Солдаты последней войны

– Во всяком случае, я не буду торговать тряпками, – оправдывался он. И успокаивал сам себя. – Все-таки книжки. Понимаете, ко всему прочему, я хоть имею возможность их читать. Это уже кое-что…

Вскоре Шурочка переключился на торговлю словарями и разговорниками. Потихоньку изучая иностранные языки. Однажды я его увидел за «любимой» работой. Бывший отличник учебы, бывший дипломированный инженер, бывший изобретатель и руководитель лаборатории одного из самых престижных НИИ, стоял под проливным дождем, согнувшись от холода в три погибели и бубнил себе под нос иностранные слова. Изредка доставая из кармана бутылку, чтобы согреться. А по радио бодрый дикторский голос радостно вещал об огромных возможностях, открытых нынче перед молодежью. Когда каждый запросто может иметь дополнительный заработок…

И вот сейчас мы втроем сидели на кухне, закусывая воспоминания солеными огурчиками. Мы праздновали свое поражение. Грузчик, продавец и без пяти минут гувернер. Бывший учитель, бывший инженер и бывший врач. Бывший поэт, бывший ученый и бывший музыкант. Три представителя некогда самых почитаемых профессий. «Из бывших…» – с горечью подумал я. Мы даже не могли позволить себе такую роскошь, как любимое дело. Мы даже не могли позволить себе такую роскошь, как любовь… Я уже не был женат, потому что развелся. Шурочка уже не был женат, потому что овдовел. А Петька не был женат, потому что уже просто не хотел. Мы все были свободны и от работы, и от любви. Но никто из нас не чувствовал счастья от этой свободы, потому что прекрасно знали ее цену… Наконец-то сбылась американская мечта по-русски. Когда уголовники и номенклатурщики превратились с бизнесменов и политиков, а из учителей, ученых, военных сделали мелких торговцев, грузчиков и нищих… Так мы отпраздновали свое поражение.

А утром, несмотря на свой вчерашний внутренний протест, я все-таки решил заделаться гувернантом. И тщательно побрился, проклиная себя. От этого стало легче. К тому же я успокаивал себя тем, что в любой момент могу плюнуть и уйти. Успокаивал себя, тем, что мне нужен хоть какой-то, пусть – временный, заработок для жизни и поиска более достойной работы. В конце концов, я же буду не слугой, а учителем музыки. Окончательно успокоившись, я поехал на свою новую работу.

Выйдя из электрички, я огляделся. И с жадностью вдохнул чистый утренний воздух. Когда еще я мог себе позволить каждый день бывать на природе! Гулять по березовой роще, любоваться влажной от утренней росы листвой, прикасаться к молочной коже стройных гибких деревьев, слушать веселый щебет птиц и щуриться от играющих на мокрых можжевельниковых кустах солнечных бликов. Когда еще я мог себе позволить вот так, просто наклониться к дереву, разгрести руками листву и аккуратно срезать подберезовик вместе с запахом леса и детства. Когда я еще мог позволить себе думать только о красоте мира, просто о земле и просто о небе. И обманываться, представляя, что в мире есть только земля и небо. И на земле лишь растут деревья и цветы. И в небе лишь летают птицы, да светит солнце… А все остальное – неправда и чья-то злая выдумка…

Сталлоне исходил лаем, злобным и истеричным. Я подумал, что ему нет места в мире его собратьев. И мысленно вычеркнул его из списка достойных… Эта привычка осталась еще с детства, когда я придумал один список достойных мира сего и второй – соответственно – недостойных. Когда меня кто-то раздражал, то я тут же мысленно заносил его в «черный» список. И тогда мне становилось легче. С таким человеком я разговаривал уже более спокойно, поскольку он был всего лишь ошибкой нашего мира. С которой лишь нужно было мириться, ведь мир без ошибок невозможен.

На пороге дома меня ждала Майя. При свете только что просыпающегося утра она выглядела еще неожиданней и прекрасней. Хотя на ней было одето такое же длинное простенькое ситцевое платьице. Разве что огненно-рыжие волосы были убраны под платок. Если бы она еще и улыбнулась, то мне было бы легче смириться со своим подневольным положением. Но, как и накануне, маска меланхоличного равнодушия по-прежнему  застыла на ее бледном лице. Я протянул ей полную пригоршню только что собранных грибов, перепачканных землей и пахнувших свежим ароматом леса.

– Это вам, – вместо приветствия сказал я. – Вы не бойтесь… Я хорошо разбираюсь в грибах… Для супа они очень даже пригодны.

– Не бойтесь? – недоуменно повторила она. – Разве можно бояться грибов?

Я пожал плечами. Либо она была дурой, либо пыталась сделать идиота из меня.

Мы молча вошли в дом. У меня сложилось впечатление, что большую часть своей жизни она вообще молчит. И чтобы сгладить намечавшуюся паузу, я поинтересовался где Павел.

– Павел? А он вам разве нужен? Я думала, вы будете учить моего сына, а не мужа.

Ну, это уже слишком! За кого она меня принимает?!

