Лоскутное одеяло

– Подрядился? Так давай, исполняй. Сейчас напою, накормлю, спать уложу. А с утреца и возьмешься за дело. Да слова мои помни!

Увидавши на столе кашу с молоком, пироги да блинчики, про всё позабыл Ерёма. Подъел со стола все чисто-начисто, потянулся богатырски, зевнул широко.

– Здоров ты лопать! – хмыкнула Глафира. – Поглядим, каков работник будешь. А теперь можно и на боковую. Пойдём, я тебе там, в каморке, постелила.

Еремей к пуховым перинам да пышным подушкам привык, но и соломенному тюфяку и лоскутному одеяльцу обрадовался. Как на подушку голову опустил, так и в сон провалился.

Кажется, вроде только прилёг, едва заснул, а уж Глафира его трясёт, подымает:

– Вставай, лежебок! Утро наступило, дела дожидают. Умывайся, завтракай – и вперёд!

И пошло-поехало! Навоз из сараев убрал Еремей, воды во все бочки натаскал, двор подмёл. Умаялся, хотел в холодочке прилечь, а хозяйка тут как тут:

– Солнышко высоко, работай, лежебока!

Вот ведьма! И с обеда дел нашла, никакого покоя. Уж с ног работник валится, а она знай своё:

– За дело!

День простоял Еремей, другой выстоял, а на третий беда и случилась. Заснул бедолага с устатку под смородинным кустом, где ягоду собирал, тут Глафира его и подловила. Подскочила с криком:

– Дрыхнешь, лодырь? А работать кто будет? Вставай давай!

А Ерёма-то спросонья ей в ответ:

– Неохота!

Разозлилась ведьма вмиг не на шутку, ничего слушать не стала, да и выполнила обещанное. Пошептала чего-то, повертелась, топнула, хлопнула, свистнула – и обернула-таки парня в кабана!

– Вот так, свин!.. – воскликнула Глафира довольно. – Да за тебя кучу денег выручить можно. Ещё подкормлю до осени – и на базар. Озолочусь!

Хочет Еремей слово вымолвить, а не может. Только хрюк получается. А понимать-то всё понимает. Эх, да лучше б он сразу в лесу помер!

И стал жить Ерёма в хлеву. Подстилку ему мягкую стелют, до отвала кормят, и работать никто не заставляет. Не о такой ли жизни он всегда мечтал? Да разве это жизнь?! Ох, Ерёмушка, несчастная головушка, и зачем ты только на свет уродился. А ведь осень-то не за горами, страшно даже и подумать, что его ждёт. Зарежут кабанчика, а он и пожить не успел, и любить не любил.

А дни так и бежали за днями, не знал Ерёма, сколько ему осталось, но чуял – недолго. Глафира своего не упустит. А пока ел да спал Еремей, спал да ел. Да и куда ему было деваться? Замок копытцами не открыть, забор высоченный не перепрыгнуть. А и уйдёт, в таком обличье одна дорога – на зуб кому-нибудь. Ой, тоска зелёная! И не удавишься от такой тоски: как копытами петлю вязать? То-то и оно, что никак.

Тосковал в хлеву Ерёма, а к Глафире гостья припожаловала. Слышит как-то, ведьма с кем-то разговаривает, и смеётся вроде радостно. Испугался он за свою шкуру, неужто его час пришёл, по его душу кто-то прибыл. До того гостей у Глафиры не водилось. Приходили за делом, да дальше ворот ведьма никого не пускала. Встретит – проводит у калитки, а во двор всем дорога заказана.

А тут прямо соловьём разливается, привечает кого-то радостно. Высунул Еремей рыло в щёлку, уж больно поглядеть на гостью охота! Увидал – и сердце в груди под слоем сала затрепыхалось. Прибыла к Глафире девушка молоденькая. Собой невеличка, ясноглазая, шустренькая, как капелька живая. Не сдержался Еремей, вздохнул жалостливо-горестно. Эх, судьба-злодейка! Такую бы любушку человеком повстречать, а со свиным рылом куда сунешься!

