Петербургские женщины XIX века

Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?..
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я;
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег хищливый.
Я предана, я продана —
Я узница, я не жена!
....
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом;
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим
И предков храмам вековым,
Как предки славные, молиться…
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.

Послал он в ссылку, в заточенье
Всех верных, лучших слуг моих;
Меня же предал притесненью
Рабов – лазутчиков своих.
Позор, гоненье и неволю
Мне в брачный дар приносит он —
И мне ли ропот запрещен?
Еще ль, терпя такую долю,
Таить от всех ее должна
Насильно взятая жена?..

Стихотворение вновь было опубликовано без подписи, но читатели легко угадали автора. Многие, однако, полагали, что на самом деле Ростопчина имела в виду собственные отношения с мужем. Цензура, однако, придерживалась первой версии, и поэтесса попала в опалу – ей запретили въезд в Петербург. Супруги поселились в Москве.

Ростопчина вновь пытается быть одновременно и поэтом, и светской дамой. Она организует собственный литературный салон. Среди ее гостей – Ф.Н. Глинка, С.А. Соболевский, А.Ф. Вельтман, автор причудливых романтических повестей и бытовых романов; «молодые литераторы» – А.Н. Островский, Л.А. Мей, А.Н. Майков. На приемах у Ростопчиной бывает Л.Н. Толстой. Но большинство гостей на вечерах скучали, особенно когда хозяйка читала собственные произведения, и не стеснялись позже рассказывать об этой «смертельной скуке» в своих письмах и мемуарах. Откровения женской души вызывали зевоту у литературной молодежи. А публицисты нового времени Н.П. Огарев, Н.Г. Чернышевский и В.Г. Добролюбов обрушивались на произведения Ростопчиной с сокрушительной критикой. Эту особенность, бывшую для Белинского лишь понятной слабостью, Чернышевский и Добролюбов расценивали как непростительную близорукость. А зря.

Чего у Ростопчиной было не отнять, так это того, что она была честна перед собой и читателями – что видела, о том и пела. Она видела, как светская фальшь и лицемерие уродуют женские характеры и женские судьбы, и гневно обрушивалась на светское общество. Она открыто провозглашала право женщины любить того, кого выбрало ее сердце, а не того, с кем ее сочетали законным браком родители, прежде чем она успела что-то почувствовать. У нее была своя маленькая война – вой на за право женщины быть счастливой. И очень жаль, если умные и талантливые мужчины, окружавшие ее, соглашались с предрассудками своего века и наперебой твердили, что право женщины быть собой, ее право на счастье – это «смертельно скучные» материи, интересные разве только салонным барышням. Понадобились талант и авторитет Льва Толстого, чтобы эти темы вновь зазвучали в полную силу в «Анне Карениной». Однако Толстой бросает на трагедию Анны мужской взгляд – снисходительный и все же осуждающий. Ростопчина же в повести «Поединок» и в романе «Счастливая женщина» показывает адюльтер глазами женщины и утверждает нравственное превосходство любви и искренности над светскими условностями.

И снова, как это ни смешно, цензура оказалась прозорливее: роман Евдокии Ростопчиной «Счастливая женщина» преодолевал ее с большим трудом, понадобилось вмешательство Л.А. Мея, чтобы его напечатали.

* * *

Идеальная женщина в представлении Ростопчиной достаточно традиционна: это именно Женщина, существо чувствительное, возвышенное, мечтательное и надежно оторванное от грубой реальности.

«Да, по книгам можно и должно судить о читателе. И потому мне всегда дико, жалко и больно, когда я вижу молодых женщин нашего времени, читающих усердно и жадно – Поль де Кока! И только одного Поль де Кока, или, пожалуй, еще бойкие вымыслы Евгения Сю, Сулье, молодого Дюма… да Диккенса – этого представителя реализма, то есть осуществления в лицах всех пошлостей и ничтожностей дюжинного человека – Диккенса, талантливого и добросовестного, но заблуждающегося коновода целых сотен бездарных производителей так называемой новейшей мещанской литературы, – литературы, имеющей целью не возвышать мысль и не воспламенять душу к служению высокому и прекрасному, а единственно выводить под самыми яркими красками все обыденное, всякому понятное и знакомое, – писала Евдокия Ростопчина в романе „Счастливая женщина“. – По несчастью, это противоэстетическое направление достигло теперь величайшего развития и, как зараза, овладело вкусом нового поколения. Но каково же слышать похвалы ему между женщинами, прежде стражами божественного огня поэзии и красоты! Это производит такое же впечатление, как вид молодой, прелестной девушки, срисовывающей, потупя глазки, с примерною рачительностью и тщательностью Поль-Поттерову корову. Вообще положительность и натуральность мне кажутся не принадлежностью женщины…»

Однако, если «положительная» читательница мещанской литературы далека от идеала, то не менее далека от него и светская кокетка. С воспитанием светской барышни Ростопчина знакома не понаслышке и не питает по его поводу никаких иллюзий.

«Вообще у светских людей и в светских семействах, воспитывая девушек, только стараются развить их для света, а не для них самих, только хлопочут об одном внешнем усовершенствовании их, придают им тот блестящий и все сглаживающий лоск светскости, который должен выказать их в наилучшем виде. Таланты, осанка, поступь, наружная изящность обращения, заученная наперед стыдливость – вот что у слишком многочисленных родителей почитается главными условиями модной девушки, высоко поставленной в обществе женщины, высшею степенью совершенства и достоинства. Для этих блестящих качеств мотыльковской натуры, для этой раззолоченной пыли, стряхиваемой в глаза людям с легких крыльев великосветской бабочки, слишком часто жертвуется всем внутренним, глубоким, нужным и спасительным. Где преподают девушке прямую и грустную науку жизни? Где приготовляют ее к борьбе, к испытанию, к душевному изнеможению, слишком часто ожидающим ее на житейском поприще? Где твердые основы всякого воспитания – учение горьких и глубоких истин жизни, стойкость убеждений и самопожертвование, внушаемое заранее ради веры и христианского самоотречения?.. Где, наконец, истолкование о долге, об обязанностях, о всех тяжких, но неизбежных тайнах, ожидающих женщину на ее земном пути, – и для которых ей нужно бы запастись такою теплою верою, таким сильным чувством строгого долга, таким терпением и такою твердостию?

Нет, этого обыкновенно не имеют в виду в светском воспитании, в развитии дочерей и девушек тех семейств, которые живут и вращаются в мелочах и суетах не общественной, а общепринятой светской жизни! Но зато обычай, тон, приличие, все условное, все принятое имеют между ними силу закона и до известной степени, покуда… до слишком потрясающего столкновения женщины с искушениями и трудностями жизни, заменяют ей все то, что не дало ей ложно направленное ее воспитание, все то, чего недостает в ее уме, в ее душе для защиты и ограждения ее…

…китайцы, понимая и зная натуру своих женщин и боясь не уметь обуздать их, вздумали назвать красотою недоразвитие женских ног – и придумали целую систему отвратительных мер и жестоких мучений, чтобы умалить, изуродовать эти бедные ноги и тем приковать вернее и прочнее, чем цепями, целые поколения хромых жен к их домашней, безвыходной, недвижной жизни. У нас, европейцев, не ноги с детства умалены и стеснены в неумолимых колодках, а умы женщин и понятия их вырабатываются и ограниваются по известной форме, упрочивающей потом на всю жизнь недвижимость моральную и заключение души в пределах, ей назначенных. Оно вернее!.. так просвещенные народы употребляют мало-помалу составленный кодекс утеснительных понятий и условий, который и раздается преимущественно женщинам высшего круга и, если он принят и соблюден в точности, приготавливает их как нельзя лучше к искусственной, мелкой, условной жизни, им предназначенной. …И если вместо женщины, твари разумной, одаренной бессмертной, всеобъемлющей душою, любящим сердцем и светлым умом, из тепличек и клеток домашнего воспитания выходит часто безмозглая кукла, способная только наряжаться и отмалчиваться на все вопросы жизни, – что же за беда?.. Ведь иногда кукла безвреднее и особенно сподручнее женщины; кукла не имеет ни личного мнения, ни слишком больших требований; кукла везде поместится, не стесняя никого, а женщина, пожалуй, могла бы… Да что тут долго спрашивать! Многие поймут и оценят все отрицательные достоинства и преимущества куклы пред женщиной! Оттого-то кукле так все и удается в свете и на свете!»

Героиня романа «Счастливая женщина» Марина получила от жизни все, что нужно для счастья – счастья, скроенного по светской мерке. Она красива, у нее приличное состояние, «богатый дом и шегольской экипаж, лакомый обед и модное платье», и при том ее муж совсем не интересуется ею и не требует от нее исполнения супружеских обязанностей. И все же она несчастлива.

«Сначала Марина, как все женщины очень молодые, вертелась и забавлялась в вихре всех рассеянностей и всех удовольствий шумного света. Потом пустота и суета этой жизни без цели и без причины, вечно праздничной и вместе с тем вечно будничной в ее тревожном однообразии и однообразном треволнении, – все это ее утомило, – и она стала себя спрашивать, для того ли она на свете и затем ли родилась, чтобы получать и отдавать визиты, примерять и изнашивать прежде всех новомодные наряды и хоронить блестящие балы, встречаясь лицом к лицу с бледной северной зарею, когда она уезжала полусонная и усталая из душных залов, а заря, вставая лениво и как будто неохотно из-под мягкого одеяла сизо-розовых облаков, показывалась ей предвестницей нового дня, ничем не отличенного от вчерашнего, ничем не розного со всеми предыдущими?..

