Марина Цветаева: человек, поэт, мыслитель

Вариант второй, который был не хуже первого: «Я бы хотела, чтобы меня любил старик, много любивший, меня – последнюю. Не хочу быть старше, зорче, грустнее, добрее, холоднее. Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет: им был бы Стахович, им – почти был Волконский, потому что он меня почти полюбил».

Стахович, к сожалению, повесился в 1919 году, не смирившись с советским режимом. Волконский, к сожалению, любил не женщин, но юношей. Действительно жаль, что Цветаевой не повезло с Волконским, потому что он мог обеспечить ей тот минимум комфорта и свободы, в которых она так нуждалась.

Третий вариант – может быть самый идеальный и самый желанный, но и самый недостижимый для Цветаевой, истинной последовательницы Платона – недостижимый в первой половине ХХ века. Её должна была бы полюбить старшая, мудрая, добрая, душевная женщина, с которой они бы и составили прекрасное целое. Её должна была бы полюбить женщина самоотверженная, которая с радостью приняла бы на себя все заботы о поэте, о её детях, которая была бы нянькой и мамкой, у которой на груди можно было бы выплакать все горести, которой можно было бы поведать печаль и горе, которая бы всё поняла, всё приняла, всё простила и утешила: мать, сестра, няня, подруга, возлюбленная.

Такая женщина у Цветаевой могла бы быть! Были же у других. Цветаева, на женскую любовь обреченная, могла бы найти свою женскую «половину», по выражению Платона. Но этот союз, это прекрасное целое нельзя было осуществить по нескольким причинам, и первая из них, как обозначила сама Цветаева в «Письме к амазонке»: «И даже если бы чудо оказалось возможным, откройте глаза и взгляните: две матери». Статус той, у которой нет ребенка, сомнителен. Кто она детям той, у которой есть дети: тётя, бабушка, няня? Две матери невозможны. Бог, общество, люди, государство для Цветаевой не были помехой. Богу, говорит она, нет дела до всех этих напастей. Церковь и государство не смеют вмешиваться до тех пор, пока посылают на бойню юношей. Помеха – существующий порядок, который Цветаева из гордости не желала оспаривать. Помеха также природа, установившая свой порядок, за нарушение которого она мстит.

Любой союз без ребёнка для Цветаевой немыслим. В «Письме к амазонке» она упоминает об одном таком союзе: П. Соловьёвой и Н. Манасеиной: «Умилительное и устрашающее видение: дикий крымский берег, две женщины, уже немолодые, всю жизнь прожившие вместе. <…> Вокруг них была пустота, большая, чем вокруг «нормальной» пожилой и бездетной пары, более отчуждающая, более опустошительная пустота». Цветаева не хотела этой пустоты, не хотела считаться проклятым полом, не хотела идти против установленного порядка и природы. Она знала, что такая пара живёт на острове – острове одиночества и изоляции. Остров – тупик. Тупик, который ничем не может быть разверст. Цветаева была в роли младшей в такой паре, когда она любила С. Парнок. Цветаева была в роли старшей, когда она любила С. Голлидей. То, что она сказала в «Письме к амазонке» в 1934 году, она подтвердит в «Повести о Сонечке» через три года: «Я знала, что мы должны расстаться. Если бы я была мужчиной – это была бы самая счастливая любовь. <…> Ей неизбежно было от меня оторваться – с мясом души, её и моей. Сонечка от меня ушла – в свою женскую судьбу. <…> Ни в одну из заповедей – я, моя к ней любовь, её ко мне любовь, наша с ней любовь – не входила, О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали. Её уход от меня был простым и честным исполнением слова Апостола: «И оставит человек отца своего и мать свою…». Я для неё была больше отца и матери и, без сомненья, больше любимого, но она была обязана его, неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог. Мы же с ней шли только против «людей»: никогда против Бога и никогда против человека».

Яснее этого не скажешь и точнее не объяснишь. Но и природу свою тоже никуда не спрячешь и не денешь. Цветаева признаётся: «я уже ни одного женского существа после неё не любила, и уже, конечно, не полюблю». В письме к А. Тесковой Цветаева признаётся: «Пишу свою Сонечку. Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. М.б. – больше всех существ (мужских и женских)».

