Площадь

Твой бар завьюженный гудит
и мается…
Гляди, гляди, – как на тебя из тьмы глядит
тот пьяница!
А ты? К нему походочкой своей
что тянешься?..
А на груди – алмазный скарабей?..
– Не тронь!
Поранишься.

«– Эй, Козуля!.. …»

– Эй, Козуля!.. —
Вполоборота
и хохочущей нагло гортанью:
– Да иду!
Ждет меня работа!

Ночью ли,
раннею ранью —
– Эй, Козуля!.. —
и козочкой каблучки
Выбивают в снегу полыньи…
Нет страдания.
Нет тоски.
Нет – любви.

Но однажды,
за злато купленная,
Захрипит на подушке сырой:
– Я уже этим Богом
искупленная…
Окно – открой!

…И полетит
Снег в лицо —
черный, сухой графит.
И кольцо с изумрудом
бросишь негру в рожу:
– Ты не знал, что Козуля…
стоит… дороже?

И, во тьме сапоги напяливая,
И, словами ругаясь мужичьими,
Побежишь…
– Козуля! —
…но следы твои —
подпалинами,
Копытами козьими,
лапами песьими,
лапками птичьими.

…Козуля! Косу твою на ладони —
взвесь…

Девчонка (угрюмо):
– А у меня ведь имя есть.

«Я – Вера…»

Я – Вера.
Негде ставить пробы.
Я – правда о добре и зле.
В купели талого сугроба
Меня крестили в феврале.

И бабка привязала крестик
Под мой младенческий матрац:
– Пока дитя светло-безгрешно —
Пущай помолится за нас!..

Меня молиться не учили.
Меня учили просто – врать.
Духами волосы мочили.
Так не хотели умирать.

Да умирали – мать и бабка…
Рыданьем резали лимон…
Кромсали сельдь
для бедной пьянки,
А чай заваривали в банке,
Глотали
после похорон!

И спирт, разбавленный водою,
Соседки-санитарки дар,
Сворован – дело молодое —
Бросал в тяжелый зимний жар…

Я розу гладила, щипала —
Ложь погребального венка.
На память сорвала… украла…
На жизнь… на долгие века…

В сыром прокуренном подвале,
На голубином чердаке