Красная Луна

Лия остановилась около двери в женский туалет. Просительно посмотрела на санитаров. Те ухмыльнулись. Она скользнула в дверь туалета.

Его подтолкнул в спину санитар Андрюха: иди, иди, изголодался, небось, по хорошей порции тока!

Боль. Красная боль.

Он никогда не думал, что боль – красного цвета.

Нет, он так думал всегда.

Что это плывет там? Огромное, круглое, красное?

Это его боль плывет. Она наплывает и заслоняет ночь. Она заполняет собой мир.

Боль встает нимбом над его головой. И он смеется над собой, хохочет во все горло: смотрите-ка, а я и вправду святой, но я же никакой не святой, я преступник, я же убил, я убил! Я убил железной цепью человека! Я бил его, убивал его – уже мертвого! И я убил не только его одного! А скольких?! Я не помню!

Но я же убивал во имя! Я убивал во имя добра! Во имя справедливости! Во имя порядка!

Зачем вы казните меня-а-а-а?!

Красная боль.

Красная Луна в окне.

ПРОВАЛ

Ночь. Та вода, что была утром и днем – чистой, прозрачной, сапфировой, изумрудно-голубой, нынче, во мраке, – сине-черная, непроглядная.

У его ног плещет Байкал.

Байкал у ног, и они – юные. Он кичится тем, что он – круглый сирота. Кто как сюда попал, сбился в стаю. Кого родители кинули в детдом. У кого – их вообще не было: так себя и помнили всю крохотную жизнешку под забором. Кто из дому сбежал, из хорошего, теплого дома: воспротивился уюту, укладу, ханжеству, скуке, приключений захотелось, жизни взрослой, большой. Из Красноярска они добрались сюда, на озеро-море. «Славное море, свя-а-ащенный Байка-а-ал!..» – голосили они, напившись пива под завязку, на берегу, у перевернутых смоленых рыбачьих лодок. Луна в небе стояла с чуть красноватым оттенком, как апельсин, как новогодний мандарин. В Сибири не редкость красная Луна, особенно – осенью. Сентябрь, стоял сентябрь, и кедры гудели над Байкалом глухо, как гудит басом в храме наряженный в парчу митрополит: «Миром Господу помо-о-олимся!..» После пива они все, бритые, курили травку. Все тут были – и Зубр, и Ефа, и Оська Фарада по прозвищу Композитор, и крутой наци-скин, Черный Ворон, Алекс Люкс, позже он станет правой рукой Хайдера; и Сокол, друг Хирурга, здесь был; были и сибиряки, красноярцы и новосибирцы – Зуммер, Автоген, Крестьянин, Артем; и Уродец тут тоже был, среди них, великий Чек, ну как же без Чека, Чек – душа компании, ну и рожа у него, посмотришь – обхохочешься. И тот, отличный парень, классный мужик, тоже с ними тогда был – парень по кличке У-2, и слухи ходили, что именно он, У-2, и возглавляет Азиатское Движение – ультраправое движение Восточной Сибири, Монголии, Северного Китая и Японии. Шептали друг другу на ухо: за У-2 стоят большие бабки, ты с ним осторожней! Не рассерди его! Никто никого тогда не собирался сердить. Осень скатывалась золотой монетой на дно Байкала. Осень плыла в толще прозрачной черно-синей воды нежной рыбкой-голомянкой. Они все – по кругу – курили травку, это же был не наркотик, что распространяли черные пауки на рынках, не гашиш, не героин, это была всего-навсего родная травка, конопля, и ее стоило такою ночью покурить. Все становилось прозрачным. Они словно плыли в ледяной воде Байкала. Они тогда обрились впервые. Они пьянели от травки, от обретенной силы, от учений Эволы и Гитлера, от «Mein Kampf», от близости новой войны, что сметет все на своем пути. И их тоже? Ну, их-то уж не сметет, ведь они сами эту войну родят. А что лучше, родить войну или детей?.. «Роди детей, Бес, роди трех сыновей и воспитай их воинами! Героями! И пусть они победят! Пусть победят они, если ты падешь в бою!» В карбасе, на берегу, сидела в ватнике светлокосая девчонка, копошилась в россыпях рыбы на дне карбаса, вынимала, выбирала омуля, размахнувшись, бросала его в ведро, стоявшее на берегу – везти в Иркутск, на продажу, на рынок. Серебряная, шевелящаяся, подскакивающая на дне карбаса рыба была вся – от застывшей в небе огромной Луны – розовой, алой. «Красная рыба, – шепнул он тогда, смеясь. – Хотите на спор, я эту девку заволоку в кусты, и она сегодня ночью будет моей? Без драки, без угроз, а просто я ей понравлюсь?»