В «Письме к амазонке» Цветаева старшую в любовной паре, имеющую роковое природное влечение к своему полу, буквально воспела. Она назвала её матерью, теряющей своих дочерей (Сафо, выдающая замуж своих юных подруг), горестным и благородным существом, воплощенной душой, гордой, одинокой и страдающей. Сафо Цветаева назвала великой страдалицей и великой поэтессой. Образ Сафо ассоциировался в сознании Цветаевой с седой ивой с пониклыми ветвями, метущими лицо земли. Страдающая Сафо, теряющая юных подруг, была она сама, потерявшая Сонечку.

Но главное всё-таки впереди. Мы обсудили верность Цветаевой Платонову учению в предпочтении однополой любви, хотя не отрицается и двуполая любовь и в верности долгу, который требуют от человека отдать природа и общество. Теперь мы обсудим главную идею Платонова учения – идею восхождения

Высшее таинство любви, по Платону, путь восхождения от низшего – к высшему, от частностей – к общему. В молодости человек любит прекрасные тела, но, поняв, что красота одного тела родственна красоте другого, он станет любить все прекрасные тела и будет стремиться к идее красоты. Становясь старше, человек переходит от красоты тел к красоте души и, делая одну душу лучше, постигает красоту насущных дел и обычаев и, поняв, что всё прекрасное родственно, станет считать красоту тела чем-то ничтожным по сравнению с красотой душ и дел. Затем человек обнаруживает красоту наук, и, усовершенствовавшись в науках, взойдёт к учению о высшей красоте. Созерцая её, человек уже не сможет без неё жить. В этом восхождении человеку помогает Эрот, сын Афродиты Урании. Платоново восхождение к высшей красоте, это преодоление низшего, чувственного начала во имя восхождения к высшим духовным ценностям. В сиянии высшей красоты чувственное блекнет и теряет свою привлекательность, пока не отпадёт совсем как ненужное и недолжное. Человек знающий и созерцающий высшую красоту не унизится до низшего. Устами Диотимы в «Пире» говорится: «неужели ты думаешь, что человек, устремивший к ней взгляд, подобающим образом её созерцающий и с нею неразлучный, может жить жалкой жизнью».

Нечего и говорить, что Цветаева, начавшая смолоду воспевать душу и дух, как высшие ценности, быстро взошла по этим ступеням, познав высшую, божественную красоту – в СЛОВЕ, в ПОЭЗИИ. «Младенческое зверство» страсти было знакомо юной Цветаевой. Оценив мощь стихии пола, Цветаева приходит к следующему выводу: «Пол в жизни людей катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришёл – облаком. И вот, постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто – миновал (Пронесло!) Облаком пришёл – и прошёл».

Мнение, ставшее с легкой руки З. Фрейда популярным, будто бы в творчестве сублимируется сексуальная энергия, Цветаева яростно опровергает (NB! З. Фрейда Цветаева читала, о чём есть свидетельство – её письмо А. Берг №33. Т. 7. С. 497—498): «Божественная комедия» – пол? «Апокалипсис» – Пол? «Farbenlehre» и «Фауст» – пол? Весь Сведенберг – пол?

Пол, это то, что должно быть переборото, плоть, это то, что я отрясаю. <…> Основа творчества – Дух. Дух, это не пол, вне пола. <…> Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона».

Само слово – пол – Цветаева считала безобразным и ненавидела его. Возвращаясь к предыдущему высказыванию, спросим – почему не состоялась гроза? Рано созрев физически, душевно и духовно, Цветаева бросает вызов всему, что стремится поработить её. «Ne daigne!» – «Не снисхожу!» – вот её юношеский девиз. Не снисхожу ни до чего, что пытается поработить меня; не снисхожу именно потому, что очень хочу быть порабощённой собственными желаниями; не снисхожу ни до чего, что считаю ниже своего достоинства.