А девчушка-то стон-хрюк услыхала, в сарайку заглянула, ладошками всплеснула:

– Вот так боров у тебя, тётушка! Целый слон!

– Ну, слон не слон, а кабан и вправду справный, Машенька. Целое богатство тут на соломе лежит.

Машенька Ерёму за ухом почесала, по морде провела. И знать не знает девица, что добра молодца оглаживает. А у молодца аж слёзы из глаз, и сердце всё чаще бьется. Заподозрила Маша неладное, обернулась к тётке:

– Что-то странный какой-то у тебя кабан. Опять балуешься?

– Балуюсь! – весело призналась ведьма. – Да пойдём, наконец, в избу, племянница дорогая. Там за чаем с пирогами всё тебе и обскажу.

Ушли они, а Еремей, знай, думу свою печальную думает. В кои-то веки девушка встретилась, в душу запала, а как ей объяснить, что не боров он вовсе, что под шкурой щетинистой сердце человеческое болью исходит!

Еремей в хлеву страдал, а Маша с тётушкой за богатым столом чаи распивали и беседы беседовали. Кому ведьма Глафира, а кому родня сердечная. И тем угощает племяшку любимую, и этим потчует. А у Маши странный свин из ума не идет, страсть как любопытно всё про него узнать.

– Признавайся, тётя, опять мужик тебе не угодил? Первый-то твой муж до сих пор, поди, в лесу медведем бродит?

– Не-а! – беззаботно откликнулась Глафира. – Не бродит. Охотники подстрелили, так он теперь в богатом доме шкурой у камина лежит.

– И не жалко? Всё ж мужем был тебе, вы и лет немало с ним прожили. Чай, любила?

– Не-а! Не жалко! – опять хохотнула тетка. – Нечего было по бабам бегать, меня сердить.

Ну, вот что с ней поделаешь. Ведьма – она ведьма и есть! И бабушка Машина ведьмой была, и прабабушка. Мама Машина и Глафира – близняшки, и при том разные. Нюраша тихая и мягкая уродилась, а Глаша боевая и решительная. И дар ведьминский она унаследовала, а передать хотела Маше, своих детей у колдуньи не было.

Но Маша не больно-то в ведьмы рвалась: она с мамой и папой в городе жила, обычной жизнью, и без колдовства прекрасно обходилась. Но у тётки в лесу гостила всегда с удовольствием. А Глафира надежду не теряла, племянницу всячески привечала и баловала. Торопить, правда, не торопила, девка-то молодая совсем, а сама Глафира ещё в силах. Но Машка упиралась из всех сил, не хочу ведьмой быть – и точка!

– А ты всё-таки подумай! Наш дар сильный, жалко такой терять. И добра сколько сделать можно!

– А зла сколько? – отбивалась Маша. – Я ж, как и ты, горячая, рассержусь, разойдусь, и такого в сердцах натворю!

– Оно верно. – Согласно кивнула Глафира. – Я вот нечаянно тоже… сотворила. Кабан-то у меня и впрямь непростой. Какой парень был!

И тётушка поведала всю Еремееву историю. Маша слушала, ахала, охала, а после потребовала строго:

– Превращай обратно! Это уж слишком, ты ж не злобная баба Яга.

Глафира вздохнула:

– Не злобная. И самой жалко. А не могу! Обратный оборот не под силу мне. Сгоряча обернула мальчика в кабанчика, а назад – никак.

И добавила вкрадчиво:

– Вот если ты поможешь…

– Опять за своё! Сказано, не хочу колдовать.

– Тогда и кабан на колбасу пойдет!

– Придумай что-нибудь!

– А нечего придумать! Или дар берёшь, или из Ерёмы окороков понаделают!

Долго кипятились и ругались родственницы, но так ни до чего не договорились. Глафира сдалась первая:

– Ладно, утро вечера мудренее. Давай спать укладываться. А то воюем, как дикари какие! В кои-то веки племяшка приехала, не ругаться ж со мной, а в гости.