Птичьи лица

Его мутный взгляд проясняется. Один из глаз осветляется голубым, второй вспыхивает зеленцой.

Я отшатываюсь от разноглазого старика. Его взгляд пугает. Да и дело не только в глазах. Неотрывно слежу за ухоженными руками. Есть в них, сосредоточенных и методичных, что-то настораживающее. Эти точные пальцы могли бы принадлежать скрупулёзному… Часовщику? Часовщик – самая безопасная профессия, которой я могу себя успокоить.

– К вам, – с готовностью отзывается Сатель.

– Кхе-кхе. Пойдёмте, – шелестит старик.

Отворачивается, зазывая в дом.

– Наверное, портной, – шепчет, наклонившись ко мне, Сатель.

Тоже замечаю на лацкане булавки.

Перешагнув порог, мы оказываемся в тесной комнате, больше напоминающей тесный сундук. И посетители сундука здесь не главные: ни мы с Сатель, ни даже старик. Настоящие обитатели этого сундука – куклы. Целое варево из рук, туловищ, париков, приправленное кружевами, рюшами, тканями всевозможной выделки, нитками, игольницами, пуговицами, ремнями. Пахнет кожей, овечьей шерстью и немного парфюмом – слишком тонким, чтобы понять, исходит ли аромат от кукольных локонов или от лакированных тел.

Куклы сидят, лежат, стоят и смотрят перед собой немигающими глазами, а посреди расшагивает по ворчливым доскам их престарелый Урфин Джюс. Оправляет накрахмаленные жабо, искусственные цветы и листья, вплетённые в шляпки и браслеты.

Скрипоногий старик, оказывается, не пекарь, не часовщик и не портной (хотя Сатель была близка к разгадке). Он есть ни кто иной как кукольник, и все эти деревянные люди с живыми глазами – дело его старательных рук.

– Нравится, кхе-кхе. – Кукольник не спрашивает, он утверждает.

Нет, мне не нравится, мне неуютно.

– Как живые, – роняет, завороженно, Сатель.

Неправда, глаза кукол не кажутся живыми, напротив – они слишком мертвы, слишком неподвижны, и от этого напряжение между мной и куклами лишь нарастает. Искусно вырезанные лица столь правдивы, а глаза столь обездвижимы, что кажется, будто мы с куклами существуем в разное время: их мир на миг замер, а наш мир живёт как раз во время их замершего мига. Но то, отчего и впрямь берёт оторопь, это страх, что куклы притворяются. Каждое мгновение жду, что кто-то из них моргнёт, шевельнётся, повернёт ко мне голову.

Ловлю взгляд Сатель.

Француженка, как зачарованная, разглядывает кукол. Безотрывно, затаив дыхание. Её губы застыли в рассеянной улыбке. Сатель водит взглядом от рюш к ресницам, проваливается в кукольные зрачки. В запах её марсельских волос вплетается тонкий парфюм чужих локонов – и вот они с куклами уже почти одно целое. Вдыхают друг друга, вливаются друг в друга, соприкасаясь у той грани, где энтропия обращается небытием. Сатель напоминает потеряшку, что бродит по лесу, где куклы – это деревья. Она гладит взглядом ветви, кору и листья, хочет заговорить, но знает, что деревья не ответят, и потому продолжает молчать тоже. Потеряшка не понимает, что лес – это паутина, которая уже не отпустит.

Я почти нутром чую, как из дупла каждого чёрного зрачка готова выскочить чужеродная сущность, что жаждет заглотить Сатель. Воздух трещит, как наэлектризованный. Скоро разойдётся по швам, и хорошо бы эти швы вовремя заштопать.

– Ты можешь выбрать любую, кхе-кхе, – вкрадчиво подсказывает старый паук.

– Правда? – окрыляется Сатель.

Мне хочется шикнуть, напомнить её величеству Легкомысленности, что у нас нет за душой ни гроша для покупки. А ещё этот леденящий душу страх… Но, кажется, Сатель ничего не слышит.

Её взгляд останавливается на кукле с глубоким чернильным взглядом и длинными серебряными волосами. Маленький ротик куклы приоткрыт в желании выронить застывшие под нёбом слова. Кукла молчит, она никогда ничего не скажет. Не то что Сатель – её губы беспрестанно щебечут (в основном, конечно, всякие глупости). Вот уж нельзя было отыскать противоположность самой себе точнее. Сатель – черноволосая, страстная, живая; Кукла – льдистая, бледная, мёртвая.

