Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Тургенев не жалеет для Гамлета черных красок, потому что хорошо знает, насколько этот образ привлекателен для молодых людей – черные колготы, черный плащ, шпага, шляпа с пером, череп в руке, циничные речи – типичный юноша в период подросткового кризиса и переосмысления ценностей, в почтении к которым учителя воспитывали его в течение всего детства. Не этим ли привлек Гамлет и Блока? Не хотелось ли ему в первую очередь услышать, как будут звучать со сцены произносимые им слова:

Что доблестнее для души: сносить
Удары оскорбительной судьбы,
Или вооружиться против моря зол
И побудить его, исчерпав разом?
Умереть – уснуть, не больше, и окончить сном
Страданья сердца, тысячи мучений —
Наследство тела: как не пожелать
Такого окончанья!..[17 - Перевод Н.А. Полевого.]

Блок, еще слишком молод, чтобы воплотиться в Дон Кихота, и этот образ никогда всерьез его не захватывал. Разве что в образе Бертрана, «рыцаря-несчастье» в одной из последних пьес Блока «Роза и крест» (1912 – февраль 1913 гг.) проглянет что-то от трагикомического Сирано де Бержерака из пьесы Ростана, и одновременно что-то дон-кихотовское, именно в том толковании, которое придавал этому образу Тургенев, – Дон Кихота как символа оптимизма, основанного на альтруизме. И Сирано, и Дон Кихот понимали ту «радость-страдание», которое постигал в последние минуты своей жизни Бертран, были сопричастны той особенной любви, которую воспевал апостол Павел. Любви, которая «долготерпит, милосердствует… не завидует… не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

А пока Блок с удовольствием играл в Боблово другого дона – Дон Жуана. В 1899 году вся Россия праздновала 100 лет со дня рождения Пушкина, и в Боблово решили поставить одну из «Маленьких трагедий», а именно «Каменного гостя». «Севильского озорника» играл Блок, донну Анну – разумеется, Любовь Дмитриевна.

Дон Жуан в классической опере Моцарта сладострастный насильник, находящий извращенное удовольствие в том, чтобы порочить чужих невест – получится, так соблазняя, а не получится – так и принуждая силой.

Пушкинский Дон Жуан артист «разговорного жанра», недаром он так славно ладит с актрисой Лаурой. Артист-импровизатор[18 - С чего начну? «Осмелюсь…» или нет: «Сеньора…» ба! что в голову придет, То и скажу, без предуготовленья, Импровизатором любовной песни… Пушкин А.С. «Каменный гость».], который никого не принуждает, а лишь вовлекает в свою игру, но (по не сформулированным еще законам Станиславского) прежде он должен вовлечься и сам, до потери ощущения реальности, поверить «правде момента», быть уверенным, что именно эта женщина – единственная на свете, его идеальная и истинная любовь. Искусство обольщения, которому он служит, говоря словами Пастернака, «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». И одновременно Дон Жуан – поэт, ему под силу воссоздать образ прекрасной женщины по промелькнувшей между складками одежды узкой пятке. И Лепорелло не льстит своему господину, говоря:

Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Оно у нас проворней живописца,
Вам все равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.

Когда же произойдет чудо, и воображаемая идеальная женщина совпадает с реальной донной Анной, настанет время Дож Жуану навсегда остаться в своей роли и погибнуть в ней. Потому что, говоря словами того же Пастернака:

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

А летний спектакль в Боблово удался. И даже досадные накладки очень повеселили и актеров, и зрителей. Советский литературовед Мария Александровна Рыбникова записала рассказ участниц этих спектаклей Серафимы Дмитриевны и Лидии Дмитриевны Менделеевых (внучатых племянниц Д.И. Менделеева): «Командора играл один из крестьянских подростков, и его появление, переодетого и напудренного, в самом драматическом финале этой маленькой пушкинской трагедии вызвало ремарку из публики: „Вишь, Ваньку-то мукой намазали“. Взрыв хохота, Донна Анна лежит в обмороке, потрясаемая смехом, и бедный Дон-Гуан не знает, что ему делать: смеяться ли вместе со всеми или трагически умирать на подмостках».

Присутствует ли образ Дон Жуана в поэзии Блока? Разумеется. Это знаменитые «Шаги Командора», написанные в 1910 году:

Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном – туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон-Жуан?
<…>
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета – ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! – Тишина.

Еще в Боблово ставили знаменитую «сцену у фонтана» из «Бориса Годунова», причем на сцене бил настоящий фонтан. Играли «Горе от ума», «Горящие письма» Гнедича и чеховское «Предложение», репетировали «Снегурочку» Островского (Блок – в роли Мизгиря, Любовь Дмитриевна – Снегурочка), водевили и фантастическую пьесу собственного сочинения «Оканея» о любви принцессы Венеры к далекой планете – Земле. Домашние спектакли приносили всем много радости, участники спектаклей по-настоящему сдружились.