Молодая Цветаева укрепляла свою волю. Если ей очень хотелось что-нибудь сделать (встретиться с человеком, написать письмо, и. т. д.) она не делала этого именно потому, что ей очень хотелось сделать это. Она просто-напросто не снисходила до своих желаний. Легко ли укреплять волю подобным образом? Пусть желающий попробовать этот метод начнёт отказывать себе в том, что легко и доступно сделать: не съесть мороженого, когда хочется; не посмотреть фильм, когда можно и хочется; не пойти на футбол, когда любимая команда… и. т. д. Вы обнаружите, как это непросто в мелочах, не говоря уже о большем. В характере Цветаевой было удивительное качество – «несосвятимая гордость», как она сама выражалась. Не гордыня, осуждаемая православием, а именно врождённая гордость, не позволявшая ей снисходить до худшего, если она видела перед собою – лучшее и высшее. И это – во всём: в отношениях к людям, к любви, к творчеству.

В любви Цветаева выделяла, как и древние греки, самые различные формы. У греков, правда, было большое количество слов, производных от слов «эрос» и «филиа». Русский язык обходится для всех нужд одним словом – любовь: любовь к власти, любовь к пиву, любовь к отечеству, любовь к растениям, и. т. д. У нас всё – любовь. Поэтому, для той любви, которая у эллинов называлась «эротомания», т. е. безумная, страстная любовь к человеку. Цветаева находит свой собственный термин – любовная любовь, т. е. чувственная половая страсть. Цветаева обнаруживает, что лишена дара любовной любви, несмотря на то, что от природы она наделена чувственной страстной натурой. Она пишет в своём дневнике: «8 сент. 1932 г.

Есть, очевидно, люди одарённые в любовной любви. Думаю, что я, отчаявшись встретить одарённость душевную, сама в любовной любви если не бездарная, то явно (обратное от тайно) не одарённая – к этой одарённости в них тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.

Образно: они так целуют, как я – чувствую, и так молчат, как я – говорю. <…> Тянусь к их единственному дару (моему единственному – отсутствующему). <…> Только в этом они сильнее, полнее, цельнее меня. К людям высокого духа я – любовно – не влеклась, Мне было жаль их на это, себя на это».

Цветаева знает, что любовной любовью одарена не меньше других, но не явно, а тайно, а поскольку душу и дух ставит выше тела, то это стало её натурой, что и заставляет её немного сомневаться – обладает ли она этим даром, которым обладают – все. Чувственная любовь стала для неё неинтересной уже к 30 годам. Афродита Пандемос вызывает в ней такое же презрение, как и Дионис: «По мне: Дионис – мужское явление Афродиты, её единственный и истинный брат, такой же близнец, как Феб – близнец Артемиды. Пара. Чувствую это по презрению, которое у меня к обоим».

Презрение вызвано наслаждением во имя наслаждения: «Дорваться друг до друга – да, но не для услады же! Как в прорву. «Зной» – в зной, Хлынь – в хлынь, Домой. В огнь синь» Чтобы потом – ничего не было».

Когда Цветаева говорит, что она не любит любви, а дружбу ставит выше, то она говорит именно об этой – любовной любви, которая, в сущности, безжалостна к человеку и безлична. Любовная любовь это – «колодец рода и пола», где любимый – всё равно кто, чужой, первый встречный или первая встречная, которых подсовывает природа во имя своих корыстных интересов. Любовная любовь, в которую «проваливаешься как в собственный пищевод» (сравнение дано Цветаевой совершенно в духе Рабле). Мужчины с радостью влекутся к любовной любви и это одна из причин, почему Цветаева мужчин не любит. Мужчины ценят чувственные услады, и Цветаева бросает всему полу упрёк: «Должно иметь небо и для любви, другое небо, не постельное. Радужное!» («Флорентийские ночи»).

Постельное небо любовной любви – путь, ведущий в тупик. Из тупика, как известно, только один выход – рождение ребёнка. Только ребёнок может оправдать всё: спуск в этот колодец рода и пола, усладу. Цветаева уверена, что всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё. Непорочно, т. е. свято. Деторождение – очищение. А если нет ребёнка, а есть одна только услада, то любовная любовь переходит в иное качество – пакости. Размышляя о Магдалине до Христа и Магдалине – после Христа, Цветаева пишет: «Испакостилась о мужчин – Бог очистит».

Магдалине деторождение было заказано, и ей, чтобы очиститься, нужно было только поверить в Христа. Если нет природного очищения и есть желание очищения, то один только Христос от всякой скверны и пакости очистит и простит.

