Путеводитель потерянных. Документальный роман

– Мои родители говорили на идише. «Мешуге!» – кричала мама, «Шлимазл! – подхватывал папа. – Где это видано: одни танцы – и замуж? Без денег, без имущества?» Но я настояла на своем.

– Она это умеет! И брат мой был на седьмом небе от счастья. Кто угодно, только не Эльза. Вон какой портрет отгрохал! Тогда казалось, что Рахель вышла чересчур взрослой. Сейчас не кажется.

Пришел санитар-таиландец. Пора прощаться.

Дворняга с повадками борзой

Рахель вышла проводить меня до остановки.

– Вы знаете, Эльза, раньше, возвращаясь домой, я первым делом включала музыку, не выношу тишину. Теперь Курту музыка мешает, и день тянется как год. Когда никто не приходит, – добавила она, подумав.

Я сказала, что меня зовут Лена и что однажды я видела Эльзу. У нее есть собака. Но собаку я не видела.

– Чистой воды выдумка! – взмахнула руками Рахель. – Курт хотел произвести на вас впечатление.

Подъехал автобус, и мы наскоро распрощались.

По дороге я позвонила знакомой, пославшей мне Эльзу, узнать, как там она.

– Я думала, вы приняли ее за сумасшедшую и прекратили общение… А я как раз выгуливаю ее собаку.

– Раньше ты выгуливала ее собаку по утрам.

– Теперь она у меня, а Эльза уехала в Чехию получать наследство. Якобы ей принадлежит часть какого?то замка…

– В Бухловице? Я там была…

– Жаль, разминулись. Помогли бы ей с чешским…

Раздался громкий лай.

– Ферейра, фу! От нее ни на секунду нельзя отвлечься. Чуть что, рвется с поводка. Обычная дворняга, а повадки, как у борзой.

– Лишь бы Эльза не нашла в Бухловице хлев и не упала в обморок.

– А что там?

– Не знаю. До хлева я не добралась.

Пока я еду домой, моя знакомая выгуливает собаку Эльзы, а Эльза прохаживается по родовому поместью. Давно ушли турки, а павлины так и орут. Их крик выводит из себя портрет деда Леонарда. Двоятся глаза-моллюски. Одной прорехой меньше.

Осколки древних амфор

В августе 1945 года два чемодана с детскими рисунками из Терезина были доставлены в еврейскую общину Праги. Что значит – доставлены? Кем? Кто их туда внес, чьи это были руки? 4500 рисунков – нелегкая ноша, особенно если учесть, что многие выполнены на плотной чертежной бумаге и на лагерных формулярах. Плюс коллажи, которые куда весомей рисунков…

Этими вопросами я донимала сотрудников Еврейского музея в Праге. Но тщетно. Ответ мне дала Рая Энглендер, дочь старшей воспитательницы детского дома девочек: «Перед уходом на транспорт Фридл[2 - Фридл Дикер-Брандейс родилась 30 июля 1898 года в Вене, училась в частной школе Иттена, затем в веймарском Баухаусе (1919–1923). В 1922?м начала преподавать студентам «Вводный курс» Иттена. Работала в разных областях искусства: скульптуре, графике, живописи, дизайне и сценографии. В 1934 году, после правого путча в Вене, была арестована за «подрывную деятельность». После освобождения из тюрьмы эмигрировала в Прагу, где в 1936 году вышла замуж за своего кузена Павла Брандейса. В 1938 году супруги переехали в Гронов, откуда 17 декабря 1942 года были депортированы в Терезин. Там Фридл преподавала детям рисование, используя методику Баухауса. 29 сентября 1944 года Павла депортировали в «новый рабочий лагерь», а 6 октября 1944 года Фридл добровольно последовала за мужем. Лагерем оказался Освенцим-Биркенау, где Фридл погибла 9 октября 1944 года. Пять тысяч рисунков, выполненных детьми на занятиях с Фридл, вошли в сокровищницу мировой культуры. До недавнего времени произведения самой художницы оставались в тени. Ныне, благодаря моей монографии и выставкам в разных странах мира, они получили признание. Роман «Фридл» издан в 2012 году в издательстве «Новое литературное обозрение».] показала моей маме, где спрятаны чемоданы, и Вилли Гроаг, директор нашего детского дома, который, кстати, прекрасно знал Фридл, перенес их в комнату воспитателей. Там они и хранились. Мы с мамой отбыли из Терезина сразу после того, как сняли карантин, а Вилли оставался там до конца лета. Чемоданы с рисунками он отвез на склад в здание пражской синагоги, куда сдавали все, что осталось в лагере, после чего отчитался перед моей мамой – принято на хранение работником еврейской общины таким-то… Если Вилли жив, искать его надо в Израиле».

Впервые оказавшись в Израиле в ноябре 1989 года, я по справочной нашла номер телефона Вилли Гроага. На вежливо-осторожный вопрос: «Чем могу служить?» – я отрапортовала по-пионерски: «Хочу поговорить про Фридл». «Про Фридл? – переспросил он задумчиво, – жду! В любое время, хоть сейчас. Жду до полуночи и после полуночи». Дело было вечером, и, как объяснили мне друзья, в такую пору из Иерусалима в кибуц Маанит добраться можно только на машине. «Отвезите», – взмолилась я. Всю дорогу – а она заняла около двух часов – они говорили о том, что кибуцники ложатся спать засветло, что въезд в кибуц может быть закрыт, поскольку вокруг него неспокойные арабские поселения, что я поддалась на розыгрыш остроумного старика, – а я вдыхала запах апельсиновых рощ вперемешку с навозом. И молчала в тряпочку.

В кибуце Маанит светилось лишь одно окно, у которого мы и остановились. Из одноэтажного домика вышел человек с голубыми глазами, даже в темноте они были голубыми.

– Вилли Гроаг, – представился он. – Вильгельм Франц Мордехай Гроаг, в соответствии с метриками. Должен вас предупредить, моя жена Тамар спит. Она встает на работу в пять утра. Так что будем шептаться.

Вилли Гроаг и Елена Макарова, 1991. Фото С. Макарова.

Мои знакомые что-то пролепетали на иврите и сели в машину. Чао, бай-бай!

Вилли открыл передо мной дверь, и я на цыпочках вошла в освещенную комнату. Картины… Но не Фридл. Небольшие скульптуры в стиле чешского барокко. Потрогала.

Плотная бумага, затонированная под бронзу.

– Это работы моей мамы Труды, – объяснил Вилли. Он не спускал с меня глаз, разглядывал, как художник модель. Погасив верхний свет, он поманил меня к двери. Мы вышли. Светила сумасшедшая луна, пели цикады.

– Поедем в Хадеру. А потом я уложу тебя спать на диване.

Семидесятипятилетний юноша подвел меня к машине, стоящей под огромным деревом напротив дома. Мы сели и поехали. Снова дорога, уже знакомая, запах из коровника, запах апельсинов, аллея с высокими деревьями, шоссе.

Я спросила Вилли, почему у него три имени.

– Так сложилось исторически. Я родился в Оломоуце в разгар Первой мировой войны. У кайзера Вильгельма было второе имя – Франц. В семье с почтением относились к еврейской традиции. Деда звали Мордехай. Так что мое третье имя – Мордехай. Сложи и получишь – Вильгельм Франц Мордехай. Вполне подходящее имя для ребенка, родившегося в буржуазной семье и воспитанного в немецко-еврейской традиции.

Человек, который хорошо знал Фридл, вел машину. Я смотрела на него в профиль – нос с резкой горбинкой, твердый подбородок, седая прядь на высоком лбу.

– Хочешь еще что-нибудь спросить?

– Да. Про Фридл.