Пальцы Сатель пробегают по тонким лепесткам искусственного цветка, вплетённого в волосы куклы. Эта чайная роза никогда не увянет, потому что цветок так же мёртв, как и кукла.

– Она ещё не готова, – вклинивается между Сатель и куклой старик. Сверлит взглядом. – Как раз не готова.

Бесцеремонно подхватывает точными пальцами подбородок Сатель. Пальцы француженки лихорадочно поправляют корсет.

– А вы даже похожи, кхе-кхе. М-да, весьма. – Оценивающе водит из стороны в сторону подбородком Сатель, будто своей собственностью.

Вот уж нет! Куклы совсем не похожи на людей – упрямо сопротивляюсь стариковским ремаркам и очарованности Сатель. Куклы похожи разве что на картины: в каждой своя энергетика, иногда слишком сильная и пугающая. Не хотела бы я жить наедине с их глазами.

С куклами у меня натянутые отношения с детства. Однажды за гаражом я нашла залежи пупсов со скрученными головами. С тех пор мне часто мерещились обезглавленные тела. А взрослые продолжали дарить кукол пачками. Я придумывала куклам замысловатые имена: Берта, Венди, Мирабэлла, Флер – а на ночь всё равно запирала в шкаф. На ключ, чтоб наверняка. И жутким ужасом были те мгновения, когда сквозь тишину ночи какая-нибудь из Мирабэлл решала сдвинуться с места или грохнуться.

Сейчас, в доме кукольника, прежние чувства накрывают новой волной, усугубляющейся тем, что эти куклы – величиной с тебя, и ты заперта с ними в одном шкафу.

– Но что ж это я, – спохватывается будто помолодевший кукольник. Его лицо преображается с каждой секундой. Уже не заметны слоистые веки. Щёки разглаживаются, наливаются свежим румянцем. – Вы ж с дороги, кхе-кхе. Проголодались, небось.

Сатель кивает, хотя как такового вопроса не было. Наверное, есть такая порода стариков, что с годами отвыкают задавать вопросы. Они всё знают наперёд, и не нуждаются ни в чьих ответах.

Моё раздражение к хозяину нарастает.

– Давай уйдём? – шепчу Сатель.

Сатель всем видом показывает, что я спятила. Уйти, когда хозяин подзывает к столу?

– Мы наконец-то сможем поесть, – шуршат над ухом её пересохшие губы.

Сатель идёт за кукольником, как на поводке. Я тащусь следом.

В дальнем углу комнаты, обрамлённый со всех сторон куклами, стоит маленький столик. Резные ножки, почти игрушечные размеры. Такой подошёл бы разве что детям. Или самим куклам, что свисают над столом, как драпировки.

Сегодня старик зовёт за стол нас. Мы едва умещаемся на низеньких стульчиках. Мне проще – я сама почти что ребёнок. А вот Сатель за столиком смотрится несуразным переростком.

Кукольник извлекает перевязанный тканью кувшин. Разматывает с горлышка бечёвку, снимает тряпицу. В нос ударяет сладковатый с кислинкой запах. Зазывно звенят фарфором миниатюрные чашки с блюдцами. Взгляд ненароком стремится отыскать на одной из них скол… Но чашки целы. Среди них нет моей. Все эти чашки – игрушечные подделки. К чему такие? Потчевать кукол? Неужели разноглазый старик и впрямь усаживает своих Берт и Мирабэлл чаёвничать?

Не свожу глаз с бледных красивых лиц, изящных кистей, нависающих ёлочными гирляндами вокруг. На них невозможно не смотреть. Они повсюду. Кисть в чёрном кружеве задевает моё плечо. Я невольно вздрагиваю, пододвигаюсь к Сатель. Среброволосая кукла из-за спины старика таращится на меня. Точнее – сквозь. Стараюсь не замечать. Ощущение, будто я опять в доме Шарля, и на меня снова пялится уродливая маска. Только теперь уродство сменяется красотой, которая тем страшнее, что притворна.

Кукольник разливает из кувшина напиток.

Сатель по-детски ведёт носиком. Ближайший родственник аромату, пожалуй, квас.

Хватаем игрушечные чашки, и нам уже плевать на их размер. Желудок сводит от голода. Глоток, ещё глоток, скорей бы насытиться. Напиток обращается горьковатой терпкостью во рту.

– Что это? – удивляется напитку Сатель.