Юношеская формула – «Не снисхожу!» выливается у зрелой Цветаевой в форму отказа от осуществления любовной любви как гетеросексуальной, так и гомосексуальной. Точнее, Цветаева не отказывается от её первого этапа – увлечения, восхищения, влечения, восторга, преклонения, т. е. от душевных переживаний. Но её второй этап – постельный, сексуальный Цветаева совершенно исключает. Переживания первого этапа любовной любви выливаются в творческий процесс, рождающий духовных детей. Однако отказ в гетеросексуальной любовной любви не равноценен отказу в гомосексуальной любви. Первый носит привкус мести – мести мужчинам, всему полу за бездушие и материализм. Когда Цветаева, провалившись в колодец рода и пола, как в собственный пищевод, извлекает со дна этого колодца духовные сокровища, она выбирается из него на поверхность, не растрачивая силы на прохождение второго этапа. Для мужчины важен как раз второй этап, но Цветаева, отказываясь от этого этапа, перестаёт «узнавать» вчерашнего возлюбленного. В этом суть мести: отказ и забвение. «Выкарабкивание» из колодца рода и пола есть восхождение. В колодец проваливается Цветаева не для услад, а именно для того, чтобы найти силы и выбраться на поверхность.

Правильно понимали Цветаеву немногие современники. Рассказы об её многочисленных романах были на устах у всех. М. Слоним, один из немногих, писал: «Её „бурная“ жизнь страшно преувеличена. <…> всё это бабские разговоры. Это неверно и фактически и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины».

С. Андронникова говорила В. Лосской, что Цветаева не была склонна к романам. Андронникова, конечно, имела в виду то, что Цветаева вовсе не стремилась каждого возлюбленного затащить в свою постель. Всем, кто ищет в биографии Цветаевой «клубнички», понравится книга В. Лосской «Марина Цветаева в жизни», являющаяся собранием сплетен и всяческих гнусностей. Я убеждена, что воспоминания современников великих людей собирать и печатать необходимо, но не раньше, чем, отсеяв сомнительный материал. Некоторые современники получают, кажется, удовольствие в том, чтобы налить грязи на имя гения. В. Лосская, сделав нужное дело, не позаботилась отсеять сомнительную информацию сомнительных лиц.

Не вызывает ни у кого сомнений то, что с К. Родзевичем у Цветаевой была полная любовная связь. Поэтому долго муссировался вопрос об отцовстве: чей ребёнок Георгий Эфрон – С. Эфрона или К. Родзевича? Приведённый в книге В. Лосской монолог на эту тему К. Родзевича свидетельствует о том, что бывший возлюбленный Цветаевой – не джентльмен. Из уважения к памяти Цветаевой не скажу более этого.

Неважно, кто был отцом Г. Эфрона. Важно то, что думала сама Цветаева. Рождение ребёнка оправдало всё, что было или чего не было. Кровь рождения смыла всё. Недаром Цветаева записала эту фразу в дневнике вскоре после рождения сына. Ребёнок был выходом из того тупика, в который она сама себя загнала. Ребёнок – и поэмы. Дважды она оправдана. А мнения множества муней булгаковых – кому они интересны?!

После разрыва с К. Родзевичем Цветаева записывает в дневнике: «Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю, 30-летний опыт (ибо не удалось сразу) достаточно. Причин несколько. Главная в том, что я – я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных – прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.) Психее (в жизни дней) остаётся одно: хождение по душам (по мукам). <…> Сейчас, после катастрофы нынешней осени, вся моя личная жизнь (на земле) отпадает».

Отказ в осуществлении любовной любви касался и женщин: «Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла – первый пропуск за годы – у неё на постели сидела другая: очень большая, толстая, чёрная. – Мы с ней дружили полтора года. Её я совсем не помню, т. е. не вспоминаю».

Надо заметить, что большая, толстая, чёрная (актриса Л. Эрарская) на постели С. Парнок появилась, скорей всего, из-за легкого увлечения Цветаевой в эти дни О. Мандельштамом. Ревность, вызванная ревностью. Цветаева этого Парнок не простила и её «забыла». А Парнок в 1929 году написала стихотворение, посвящённое Марине Баранович, в котором была такая строка:

Но я простила ей!

