я написал барону, что перед отъездом в Россию мне необходимо нужно побывать в ближнем городке, извинял свой внезапный отъезд известиями, будто бы полученными накануне, обещал скоро возвратиться и, вручив письмо слуге, бросился на лошадь и поскакал в С***.

Не стану описывать, как провел я три дня несносной разлуки с Зенаидой: жить в замке печальным свидетелем счастья другого было бы для меня сто раз мучительнее. Во все время моего добровольного изгнания я сидел, запершись, в трактире и десять раз в день осведомлялся, не проехал ли здесь обратно русский генерал. На четвертые сутки меня обрадовали утвердительным ответом, и я возвратился в замок, но возвратился не тем, чем был прежде. Моя светлая любовь померкла в вихре страсти, как меркнет луч звезды при зареве вспыхнувшего пожара. Счастье, которым я довольствовался недавно с таким наслаждением, теперь не могло уже меня довольствовать, чувства мои вышли из границ повиновения, дерзкие замыслы, желания неисполнимые вгнездились в душу; я то страшился взглядом оскорбить Зенаиду, то порывался требовать от нее отчета в разрушении моего прежнего бестревожного состояния; жалел о ней, жалел о себе, подмечал всякий шаг свой, на всех лицах читал подозрение; словом, дни и ночи мои проходили в жесточайшей борьбе: все, что было для меня источником блаженства, обратилось в яд, в пытку.

Иногда Зенаида, ласково осведомляясь о моем здоровье, спрашивала, не получил ли я неприятных известий из России. Ее участие и тихое дружество трогали меня до слез, но я не хотел ее обманывать, отвечал отрицательно, со смущением. Не раз она устремляла на меня глубокий, испытующий взгляд, от которого жар и дрожь пробегали по моему телу; тогда я поспешно заводил речь о незначительных предметах или под каким-нибудь предлогом оставлял комнату.

Однажды перед вечером мы сидели вдвоем у окна, растворенного в сад; Зенаида была занята рукодельем; я в безмолвии смотрел на тропинку, на которой она явилась мне в первый раз, и мне было грустно, тяжело, как будто скала обрушилась на грудь мою. Наконец Зенаида спросила вполголоса, о чем я думаю, и я, застигнутый в моих мечтах, не помышляя о следствиях такой неосторожности, рассказал ей подробно, как я увидел ее в первый раз из окон моей темницы, какое впечатление она произвела на меня, с какой тоской потом я ждал сумерек, подстерегал ее приближение, с какой радостью приветствовал ее издалека. Сердце мое было так полно, что я должен был излить хоть малую часть того, что пожирало мое существование. Увлеченный сладким воспоминанием, я не пропустил ни одного чувства, ни одной подробности до рокового вечера, в который барон доставил мне счастье познакомиться с нею. Зенаида опустила рукоделье на колена и слушала меня, не прерывая, в глубокой задумчивости. Я умолк, слово „люблю“ ни разу не вырвалось из уст моих, но себе неведомо, цротив всех намерений я открыл ей тайну, так долго и так тщательно хранимую в глубине моего сердца… Тогда, в свою очередь, она встала в сильном волнении, лицо ее было бледно, но глаза пылали; сделав несколько шагов вдоль комнаты, она подошла к дверям и столкнулась с бароном. Старик нес в руках огромный пакет. „Сейчас получено с почты“, – сказал он, улыбаясь, и, сломав печать, высыпал на стол кучу журналов, газет и писем: в том числе было несколько адресованных на мое имя. Пока я читал их, отошедши в сторону, барон также занялся разбором полученных известий и вдруг, обращаясь ко мне, сказал:

– Ну, любезный пленник, видно, пришлось возвратить тебе свободу; вот письмо от твоего командира: бранит и тебя и меня. Возьми-ка, прочти сам.

В письмах ко мне настоятельно требовали моего возвращения в Россию, даже грозили исключением из службы. Я взглянул на Зенаиду: она снова сидела у окна, держа перед лицом какой-то журнал.

Голова моя пошла кругом; я выбежал из комнаты.

Через полчаса, возвратившись в гостиную, я нашел Зенаиду все на том же месте, только журнал и рукоделье были отброшены; она сидела, опершись локтями на окно и поддерживая голову руками. Я приближался; услышав шум шагов, она вздрогнула, взглянула на меня и снова отворотилась к окну.

– Вы должны ехать в Россию? – спросила она после минутного молчания тихим и, как мне показалось, боязливым голосом.

– Да! – отвечал я, не чувствуя в себе ни желания, ни сил исполнить того, что утверждал этим словом.

– Уезжайте, уезжайте! – произнесла она с живостью. – Спешите на нашу милую родину… Там ждут вас друзья, родные… Вы так еще молоды! Весь божий мир стоит перед вами… Уезжайте и будьте счастливы!..

Я не мог видеть лица ее, обращенного к саду и скрытого от меня волнами нависших локонов, но я слышал, как отрывисто вырывался голос ее из груди, я чувствовал ее трепет, и в первый раз мысль о взаимности пробилась радостным лучом в мою душу.

– Счастье – игра случая! – отвечал я скоро. – Случай отнял у меня землю, на которой я жил и был доволен, пресмыкаясь в прахе, но, указав мне небо, он не окрылил меня, и небо вечно останется для меня недоступным. Где же, в чем же искать мне счастья?..

Зенаида покачала головой и спустя минуты две сказала тихо, будто размышляя вслух:

– Счастье – только слово, звук без смысла и без значения. Человек, который легко прельщается бряцаньем пустого звонка, может гнаться за ним; но для того, кто в жизни своей мыслит и чувствует, верьте мне, оно невозможно.

– Нет, нет! – воскликнул я с жаром, еще очарованный недавно мелькнувшей надеждой. – Не клевещите на провидение, не отнимайте у человека его лучшей, сладчайшей утехи – веры в счастье! Оно возможно, если мы не устрашаемся призраков, которыми окружает нас свет, завидуя всякой крохе скрытой от него радости. Оно возможно, если, не искушая судьбы заботами о будущем, мы довольствуемся минутным, но ни с чем не сравненным блаженством настоящего… О! какое счастие было бы возможно для нас… для меня… но только здесь, теперь же, или никогда! Над будущим моим грозит мне надпись Дантова ада: „Lasciate ogni speranza vol ch'entrate“[5 - Оставь надежду всяк сюда входящий (ит.).].

Я остановился, страшась, не слишком ли много высказал; и, однако ж, так много еще оставалось мне высказать! Мое первобытное, прозябательное существование, блаженство при встрече с ней, мои мечты, борьба, страдания и первый луч надежды, сверкнувший мне в мраке отчаяния, – все вместе ожило в памяти, прихлынуло к груди, бушевало в ней, просилось на волю… Я ждал одного взгляда, одного мановения руки, чтоб излить перед ней все, все и потом с рыданием у ног ее вымолить прощение, выстрадать его годами разлуки… Но она молчала; ни вздох, ни малейшее движение не изменяли ее чувствам.