«Не сомневаюсь, Бес, что ты ей понравишься. Ты ей уже понравился, – Зубр затянулся, передал косячок Уродцу. – Гляди, она уже подмигивает тебе. Спеши, скин. Миг наслажденья короток. Когда мы захватим недружественные страны и в том числе Польшу, я тебе обещаю, что у тебя будут две рабыни-полячки. И ты сможешь их насиловать, когда захочешь, и даже хлестать плетью. Послушнее будут».

Они еще раз случайно столкнулись в коридоре. И опять – около туалета. Аммиачный запах бил в ноздри. Она улыбнулась ему губами. Глаза не улыбнулись.

Они перекинулись только двумя словами: «Ты где?..» – «А ты?..» Она показала ему на пальцах номер палаты: два пальца, пять пальцев. Двадцать пять. Вечером он, крадучись, прошел по затемненному коридору в двадцать пятую палату. Когда он вошел, он сразу увидел ее обритую голову на подушке. Она лежала и ела апельсин. О чудо, апельсин! Он сел к ней на кровать. Больная рядом с ней странно вздергивалась, вскрикивала, иногда заливалась смехом, умолкала.

– Не обращай внимания. Она несчастная. Она уже по-настоящему сошла с ума. Ее закололи. Меня тоже заколют. Они колют мне уколы, ты знаешь… – Она протянула ему недоеденный апельсин. – Ешь. Мне принесли… Ешь, не стесняйся…

Он осторожно взял апельсин. Отправил в рот. Жевал, глядел на нее. Она произнесла тихо, медленно, будто пропела:

– Свастика, наш святой крест. Свастика, норд, зюйд, вест. Свастика, вечный ост – на Восток – до звезд.

Он вздрогнул. Схватил ее за испачканную соком апельсина руку. Ого, какая крепкая рука, подумал он, даром что маленькая.

– Наша песня!.. – Он задохнулся. – Я так и знал, что ты…

– Тише, – она прижала палец к губам. Улыбнулась. – Я написала слова.

– Так ты… – Он таращился на нее во все глаза. – Так ты – Лия? Ты Цхакая?

– Ну да, глупый. Жри апельсины! – Она сунула руку под матрац. Вытащила еще один апельсин. – Деготь и Хирург прислали. Они узнали, что я здесь. Вот прислали. Думаю так, что они подкупили персонал. Потому что передачу мне передали. Обычно здесь, если тебе с воли присылают передачу, ее не передают. Мне сделали исключение. Деготь наверняка засунул бабки какой-нибудь дежурной медсестре. И главврачу. Слушай, а эта красивая бабец, ну, главврач, ну, эта стервоза, она любит деньги?.. А?.. Может, нас с тобой… выкупят?..

– Мы что, вожди?.. Мы ж обыкновенные пешки… Ну, ты – другое дело… Ты – не пешка… Ты – гений…

– К чертям твои комплименты, – сказала она уже весело и приблизила рот к его уху. – А знаешь, что еще было в пакете?.. Книги… ну да, настоящие книги!.. наши книги… Эвола – на итальянском… Я по-итальянски читаю, они знают… Поэтому и не выкинули… эти… И – еще – тетради… И ручка… И я могу писать… Понимаешь, писать!..

Ангелина любит деньги. Любит деньги? Это надо обдумать. Он не думал об этом. Он просто ждал, когда она придет к нему ночью. Он спал с ней, забывая себя и весь мир. Лия ела апельсин, очищенный им. Причмокивала. Открывала уже замусоленную, грязную тетрадь, шепотом читала ему стихи. Дергала его за руку: нет, ты послушай, послушай!

– Я волею судьбы
И днесь провижу это:
Не люди, а гробы.
Не люди, а скелеты.

Я жить – я жить хочу!
Пить волю, власть и силу!
И Смерть мне по плечу —
От люльки до могилы.

– Еще, – глухо обронил он. Музыка слов завораживала. Лия вскинула бритую голову. Далеко отсюда, за окном, прошел поезд. Перестук долго не кончался: товарный, с множеством вагонов.

– Тебе не кажется, что мы не в Москве? – шепотом спросила она. – Черт знает где мы! Слушай!

Ради нашего торжества
Я убью эту тварь и нечисть.
Я убью эту дрянь и нежить
Ради нашего торжества.

Это время – гляди! – пришло.
Коловрат по небу катится.
Подстрели меня, первую птицу,
Что вам спела: время – пришло.

Как тебе?.. – Она задохнулась, снова полезла под матрац. – О, мать твою, не апельсин!.. а мандарин… Деготь перепутал апельсин с мандарином… Купил все апельсины, и один – мандарин…

Она кинула ему маленький мандарин, будто мяч. Он поймал его и тихо спросил ее:

– Тебя водили на ЭШТ?

– Нет. Что это?

– Дерьмо это. Ты не сможешь после этого писать стихи.

– Смогу. Я всегда смогу их писать. И в гробу даже. Слушай еще, это я сегодня написала.

Эти башни рушатся, рушатся.
Эти лица, полные ужаса.
Этот дьявольский самолет,