И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,

Виденье соименницы твоей.

Впрочем, и Цветаева на самом деле не забыла, ибо написала же: В оны дни ты мне была, как мать,

У Цветаевой в дневнике есть прелюбопытная запись: «Мне не хорошо ни с девушками, ни с женщинами. Девушки для меня слишком глупы, женщины слишком хитры (скрытны)».

Д. Свифта однажды спросили, любит ли он человечество? Человечество не люблю, отвечал Свифт, но мне дорог каждый отдельный Джон или Мери. Цветаеву никак нельзя отнести к женщинам, которых природно-роковым образом влекло именно к женщинам. Она не влеклась вообще к женскому полу, как не влеклась и к вообще мужскому. Её привлекали личности. Другое дело, что женские личности её привлекали, несомненно, больше, чем мужские. В женщинах Цветаева всегда находила то, что искала и ценила более всего – душу. Ни об одной женщине Цветаева никогда не сказала так, как о мужчинах – с досадой, презрением и даже ненавистью. О женщинах всегда с уважением и любовью. Месть мужчине – месть всему полу, месть раненой всеми другими мужчинами души.

Всех бывших возлюбленных мужчин Цветаева забывала и не узнавала. Всех бывших возлюбленных женщин Цветаева отпускала. В паре с Парнок Цветаева была младшей. Во всех остальных случаях Цветаева была старшей. Её роль старшей – платонический вариант любовной любви. Полюбив С. Голлидей, Цветаева выработала особый тип отказа, в основе которого лежит нежелание ничего оспаривать у существующего порядка вещей. В «Повести о Сонечке» Цветаева признаётся: «Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала её за плечи, жестом защиты и охраны, старшинства (я была тогда на три года старше: по существу же – на всю себя. Во мне никогда ничего не было от «маленькой».

Братски обнимала.

Нет, это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда, без попытки помочь <…> я слишком любила её, всё прочее было меньше. Ибо, когда не любят, поцелуй говорит настолько больше, а когда любят настолько меньше, сам по себе он недостаточен. Пить, чтобы пить вновь. Поцелуй в любви – это морская вода во время жажды. <…> Я предпочитала не утолять жажду вообще».

Каково ей это было – постоянно подавлять в себе желание полностью осуществить любовь! Цветаева отказывала себе в этом. Позже в «Письме к амазонке» Цветаева откровенно скажет, как трудно ей это было делать. Н. К. Барни, американка, жившая постоянно в Париже написала книгу «Мысли амазонки», в которой отстаивала право женщины на любовь к женщине. Цветаева отвечает Барни: «Я прочла Вашу книгу. Вы близки мне, как все пишущие женщины. <…> Итак, Вы близки мне как всякое неповторимое существо, особенно неповторимое существо женского пола».

Близкое, не потому только, что пишущее существо, но и потому, что мысли, высказанные Барни в её книге, были чрезвычайно близки Цветаевой и живо затронули в ней самые сокровенные глубины. Барни призывает женщин не отказываться от осуществления любви, называя отказ от этого осуществления буржуазной добродетелью. Несмотря на духовную близость, Цветаева оппонирует Барни. Дав ей в начале письма понять, что обе они – амазонки, Цветаева, тем не менее, возражает против того, чтобы называть отказ от осуществления любви буржуазной добродетелью. Напротив, она считает это просто человеческой добродетелью, проявлением мощной силы воли, противоборствующей мощной стихии пола: «подавление энергии требует бесконечно большого усилия, чем её свободное проявление – для которого вообще не нужно усилий. <…> Что трудней – сдержать лошадь или пустить её вскачь? И поскольку лошадь, которую мы сдерживаем, – мы сами – что мучительней: держать себя в узде или разнуздать свои силы? Дышать или не дышать? Помните эту детскую игру: честь победы принадлежала тому, кто мог дольше всех пробыть в сундуке, не задохнувшись. Жестокая и совсем не буржуазная игра. Действовать? Дать себе волю. Всякий раз, когда я отказываюсь, я чувствую, как внутри меня содрогается земля. Содрогающаяся земля – это я. Отказ? Застывшая борьба. Мой отказ называется ещё так: не снисхожу – ничего не оспаривай у существующего порядка».