– А кто она такая вообще? – воскликнул Вилли и положил руку на мое плечо. – Скверный старикан тебе попался. Ничего его не интересует, ни Москва, ни перестройка, ни Горбачев! Заманил девушку на ночь глядя и везет в Хадеру… Говорит только о себе. Так вот, учился я в немецкой школе, чешский язык там преподавался как иностранный. Потом стал химиком, учился в Праге и Брюсселе, потом служил в чешской армии довольно долго, а потом настал тридцать девятый год. Пришли немцы. Куда бежать? Перейти польскую границу? Поступить на службу в британскую армию? Вступить в «Хехалуц»? Эта организация занималась нелегальной отправкой в Палестину. Но для этого нужно быть сионистом. У меня была знакомая в Южной Америке. Ее отец пытался перетащить меня туда с помощью эсэсовцев. Он устроил мне встречу с эсэсовским генералом. Я был в ужасе. И тут мой друг Гонда Редлих[3 - Эгон (Гонда) Редлих родился 18 октября 1916 года в Оломоуце, Моравия. В 1930?х – лидер молодежного сионистского движения в Чехословакии. Депортирован в Терезин из Праги 4 декабря 1941 года. Член совета старейшин гетто, ответственный за организацию жизни детей и подростков. В Терезине вел дневник на иврите и по-чешски. Преподавал иврит. Писал пьесы. Депортирован в Освенцим 28 октября 1944 года вместе с женой Гертой и полугодовалым сыном Даном. Все погибли. Дневник Э. Редлиха целиком опубликован в первом томе книги «Крепость над бездной.Терезинские дневники» (далее – КНБ-1).] предлагает мне работу в «Маккаби ха-Цаир». Я говорю ему: «Дай прочесть что-нибудь про сионизм, что это за штука такая». Гонда дал мне две брошюры, про кибуц и еще про что-то, уже не помню. Через месяц я стал одним из лидеров пражского отделения «Маккаби ха-Цаир». Вокруг нас сплотилась вся еврейская молодежь. У нас были летний лагерь и своя школа, где мы с Гондой преподавали. Потом я ушел оттуда, занялся сельским хозяйством. Готовился к будущей жизни в кибуце. Гонда погиб, а я стал кибуцником. Интересно, правда?

Фридл Дикер, 1928. Архив Е. Макаровой.

Я кивнула.

– Это Гонда назначил тебя заведующим детским домом девочек?

– Да, но не сразу. В сорок втором мы всей семьей оказались в Терезине. Поначалу я работал на строительстве железной дороги Богушовицы – Терезин. Это было интересно, прежде мне не приходилось прокладывать дороги. Потом я стал балагулой. У нас с приятелем были две белые лошади, необыкновенные – они не умели спать стоя. Приходилось подымать их по утрам. Ложились белыми, вставали черными! С пропуском на выезд за пределы гетто мы стали белыми людьми, как наши лошади, разживались куревом, хлебом, – гешефт! Но тут снова является Гонда, просит меня оставить лошадей и перейти работать в детский дом. Другу не откажешь. Это был очень большой дом для девочек 12–17 лет.

Вилли притормозил у пестрого магазинчика. Около него стояли три белых круглых пластиковых стола и белые пластиковые стулья. Мы сели друг против друга, Вилли в голубой рубашке и голубых джинсах под цвет глаз; не помню, в чем была я, но помню иссиня-черное небо в звездах и апельсиновую луну.

Вилли пошел в магазин и вернулся оттуда с белыми бумажными стаканчиками, в них был кофе, снова ушел и принес две булки.

– Все, – сказал он, – теперь про Фридл. Спрашивай!

Я спросила, какая она была.

– Да вот такая! – указал он на меня пальцем. – Маленькая, как ты, но поплотней, глаза как у тебя, только побольше и поширше, но общее выражение – твое, это первое, что я заметил. Есть глаза, которые фиксируют, глаза, которые считывают информацию, а есть глаза, которые рисуют. Такие у нее были глаза. И у тебя такие. Однажды на занятиях она взяла у меня альбом и за минуту, не вру, нарисовала в нем лицо акварелью. Несколькими пятнами слепила форму и усадила глаза, и они смотрят, смотрят и смотрят.

– А где альбом?