В романе Гёте Вильгельм Мейстер и его друзья-актеры ставят «Гамлета», и здесь заканчиваются годы его учения и начинаются «Годы странствий», когда он будет искать свое место в мире, узнает себе цену, уже без снисхождения к юности и неопытности. Это же испытание предстоит Блоку и Любови Дмитриевне.

Стихи о Прекрасной Даме

В автобиографии Блок пишет: «Серьезное писание начиналось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания только матери и тетке. Все это были – лирические стихи, ко времени выхода первой моей книги «Стихов о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100. После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах». Большинство его ранних стихов при жизни не было опубликовано. Так, стихотворение «Я шел во тьме к заботам и веселью…» впервые напечатали в ноябре 1921 года, уже после смерти Блока.

Любовь Дмитриевна поступает на драматические курсы, на которых учится в течение года. Сразу несколько стихотворений из первого изданного сборника «Стихи о Прекрасной Даме» (вышел в 1904 г.) связаны с одним и тем же сюжетом – герой ждет героиню, и когда она наконец выходит к нему, в нем совершается внутреннее преображение, говоря словами Данте, «начинается Новая жизнь».

Я долго ждал – ты вышла поздно,
Но в ожиданьи ожил дух,
Ложился сумрак, но бесслезно
Я напрягал и взор, и слух.
Когда же первый вспыхнул пламень,
И слово к небу понеслось, —
Разбился лед, последний камень
Упал, – и сердце занялось.
Ты в белой вьюге, в снежном стоне
Опять волшебницей всплыла,
И в вечном свете, в вечном звоне
Церквей смешались купола.

«В буквальном смысле» это Блок ждет, когда Любовь Дмитриевна выйдет с курсов, в смысле «романтическом» – рыцарь ждет появления прекрасной дамы на балконе, в смысле «мистическом» – верующий ждет откровения, «рыцарь бедный» ждет «виденья, непостижного уму» – явления Пречистой Девы. Так же, как в поэзии Данте, реальная флорентийская девушка – дочь банкира Беатриче Портинари превращается… в мистическую цифру 9, показывающую, что «при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи» и что она сама является «утроенной Троицей»[19 - «…число это было ею самой; я говорю о сходстве по аналогии и так понимаю. Число „три“ является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять; ибо очевидно, что трижды три – девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец чудес в Самом Себе – Троица, то есть Отец, Сын и Дух Святой – три в одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число „девять“, дабы все уразумели, что она сама – девять, то есть чудо, и что корень этого чуда – единственно чудотворная Троица». Данте Алигьери. «Новая жизнь».]. По свидетельству Марии Бекетовой: «В последние годы своей жизни Александр Александрович собирался издать книгу «Стихов о Прекрасной Даме» по образцу дантовской Vita Nuova[20 - Новая жизнь (итал.).], где каждому стихотворению предшествует примечание вроде следующего: „Сегодня я встретил свою донну и написал такое-то стихотворение“. С подобными комментариями хотел издать свою книгу и Блок». Блок писал Белому, что в облике Беатриче Данте чтил все ту же Вечную Женственность.

Для Любови Дмитриевны все это лишь игра, но и эта игра скоро начинает тяготить ее. Она еще согласна побыть Прекрасной Дамой, но воплощать в себе Богородицу, или Софию, Премудрость Божью, или иное мистическое видение – это уже слишком. Когда весь образованный Петербург читает:

Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад.
В тени у высокой колонны
Дрожу от скрипа дверей.
А в лицо мне глядит, озаренный,
Только образ, лишь сон о Ней.
О, я привык к этим ризам
Величавой Вечной Жены!
Высоко бегут по карнизам
Улыбки, сказки и сны.
О, Святая, как ласковы свечи,
Как отрадны Твои черты!
Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
Но я верю: Милая – Ты.

и знает, что эта «Величавая Вечная Жена» – хорошенькая дочь профессора Менделеева, начинающая актриса, это и смешно, и странно тоже. И Любовь Дмитриевна, вероятно, спрашивала себя, а где здесь она сама, не потеряет ли она себя, утонув в потоке символов, как Офелия в реке.

Она ждала от своего возлюбленного более внятных доказательств любви, хотела знать, что он любит именно ее, а не образ, созданный его фантазией. «Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи так или иначе все же идут от меня. Это обиняками, недосказанностями, окольными путями Блок дал мне понять. Я отдалась странной прелести наших отношений. Как будто и любовь, но, в сущности, одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей, в запевающие образы. Часто, что было в разговорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в стихах. И все же порою с горькой усмешкой бросала я мою красную вербену, увядшую, пролившую свой тонкий аромат, так же напрасно, как и этот благоуханный летний день. Никогда не попросил он у меня мою вербену, и никогда не заблудились мы в цветущих кустах…»