Это признание раскрывает всю глубину драмы: цветаевского отношения к возлюбленным женщинам. Её железная воля – воля гения. Цветаева была истинной ученицей Платона, ибо и здесь мы видим путь восхождения, каковым и был отказ. Совсем не случайно на вопрос о том, какие страны ей нравятся, Цветаева отвечала: Германия и Древняя Греция. Именно в Древней Греции, следуя учению Платона, Цветаева могла бы не отказываться от осуществления любви, а затем отпускать подруг в объятия женихов, чтобы рождались дети.

Но то, что было возможным в Древней Греции, невозможно в современной культуре, считала Цветаева. Эта невозможность осуществления любви, этот запрет, который она сама наложила, приносил ей страдание. «Когда я вижу, как печалится ива, я понимаю Сафо», пишет Цветаева в «Письме к амазонке». Ива – любимое дерево Цветаевой – тело и душа женщин. «Седые волосы, размётанные по лицу, чтобы ничего более не видеть. Седые волосы, метущие лицо земли» В конце письма приписка: «переписала и перечитала в ноябре 1934 года ещё чуть более поседевшая М Ц.» Ясно, что самоё себя ассоциирует Цветаева и с ивой, и с старшей, и с Сафо.

Из «Письма к амазонке» видно, что любовь женщины к женщине Цветаева считает высочайшей духовной ценностью, могущей приносить духовные плоды. Платон, сам восходивший от восхищения юношеской красотой к восхищению красотой философии, понял бы Цветаеву. Она точно также восходила от восхищения человеком к восхищению красотой поэзии, которая одна только и сияла для неё на вершинах Духа.

Заключая эту тему, можно сказать, что сильная чувственность не есть исключительно «привилегия» гениев. Обыкновенные люди тоже нередко обладают повышенной нервной возбудимостью, но – увы! – это не делает их гениями. Весь вопрос в том, – на что расходуется сильная чувственность. Обычный человек растрачивает себя, если его дух слаб, и он не может управлять низшими инстинктами, на многочисленные любовные интрижки, ради услад. Ярким примером тому в литературе может послужить образ Дон Жуана. Для гения конечной целью сексуального возбуждения должна быть не услада сама по себе, но духовный плод. Без духовных плодов гения нет. Что до услады ради услады, которой может увлечься и гений, то Цветаева довольно жестко сказала: «Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни».

В сущности не-гений свою сильную чувственность должен был бы расходовать по той же модели, что и гений: любовные переживания – чувственное наслаждение – ребёнок. Но у обыкновенного человека конечная цель – ребёнок – чаше всего выпадает, как у гения может выпасть звено – чувственное наслаждение. Обыкновенный человек конечной целью легко жертвует из эгоистических соображений.

Гений никогда не может пожертвовать конечной целью – духовного творения. В. Соловьёв выразил эту мысль так: «Природа суть танцовщица, дух – зритель. Она себя показала, он её видел, и они могут расстаться».

Дух Цветаевой быстро расстался с природой. Тело с его плотскими желаниями стало для Цветаевой чем-то третьестепенным. Она рано перестала с ним считаться, и это было одной из величайших её побед – победы Духа над материей. Впрочем, тело Цветаева иногда и допускала и даже его любила: «Тело! Вот где я его люблю: в деревьях».

Бунт Цветаевой против желания любви – лежать (дружба – стоит) есть бунт гения, не желающего быть рабом низших страстей. Гений лежащий, но не действующий, – абсурд. Сильная чувственность, преодоление чувственности как стихии, Божий дар, вдохновение, овладение ремеслом, трудолюбие, действие, восхождение от низшего – к высшему – вот гений! Всем этим требованиям Цветаева отвечала во всей их полноте. Убеждение Цветаевой, что её любил бы Платон, имеет под собою прочнейший фундамент. За этим высказыванием Цветаевой кроется не только та мысль, что Цветаева была последовательницей греческого философа, но и то, что не в одних только юношах Платон мог находить источник чистого вдохновения. Вспомним Сафо. Платона с нею разделяли два века. Платон, восхищенный её поэзией, пишет:

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду: