ГрошЕвые родственники

Табуретка была кривоватой, но крепкой. Роська сам сел на нее на крыльце, даже подпрыгнул, кого угодно выдержит. Маришка поджала губы, этот хам явно намекает на ее вес, но что делать, к пятидесяти годам многие набирают. А она до сорока лет держалась, утверждала, что весит сорок пять, хотя откуда в ней столько при ее росте, тоже мне Одри Хепберн нашлась.

– Ну как? – Ростислав ждал одобрения и восторгов.

– Викентий, – строго посмотрела на меня супруга.

– Ростислав, брат мой, – брякнул я как есть. – Нашелся.

– Обмоем? – радовался Роська. – Зови, хозяйка, в дом, я посмотрю что бы вам еще изобразить. Я все умею. Теперь умею, – поправился он, виновато взглянув на меня. Роська порылся в кармане, достал пятьсот рублей, протянул мне. – Твоя доля. Ты не думай, я человек честный, все отдам.

Зря он сказал это при Маришке, она же потом из меня душу вытрясет, сколько дал, да зачем. Но это будет вечером, а пока она накрыла на стол и даже выставила дешевый виски, не двенадцатилетний же неизвестно кому подавать. Хотя она женщина добрая, но принцип «всяк сверчок» соблюдает. Роська рылом на элитный алкоголь не тянул.

– А я пивасик принес, – Роська достал железные банки. – Моя не смогла приехать, работает, но в другой раз непременно приедет.

Ему не терпелось рассказать, как все чудесно сложилось. Он коренной красногорский, его там все с малолетства знают, мать все на районе уважали, она же медсестра в поликлинике была, всем уколы ставила. А про него считали, что никчемный, бестолковый вырос, хотя он пьет в меру, армию отслужил, водителем устроился. Да только так сложилось, что он за Светкин день рождения пивасика утром хлебнул, права и отобрали. Перевели в гараж, а механик из него никакой. Светка тоже стала морды крючить и носом крутить, мол, какой он мужик. Он-то думал, когда я нашелся, деньжат у меня подзанять, на время. А там как-то, он сам не знал, как, сложится, все наладится, образуется, и он мне вернет, а пока Светке денег даст, чтобы она не гундела. Она же ему душу рвет и в тоску погружает, как тут новую жизнь начинать, для этого нужен заряд, порыв, а ее бесконечное «бу-бу-бу» его гасит, крылья подрубает. И тут я явился.

– Она и тут издеваться стала, мол, какой из меня мастер. А я же путягу на столяра кончал, забыл, правда, все.

Я с интересом рассматривал предмет мебельного искусства квалифицированного столяра. Дед мой, школьный учитель физики, делал лучше.

– Светка и тут, зараза, стала подбивать меня толкнуть инструмент, пока он новый, мной не порченный. Я, веришь, брат, удила закусил. Я ж не безрукий, пальцы помнят, как лобзик держать. Но с этим инструментом пришлось помозговать, я такого и не видел в училище, там что – молоток, пила да сверло. Но освоил, всю ночь сверлил, пока соседи по батарее стучать не начали. А на утро опять взялся, вот табурет соорудил, соседи, правда, пришли, мол, что это у нас жужжит, не ремонт ли мы затеяли. Какой ремонт, когда денег нет. И тут такое счастье повалило.

– Прикинь, братан, – смеялся Роська, – у соседки, что под нами, шкаф сломался, петля у дверцы отошла. И тут я с инструментом, вжик, за три минуты ей на эпоксидку посадил. Моя сразу заважничала, что мужик у нее рукастый. Ну я, значит, скамейку пилю, собираю. Я же, посмотри, – стучал он по табуретке ладонью, – без одного гвоздя собрал, на века. И заметь, я ее лаком не крыл, только воском натер, видишь, как отливает золотом.

– Хорошая вещь, – согласился я. Маришка поджала губы, табуретка не вписывалась в ее дизайн. В ее дизайн ничего не вписывается, только то, что она решила поставить. Судьба Роськиной поделки была решена, отправится в сарай, а потом пойдет на костер. Роська хмелел и болтал без умолку:

– Моя-то стала хвалиться во дворе. И, прикинь, стеллаж в кладовке заказали соседи. Вот, две тыщи поднял за день. Ну, само собой, минус материал. Вот тебе принес. Это моя велела. Она еще тебе хренодер передала, сама делает.

Роська обещал все вернуть, у него заказов на районе хоть отбавляй. Он уже думает гараж какой снять, не в квартире же пилить. Светка не против, если туда пацаны с района таскаться не будут. Но он зарекся: расслабиться можно только по праздникам, после футбола, у них такая традиция с пацанами – мяч в воскресенье погонять. Он уже все продумал: никакого пива в будни, он же с инструментом работает, тут глаз нужен точный, рука верная. Только не все же ему скамейки да полки пилить, может, на какой буфет замахнуться или кресло с гнутыми ножками, чтобы как у предков было, все красиво. Он даже книжки смотрит, как там раньше все изящно устраивали.

– Ты мне, брат, путевку в жизнь дал. Вот теперь верю тебе, что наши предки пол-Питера построили. А я буфет про них соберу. Не Исаакий, конечно, но все же. А пацана в художественную школу запишу, не все же мяч во дворе гонять, пусть учится, раз порода у нас такая.

– Не пол-Питера, – поправил я, – немного во Владикавказе, еще есть несколько зданий в Пятигорске.

– Какая хрен разница. Пятигорск тоже хорошо. Вот сейчас малек поднимусь и рванем семьями на воды. Да, Маришка?

Жена подняла рюмку с виски и неожиданно выпила:

– За ваши успехи, Ростислав. И за вашу табуретку спасибо. Я всегда хотела такую вещь, удобно люстру мыть, не то что стремянка, – она девчонка неплохая, иногда даже веселая, просто она порядок любит и обидчивая очень, и подозрительная.

– Я вам еще сделаю, с ручкой, чтобы было за что держаться. Ее можно будет поднимать и фиксировать, – Ростислав пустился в объяснения, Маришка уже стала ерзать, спрашивать, не пора ли сладкое подавать. И тут Ростик выдал главное:

– Я ведь, что пришел. Спросить тебя, не знаю, как ты решишь, но как решишь, так тому и быть, хотя Светка круто придумала. Но твое слово главное. А Светка она у меня молодец, – он никак не мог перейти к сути. – Так вот Светка думает, раз я такой не последний человек, что бы мне на мебели не гравировать «Гроше», даже можно зарубежными буквами, и без вранья, как все эти Томы Клаймы. Я же настоящий Р. Гроше. Вот как умно. Это Светка придумала, – опять повторил он. – Так ты как? Не против?

Я был за, я был двумя руками за, я был особенно за, если он уже уйдет. Я устал от него, но остаться с Маринкой наедине я боялся еще больше. Я был не рад этим открытиям рода. А на прощание, вернув ему пятисотку, я сказал, что его пра-пра-дедушка по косой линии владел кирпичным заводом где-то на Кавказских водах и делал прекрасные кирпичи, назывались Гроше и Штиглиц. Тот самый Штиглиц, что в Петербурге банком руководил, училище технического рисования основал, но он не наш дедушка, он друг нашего пра-пра. Я найду этот кирпич, пусть оттуда надпись и срисует. Только без Штиглица.

– Ух ты, – восхитился Ростислав, – туда Кольку и отправлю. Это сын мой приемный, – объяснил он Маришке. – Слышь брат, а может, ему нашу фамилию дать, ну что он бегает Гавриловым, как беспризорник какой.

Глава 13, где обнаружился еще один брат, но лучше бы его не было

Меня все достало, я желал, чтобы это пропало, как дурной сон. Я не хотел видеть родственников ни во сне, ни наяву. Я устал от их проблем и историй. Но избавиться от них было невозможно. Они влезли в мою жизнь, куда я их сам впустил, они перекосили равновесие моего мира. Я был всем что-то должен, я был обязан слушать бредни про дедушек и бабушек, которые часто не имели ко мне никакого отношения. Но я не мог это остановить, я разворошил муравейник. Пиотр предупреждал меня, но давно не навещал.

Как-то в супермаркете он мелькнул в толпе. Он не заметил меня или сделал вид, что не заметил, он был в обычном пиджаке, но с той же тростью. Это точно был он, я сделал шаг навстречу, но Пиотр посмотрел мимо, пошел дальше, затерялся среди людей. А может, мне показалось, может, я хотел увидеть его.

И еще я хотел знать, к кому из потомков он приходит, но спросить их не мог, чтобы меня не сочли помешанным. Мне уже казалось, что кто-то из них скрывает общение с Пиотром, чтобы его тоже не посчитали психом. Хотя почему? Я скучал по старику. Мне хотелось поговорить с ним. Он вдохновенно рассказывал о великих целях и великой любви. Великая любовь сопутствует великим целям, или великие цели производное от великой любви.

Я хотел поговорить именно с ним. На меня все свалилось так неожиданно. Хотя это, конечно, и не переустройство миропорядка на планете, но все же это мироустройство нашего рода, выжившего при экспериментах Пиотра в многочисленных войнах и революциях. Пережив блистательные и темные времена, мы не исчезли, мы были, и Летиция ждала ребенка.

