Ярмарка

Пока она стучала к старику Матвееву – Лидина дверь завизжала.

– Батюшки!.. батюшки…

– Скорее, Лида, скорее! Одевайся теплее! Шубу! Бери теплые вещи! В сумку!

Матвеев не открывал. «Дверь высадить, что ли?! Такую дверь только ткни…»

Она и ткнула: плечом нажала.

И дверь подалась.

Открыта была.

«Спит с открытой дверью: смерти боится. Или, наоборот, ждет: приходи когда захочешь».

И старик Матвеев твердо вышел навстречу Марии в белых, как степной снег, кальсонах. Высокий, длинный, как жердь. Кавалерист. Старый лагерник.

– Что, Машер, что?!..

– Все сбылось, Василий Гаврилыч! – прокричала она ему в лицо.

И он улыбнулся бешено, светло.

Второй этаж был весь в огне.

Мария стояла на лестнице. Дико, хрипло кричала в огонь:

– Пушкин! Пушкин!

Огонь трещал и гудел, рвал красными зубами черный воздух.

Мария слетела по лестнице – пламя на глазах съедало деревянные гнилые ступени.

Огонь опалил ей волосы и ресницы.

Она выбежала в снежный двор, и Петя дрожащими руками нахлобучил ей ее зимнюю вязаную шапку на затылок.

Во дворе уже прыгали на снегу жильцы.

Они прыгали, рыдали, ругались, выкрикивали что-то снегам, небу. Волокли от крыльца нищие вещи. Старуха Лида мелко, будто солила себя птичьей щепотью, крестилась.

Они, жильцы, стояли во дворе и глядели, как горит их дом.

Как их жизнь горит.

Когда приехала пожарная машина, полдома сгорело. Старик Матвеев, в мохнатой овчинной шубе поверх кальсон и бязевой ночной рубахи, белыми слепыми, сумасшедшими глазами крестил черные обгорелые доски. «Прибыль… прибыль…» – шептал он. Густая пена хлестала из змеиных грязных шлангов. Мария слушала, как музыку, густой мат парней-пожарников.

– Подожгли! Уже который дом в округе…

– И ничего им за это не будет, сволочам!

«Как – подожгли? Кто – поджег?» Слова обожгли ночной, обезумевший мозг и растаяли в белом пламени легкой метели.

Люди бессильно, потерянно стояли на снегу, кто – успев напялить сапоги, тапки, кто – босиком, в наспех накинутых пальто, в старых, траченных молью шубах, стояли и плакали, глядя на злую пляску огня в черной, беззвездной зимней ночи.

Во дворе чернели черепахами старые сараи. Там хранили негодные шкафы; велосипеды без спиц и без руля; изломанные холодильники; подгнившие дрова; древнюю мебель; пустые банки и иную тару. Но не будешь же жить в сарае! А где будешь жить? Зимой, в морозы?

Сгорел почти весь дом. Остался – от него – огрызок. Угол, где ее, Марии, жилье. Теперь все они, все бездомные, будут жить у них?

Варенье, варенье мое, и ты не сгорело… Жженый сахар, райские яблочки…

Жители вытащили из сараев дрова, отыскали пилу, распилили шкафы, подожгли их. Устроили костер. Грели руки. Приседали у огня; грелись. Снова плакали.

Их немного было, жильцов. В доме было всего восемь квартир.

Огонь убивает, и огонь спасает.

Они смотрели на костер, на черные доски и пепел, на поземку, обвивающую ноги, друг на друга. В мокрые, кривые от отчаянья, холодные, бледные лица друг друга смотрели они.

– Мама, как все быстро… – сказал Петр, кусая губы.

И правда, как все быстро, подумала изумленно она.

Подожгли! Пожарные сказали – дом подожгли. Кто? Зачем?

– Да вить известно, зачем! – крикнула сквозь рыдания старуха Лида. – Штобы выселить нас, мусор человечий! Куда угодно! А тут… земля освободится!.. и они, богатеи, роскошный домище себе отгрохают… И будут, как цари!..

– Цари, – глухо, тихо сказал старик Матвеев. – Вот они, наши новые цари. А мы – их новые рабы.

И захохотал – тихо, страшно, безумно.

Мария грела руки дыханьем.

У них сгорела кухня и столовая. Осталась жива кладовка и Петина спаленка.

Ванна на чугунных лапах – жива… Старый чугунный лев…

Рукавицы, ее дворницкие рукавицы. Они живы, не сгорели. Они там, в кладовке. И ее метлы. И ее лопаты. Она завтра выйдет на работу. До шести утра еще сколько там? А, еще два часа.

И – ни одной звезды на небе.

– Пушкин пропал, – сказала Мария одними губами.

Петр услышал.

Ежился на ветру, засовывал пальцы под обшлага «косухи».

– Сгорел, – бросил, как плюнул окурок на снег.