Шарманка. Небесные верблюжата

шли вечерние представленья:
корчились дьявольские листья,
кивали фантастические пальмы,
таинственные карикатуры –
волновались китайские тени.

В каменной табакерке города ежедневно играет музыка.

Утро, восемь бьет. Зябнут свечи в темных квартирах. Просыпаются гимназисты. Повторяют зябко уроки. Двенадцать бьет. Белые торжественные печи. Белые потолки, лепные и удаленные. Высокие, торжественные лестницы. Холодные мысли городского мозга.

В четыре часа пробегает с лестницей черненький фонарщик; заводит вечерний огненный вальс, высыпает блестки. Западают на стены еще темных комнат тревожные миганья уличных фонарей. Бьет шесть, поблескивает посуда: предвкушает вечерние ламповые пиршества. Изрешетились улицы, освещенными окнами, хоровод магазинов в городе. Бьет семь. Блестит позолота гостиных. Рамы картин таинственны; тихонько рояль заговорил. Полночь бьет. Глухие улицы скрипят засовами. Погружены детские в непробудность. В табакерке убирают музыку.

– Какое страшное напряженье нервов! Вы слышали, что он два дня забывал есть и пить?!

– Да, но его свезли недавно в дом сумасшедших. Переутомленье, переутомленье!..

– Достроили консерваторию?

– В нее записались ученики раньше, чем она была достроена! Они жаждали…

……….

Темный день сгорбился, и голова его совсем ушла в плечи. День не верит в город, в возможность городских огней вечером. О величии говорят только оставшиеся на своих местах театральные подъезды, потухшие электрические шары, вчерашние афиши, хороводы колонн, возвышенные здания.

За толстыми стенами спрятаны искусства, порывы, вера и мечты детские. Спрятаны вечерние игры.

За толщей стен кто-то играет экзерсисы; может быть, маленький бог в матроске или с косичкой. Для него заготовлены где-то белые веселые шары, торжественная встреча, ошалевшие от рукоплесканий белые стены залы.

Кто-то верит человеку в длинных космах. Чьи-то глаза гонятся за прохожими – ловят знаки!

Прошел «особенный», пронес папку.

Кто-то надеется, что это художник, что вечером он зажигает лампу над белым листом бумаги, – и вырастают формы, линии, нежность; что недаром горит его лампа.

В какой-то комнате кто-то угловатый резко вскочил, подняв плечи; в темноте опрокинул стул в порыве мысли. Трясет косматой гривой.

……….

Ведь чудесно, если бы некоторые раскрывшиеся сегодня утром глаза были глазами избранников! Им тогда было бы для чего проснуться, хотя бы и в такой темный день. Можно его и скоротать как-нибудь, так легче переносить и темноту, и лужи на панели.

Девушка несет мимо музыкальный портфель. Думаю: «Вот девушка с густой свежей косой».

«Сколько у нее впереди времени для достиженья», – приходит на ум. Масса времени! Пусть она будет заниматься только один час каждый день! Это уже вполне возможно для нее, ведь это совсем не трудно, даже с ее избалованным смешным ртом. И она достигнет славы… Славы! «Биография великой пианистки! Певицы!» – мечтается мне. Ах… Как чудно об этом мечтать. В горле сжимается ком от счастья! Пусть она даже по полчаса в день будет заниматься. У нее столько лет впереди… Как молода ее коса… А в остальное время пусть себе лежит на кушетке, читает глупости, наслаждается, ест битые сливки, прекрасные снежные сливки с ванилью, – и чувствует, что она на пути к свершенью. Она все-таки дойдет, все-таки дойдет с ее пушистой косой.

……….

Пробежал черный фонарщик, зажигая вечерние огни. Из-под черной бархатной маски города сверкают освещенные шторки.

Звезды. Китайские тени. Черные картонные домики. Яркие огненные номера. Звонки. Освещенные бока конок, точно горящие решетки. Электрические тюльпаны, газовые трезубцы. Мебелированные комнаты. Забегает в них улица. Мебелированные комнаты сняли консерваторки. Они все учатся, мечтают.

Иногда в кого-нибудь вечером от городских огней попадает электрическая искра.