Я старался не называть словами то, что со мной случилось. Этого не могло быть, я никогда не влюблялся. Я считал, что это не всем дано, надо просто жить и уважать того, кто рядом с тобой. Этого достаточно для мирной и счастливой жизни. Так и было – до той встречи на Шереметьевской.

Я никогда не признаюсь ей, это невозможно, это губительно, это разрушит жизнь Маришки и Борьки, мою и ее. Пиотр знал это, я хотел понять, как он справился со страстью. Как он, не отвергая любовь, поклонялся своей прекрасной даме с дурацким именем Текла, как Фекла или свекла.

Я обещал Сашке приехать, но тянул с визитом, мне нечего было сказать ей. Если только про Ростислава, может, их и познакомить, он ей скамейку соорудит.

Хотя я обещал себе забыть эту Историю, все же снова занялся поиском незнакомых братьев и сестер, чтобы не думать о ней. Еще один Гроше по матери ждал меня после работы в хинкальной. Я не стал обедать, чтобы разделить трапезу с новообретенным братом.

Он был жизнерадостен, улыбался своими замечательными настоящими зубами, не хуже, чем мои за безумные деньги и полгода мучений, огромен, лохмат, потрепан и несвеж. У него были какие-то болячки на подбородке, но я не мог отвертеться от его объятий и с содроганием прижался к давно не мытому телу, от которого несло пивом, табаком, креветками и чем-то еще, что я не разобрал в этом коктейле.

– Пойдем, – хлопнул он меня по спине, так что я чуть не полетел зубами вниз, он успел подхватить меня под локоть. – Отличное место, тебе понравится, только сегодня, знаешь, у меня не очень. Надо купить бухла, там можно со своим, у них пока лицензии нет, но кухня, я тебе скажу, изумительная, ты оценишь, настоящий Кавказ, просто Имеретия какая-то. Ты был в Имеретии? Поедем как-нибудь вместе, в Кутаиси, – за болтовней он настойчиво увлекал меня к «Ароматнику». – Мне, знаешь, возьми джин с тоником, а ты что пьешь? За знакомство надо как-то.

Я послушно купил «Бифитер» и «Швепс», забыл спросить, может ему лучше лимонный, ну уже взял классический, вроде, верно.

В грузинском кафе столы, застеленные клеенкой, не мыли со дня основания. Они были покрыты толстым слоем уже давно застывшего жира, капавшего с шашлыков и хинкали многочисленной публики. Мой брат был здесь как дома. Он здоровался и похлопывал по плечу многих, они не сразу его узнавали, но отвечали, что все окей и тип-топ.

Мы заказали пхали, хинкали, каре ягненка, какие-то еще закуски. Я осторожно достал джин. Прямо над нами висел большой плакат, что распитие принесенных напитков категорически запрещено, но официантка даже не повела бровью, подала нам стаканы и лед. А мой брат Стасик с удивлением смотрел на напитки:

– Это что?

– Ты же сам сказал – джин с тоником.

– Ну ты даешь, брат, я же про жестяные банки.

– В банках не было, – я мучительно соображал, какой такой джин продается в жестяных банках. – Мне кажется, «Бифитер» лучше «Гордонса».

– Это с кабанчиком? Да и этот пойдет. Ну ты даешь. Сразу понятно, кто мы.

Я достал папочку с документами, но огромная рука, пораженная псориазом, закрыла ее:

– Ты все не знаешь, я тебе расскажу. У меня даже где-то есть документы, только они у отца, а я аристократ по матери. Отец жлоб, у него надо их как-то выманить или выкрасть, и ты удивишься. Ты еще будешь меня благодарить. Только надо разработать операцию по изъятию документов. Но ты не бойся, я специалист, я не одну такую операцию провернул, положись на меня, – он разлил джин по стаканам. – Папашка мой тоже не прост. Он в 30-е казаков на Дону расстреливал. Тот еще, меня не пускает, потому как я один знаю, что у него в архивах. Но не бойся, мы, брат, справимся.

– Казаков? Это же когда было? Он жив?

– Жив, жив, я, правда, его давно не видел, но жив. Иначе бы жена его уже позвонила. Ему знаешь, девяносто лет, но он еще хитер.

– Как он мог в 30-е казаков расстреливать? – я все еще пытался посчитать возраст отца. У меня выходило, что его отцу 1925 года рождения в начале 30-х было не более семи лет. Стас заметил мою растерянность и тут же все объяснил.

– А он как Гайдар, рано начал, – я решил не спорить, я и сам толком не помнил, в пятнадцать или шестнадцать лет Гайдар командовал полком. И все же у меня не сходились цифры.

– Ему же лет шесть или семь было, – робко заметил я.