Серафим

– А рыба у тя, – грю, – отец Серафим, часом в башке не запутлякалася? Давай, батюшка, рыбу-та в голове поищем?

Ноздри раздуваю. Чую запах чужой. Чую… запах… у-у-у-у-у…

– Ну што ты, – грит, – што ты, што ты, матушка?.. – и ко мне кидацца. А лицо все обгорело, все таково красно, тронь пальцем – обожжесся, как чугун раскаленнай! – Што сопишь, как лошадь стояла?! На рыбалке я был, да, на Волге, у Хмелевки! Да рыбу-та всю – упустил! «Паука» волной унесло! А кукан сладил – так энто… энто, ну…

– Ври, наври скорей давай…

Миня под локотки подхватыват.

Уже реву. Слезыньки так и шмыгают, рыбки, по щечкам.

– Ну, энто!.. Билися, билися рыбы – сильны, собаки – и оторвали! И – к шутам – уплыли!.. в Волгу широку… жить – хотят…

Смеется, паразит. Ах, зубы белозубы. И пахнет от няво на всю избу – а чем вонят-та?! Да – радостью за версту несет! Счастьем!

Бабий дух… девкин… Сладкий такой, то ль духи такия, то ль сама така девка духовита… Ах ты, дрянь… Греховодник… Да ты миня… оммануть…

Отталкиваю яво. Руками в грудь яму упираюся – и толкаю, толкаю от сибя прочь.

– Уйдитя!.. Не могу глядеть…

– Да што ж не могешь-та, Иулианья, а?!..

Не хохочет – грохочет. Вот, наконец, глаза в глаза мои – зырит.

А-а-а-а-о-о-о… В глазах-ти – Волга синя, безбрежна… свет кромешнай…

– Вретя вы все!.. Не рыбалили вы!..

Обнимат миня за спину. За пузо лапат. И не могу я яво руки стряхнуть, не могу по ним – ладонью – вдарить.

– Да вот те святой крест, матушка! – Встает передо мной, как солдат на присяге, руку ко лбу взбрасыват. И крестицца, да, воистину, широко так, с размахом, быдто – траву косит, крестицца. В плечины свои, в живот под грязной рубахой щепоть, как нож в масло, втыкат. – Неужто по мине не видать, што рыбалил я?

– Рыба-а-а-алил!

С девкой, шепчу я сибе сама под нос, с девкой… штоб он не слыхал, тихохонько шепчу…

– Давай, Иулианья, не устраивай мине тут… – Посуровел. – Накрывай лучче, мать, на стол! Я и правда проголодалси! Быка бы съел!

Метнулась я к печке. Чугунок со щами вытащила. На стол – бух! Все мечу: и селедку нарезанну, и мясо тесаком кромсаю, штоб поскорей, и крынку с молоком тащу, а он к крынке лапищи тянет, нос туда окунат, длинный нос свой, эх, и правда, как раньше я не примечала-та, он ить, длинноносай, на икону похож!.. на Николушку Мирликейского!.. угодника дивного!.. или нет, нет, боле на Ивана Богослова, с такими ж длиннами волосьями по плечам, с глазищами длиннами, светлами… али темнами?.. а пес яво знат, они у няво то светлы, как вода, то темны, как уголь в печи… хамлявон…

Швырк – я яво по затылку. Легонечко.

– Што нос в молоко-та суешь?!

– Млеко, – мурлычет, кот, – млеко, м-м-м-м!..

– Мле-ко… Руки-та помоете, посля рыбалки?..

Как робенок, послушно к умывальнику поплелся.

– Слей мине, матушка! – просит.

Я ковш взяла, воды зачерпнула, он наклонился и рубаху через башку кудлату стянул. И я чуть не ахнула. Вся спина в песке… В царапинах… На камнях валялися, што ль?.. Али скровзь кусты колючи пробирались?.. А плечи-то, плечи… все спалены! Пламенем горят!

Лью воду холодну. Лью на затылок, на шею, на грязны руки. И верно, вижу, лапы-то все в чешуе. Значит, не врал. Значит – рыбалил. Вода льецца, он трет шею ладонями, фыркат, башкой трясет, я вся в брызгах, терплю, а он кричит:

– Лей! Лей ищо!

Ищо зачерпываю. Выливаю из ковша – зло – на спину, на загривок яму – разом. Водопад! Он вопит, восторг выражат.

– А-а-а-а-ах!.. спаси Бог, уважила…

Полотенце протягиваю. Спину промокаю яму… и вправду как дитенку. Вода, бормочу скрозь зубы сибе, вода, она святая, она все… очистит…

Рожу вытират. Обгорелу свою. От зубов яво – белый свет – на сгорело яво лицо.

Полотенце в угол бросат. На лавку.

К столу шагат. И я – шагаю. За ним. Как овца – за бараном.

– Молитву вы прочтетя али я прочту?

Встает за столом. Длиннай. Жердь…

И сердце мое из грудей – прыг! – наружу…

И голос страшнай, нутряной, во мине: «Это тибе и сынок, это тибе и муженек, это брат и сват тибе, это и отец родный тибе, он тибе все, все, слышь, баба дура, все, все он – тибе…»

И я за столом встаю, в белом, холщовом платьи своим, руки на грудях складаю, а он-то, он, поп мой греховодник, поднимат лапищу свою вперед, благословлят еду, на столе положену, и глаголит громко, ажник оглушительно:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают! И Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедру руку Твою! И исполняеши всяко животно благоволения…

Я ручонки в груди свои жестки аж до кости вмяла. «Всяко животно благоволения…» Животно… Зверьки мои, скотинка моя… попугайчик мой красненькай…

И как вить почуял, стервец, што о ним я подумала-то! Из комнаты – крякнул:

– Яш-ша хар-роший! Яш-ша хар-роший! Хар-рошая птич-ч-чка!

– Давай-ко исть, матушка, – тихо, устало как-то сказал отец мой и медленно, тяжело опустился на стул, и старенькой-та стул скрипнул под им жалобно, быдто попросил: почини миня, плотниче, я тибе ищо послужу.

А дымок над щами-та моими так и вьецца, так и пышет…

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь, – прошамкали сами грешны мои губешки. – Ешь, батюшка мой. Ешь, пока не посинешь!

Двунадесятый праздник. Благовещение Пресвятой Богородицы

Я любил весну. Я всегда любил весну.