Кто-нибудь сидит в четырех стенах в грохочущем городе и фантазирует до того, что горит его мозг. И на него умные городские стены смотрят с сочувствием: он сидит так неспроста! О каждой вещи он выдумывает что-нибудь заманчивое, и ни одну не оставляет без участия.

Самый лучший день – когда начали, попробовали в первый раз. И потом изо дня в день: от обеда до ужина, от ужина до обеда… Но дверь приотворяется и рождается свет…

Просто отворяется дверь. Сегодня началось. Это самый громадный и страшно короткий день.

Невозможно красивыми кажутся подоконники и водосточные трубы. По дороге к искусству проходят мимо водосточных труб и железных подоконников – и они красивы, точно они часть музыкальной пьесы; точно все это на театральных подмостках.

Проходят мимо кондитерских и нисколько не соблазняются пирожками; мимо лавок – и вовсе не думают о выставленных гребеночках; ведь и со старыми и ломаными гребеночками можно быть талантливой… Гений! Талант! А у нее беззубые гребешки в волосах. И пусть каждый думает: «Ей бы цветы. Ей бы цветы всего мира к ее ногам!»

Смотри, город умиляется, глядя на нее! Как он ее любит…

Мимо вечерних огней, – и доходят до двери профессорской квартиры.

Пусть непременно двери будут красного дерева и золотая ручка. Это ручка необыкновенная: она улыбается. Ведь так блестит ручка и золотые гвоздики только около чьей-нибудь славы.

Отворяется дверь призванья. Торжественные растения стоят на лестнице. Нигде нет такого горячего света в передней. Только около божества такой свет.

А вечером от профессора возвращаются по дивным преображенным улицам; они уже все приподнялись, напряглись, как театральные подмостки.

На этажах меж галстухов веселятся лампы. Преувеличивают значенье выставленных вещей. Надевают торжественными белые рубашки – и лавки становятся театральными. Поднимают в глазах восхищенье. Преувеличивают носовые платки, торжественные мхи и фрукты.

Мхи выступают вперед блистательно, точно сейчас откроется бал. И вообще ах! На улицах все окна, освещенья и выставки так выглядят, точно ждут кого-то.

И каждый вечер город загорается и Его ждут.

Это ждут Его – Короля! Вот он вошел, поднял тихо руку и остановился, знающий и принесший. Вот он – явленное дитя звезд. Вот он неслышно, таинственно ходит между людьми. В глазах его светится тихое торжество. Все молчат.

Он входит, точно говорит: «Я знаю что-то…» И с ним входит его власть. Он стоит тихонько пред дверью, там его Чаша, и он не скажет: «Да минует меня!» Там тепло, там так тепло, что все краски льнут и ложатся глубоко на грудь. Глубоко ложатся. Почти гибельной лаской блаженства.

Все это творится сейчас там, за дверью, и дверь раскроется. О! Подумать только! Дверь раскроется!..

Пусть его спросят: «Отчего у тебя такие бледные, впалые щеки, и ты говоришь таким тихим-тихим голосом? Ты напоминаешь ласточку, прилетевшую слишком рано…» – «Это уже вечернее небо, – я счастлив…», – ответит он. «Счастлив? Король! Король…»

……….

Сколько сегодня в городе написали стихов! В скольких квартирах для этого зажигали рабочие лампы.

Это кого-то беспокоит восторгом.

Все наполнено белым золотым вином возбужденья; в этом вине города слышится дрожанье концертной скрипки, нервной напряженности и жгучего, упорного восторга. Или лампы безумные сегодня? Даже таинственные лампы квартир, открывающие в фокусе мгновенья значенье жизни. А шары и лампы поддельных ювелиров были всегда безумными.

Потому столько сочинено стихов, прошло столько выступлений и состоялось дебютов.

Он бегает с удовольствием по улицам, заглядывает в освещенные уголки жизни и мечтает всем сердцем, как безумный; шепчет: «Это не мое комнатное, это не я придумал. Это оно!»

Увидит тень вечерней пальмы на шторах, чей-то умный высокий лоб. Желтый абажур над чужими бумагами или зеленый над конторкой – обожжется восторгом. Восклицает тихонько: «Столько чьих-то мыслей. Такая великая жизнь!»