Год-другой прошел еще, покуда Марина не умела или просто не хотела разрешить себе этих вопросов. Иногда неясные еще, но уже волнующие мысли, чувства, побуждения возникали и проявлялись в этой молодой, пробуждающейся душе, смущая ее своими намеками, своими загадочными вопросами. Искушение парило уже над ее безмятежною головою и, мало-помалу развертывая перед нею соблазнительную логику своих умствований и наущений, играло в глубине ее мыслей роль змея, соблазнившего Еву. Снова для Евиной правнучки в тысячном поколении свершалось испытанное столь многими дочерьми и внучками общей прародительницы – возобновлялась эта вечная драма женщины, тоскующей, пытливой и праздной, раздумывающей о своей участи и недовольной ею. Снова женщине надоедало ее безбурное неведение, ее неполное существование, и она начинала волноваться и колебаться, сманиваемая в мир познания всем ее окружающим и всем в ней трепещущим. Древо добра и зла, пугающее сначала неопытных и понемногу заманивающее их под свою таинственную тень, вдвое привлекательную запрета ради, и манило ее, и притягивало ее издали обаятельными обетами… И тем опаснее было это обаяние, тем сильнее его навевание, что бедная женщина изнемогла от сердечной устали одиночества, от жажды и голода, утомивших ее душу в аравийской пустыне ее жизни, ничем и никем не населенной».

Но где же женщина может обрести полноту и смысл своего существования? Для Ростопчиной ответ однозначен – в любви. «Нравиться и быть любимой – два условия женского бытия, и если найдутся иные, которые от них отказываются, то это какие-то аномальные существа, исключения».

Марина влюбляется в молодого образованного дворянина Бориса Ухтомского, но хотя ее любовь и разделенная, Марина не обретает в ней счастья. Мать Бориса вовсе не в восторге от его связи с замужней женщиной, она хочет выгодно женить сына. Борис не находит в себе сил, чтобы решительно противостоять матери, и после нескольких лет метаний оставляет Марину. В финале романа немногочисленные друзья Марины плачут на могиле «счастливой женщины, убитой своим счастьем».

Евдокия Ростопчина умерла в 1858 году 47 лет от роду. И своей жизнью она словно ответила на вопрос, поставленный автором «Коринны». Да, женщина может быть умна, как мужчина и талантлива, как мужчина. Она даже может быть достаточно храброй, чтобы стать выше предрассудков своего времени. Но общественные условия, которые кажутся незыблемыми, связывают ее про рукам и ногам. Мужчины могут сочувствовать ей, но не могут помочь. Ведь те самые законы общества, что убивают свободный дух в женщине, поддерживают мужчину и дают ему права хозяина жизни. Бороться против этих прав неблагоразумно, да и вообще немыслимо. Различия в правах и возможностях между мужчиной и женщиной так же незыблемы, как различия между имущими и неимущими. И пройдет еще больше полувека, прежде чем эти различия разом падут.

А пока Россия – царство традиции. И Коринна с Мариной, две несчастных души, застыли, обнявшись, плача о своем погубленном счастье.

Семейство Романовых

Главная семья России

В 1894 году маленькая Саша Яновская, еврейка, живущая в польском городе Вильно, героиня автобиографической повести Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», узнала важную новость: «Через несколько дней после этого, перед четвертым уроком, в класс входит Дрыгалка. Она поднимает вверх свою сухонькую ручку, требуя тишины.

– Дети… – говорит она грустным голосом. – У нас большое горе, дети… Тяжкая болезнь поразила нашего обожаемого монарха, государя императора Александра Александровича… Весь народ молится о его благополучном исцелении… Сегодня после большой перемены уроков больше не будет: в нашей домовой церкви будет отслужено молебствие о здравии государя императора. Все воспитанницы католички и инославные могут идти домой. Православные должны остаться на молебствие…

В общем, все выслушали Дрыгалкино сообщение, никто не огорчился. Одна только Женя Звягина сказала:

– Бедненький мой царь… Бедненький дуся!

Но Женя Звягина, всем известно, обожает портрет Александра Третьего в актовом зале. Она даже записки ему пишет! В трудные минуты жизни, когда она не выучила какого-нибудь урока и боится, что ее вызовут к доске, Женя пишет на маленьком листочке бумаги:

„Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить“.

Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, долетев до цели, – значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда полосатки чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных „дусе царю“.

Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне „Славься“:

Славься, славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь!..

Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!

Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.

А по всей огромной России повторяют: „Государь умирает… Государь умирает… Государь умирает…“ В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, – по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный».

Но это – реакция маленьких девочек в маленьком городе Вильно в далекой Польше, у которой всегда были своеобразные отношения с правящей в России династией. Однако, если мы откроем мемуары взрослых петербурженок, мы увидим там все то же обожание «дуси царя» и его близких, идеализированные образы царской семьи, не имеющие зачастую никакого отношения к реальным людям. Идет время, меняются правители, их жены и дети, а тон – восторженный, обожающий – остается прежним. И, конечно же, мемуаристки и мысли не допускают о том, что их восторг не разделяет «простой народ».

Вот, например, Варвара Головина рассказывает о путешествии Екатерины II в Крым: «Раз, когда карета Ее Величества находилась на очень крутой горе, лошади закусили удила и опрокинули бы ее, но жители окрестных деревень, сбежавшиеся, чтобы посмотреть на свою государыню, бросились к лошадям и остановили их. Многие при этом были убиты и ранены, но крики восторга раздавались непрерывно. „Да, я вижу, – сказал тогда император, – что вам не нужно стражи“».