– Ваш муж прекрасно разбирается в музыке, поэтому мне придется хоть чему-нибудь обучить вашего сыночка! – грубо отрезал я.

Она скользнула по мне бесстрастным взглядом. И так же бесстрастно ответила.

– Я очень люблю своего сына… И не позволю никогда и никаких грубостей по отношению к нему.

– Может, мне сразу уехать? – уже подчеркнуто вежливо спросил я.

– А вы что, грубиян?

– Пока за мной подобного не водилось. Но я знаю наверняка, чего не будет точно.

– И что же?

– Лакейства. Возможно, я себя не люблю. Но, поверьте, уж точно – уважаю. Поэтому со своей стороны требую того же и от других.

– Уважение нужно заслужить.

– А я думаю, что само понятие – учитель – уже подразумевает уважение. И если этого нет… Нам больше не о чем говорить. А заслуживать в вашем доме я ничего не собираюсь.

– Где, кстати, вам щедро намереваются платить.

О, уже откровенная ирония! Не такая уж она, беспристрастная леди. И вывести ее из себя не составило большого труда. И прежде чем уйти (что я уже намылился сделать), решил во чтобы то ни стало ее огорчить.

– Боюсь, вам придется платить кому-то другому. Я сегодня совершил огромную ошибку, приехав в ваш дом. Что ж, ошибкой больше, ошибкой меньше. Дело не в количестве ошибок, а в умении их вовремя исправлять. Здесь я уж поднаторел.

– Похоже, ваша вся жизнь – сплошная ошибка.

– Что вы знаете о моей жизни? – сквозь зубы процедил я. Эту дамочку я уже почти ненавидел. – Зато про вашу я могу многое рассказать. Подобные вам встречались, к сожалению, в моей жизни. И, к сожалению, с каждым годом встречаются все чаще.

– Подобные мне? Это уже интересно.

– Напротив, это неинтересно вовсе. Настолько неинтересно, что я с вашего позволения я поспешу откланяться.

– Вы же, насколько я знаю, пришли зарабатывать деньги. И насколько я понимаю, вас не волнуют хозяева.

– Хозяева? – я презрительно усмехнулся. – Вы… Вы – хозяева?! Кто вам сказал?! Кто?!

– Раз вы позволили себе прийти сюда, значит вы с этим согласны. Или вы мне сейчас начнете рассказывать о своем безвыходном положении? Может, оно и без выхода. Но… Разве не вы допустили все это? Разве не вы избрали для себя такой путь. Не оставив другого выбора: либо кланяться хозяевам, либо тихо умирать. Ведь третьего не дано.

Мне определенно не нравился такой разговор. Не нравился ее язвительный тон. Ее невозмутимость и спокойствие. И если минуту назад мне хотелось во что бы то ни стало ее разозлить, то теперь захотелось поскорее сбежать. От ее ироничных слов, от ее серьезного взгляда, от ее близости, которая волновала и отталкивала одновременно. И я бросился к выходу. Но тихий умоляющий детский голос заставил остановиться.

– Кирилл, пожалуйста, не уходи.

Я оглянулся и столкнулся взглядом с Котиком. Он стоял, прислонившись к дверному косяку соседней комнаты. Похоже, что он все слышал.

– Ты же обещал научить меня музыке. Ведь обещал, правда?

Это было правдой. С некоторых пор неустроенность жизни превратила меня в мнительного и неуверенного типа. При чем тут Майя, при чем ее муж, при чем в конце концов хозяева и слуги? Все гораздо проще. Я пришел научить музыке одного неплохого рыженького паренька. И я остался.

Уже в детской Котик сказал.

– Она не такая… Честное слово, Кирилл. Она не такая. Она добрая. Просто она все время от кого-то защищается.

О доброте Майи я бы поспорил. Но только не с ее сыном.

– Конечно, Котик. Я знаю, что твоя мама добрая. Я знаю.

– И еще… Можно вас попросить… Не обижайтесь, если она вас станет обижать. Хорошо? И, пожалуйста, не уходите…

– Неужели ты вдруг влюбился в музыку? – я потрепал мальчишку по рыжей шевелюре.

– Пока еще нет. Но… Но вдруг случится?

– В таком случае, с чего начнем? И каков ваш, молодой человек, запас знаний?

– Поиграй, Кирилл, что-нибудь. Ну, как бы для вдохновения.

Скорее всего, мальчишка лукавил. Ему явно не хотелось заниматься. Но взглянув на его печальное, не по-детски серьезное лицо, я сдался. И опустил руки на клавиши. И заиграл «Лунную сонату» Бетховена. Мне показалось, что именно эта музыка сейчас наиболее подходящая… Я воображал себя перед огромной аудиторией и постарался передать и печаль лунной ночи, и трагедию не наступившего утра, и бессмысленность ушедшего дня. Я играл вдохновенно. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось, чтобы паренек восхитился моей игрой. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось, чтобы он меня уважал. Чтобы он привязался ко мне по-настоящему. Мне вдруг захотелось быть кому-нибудь нужным. Мне захотелось кому-нибудь помочь. И в помощь я призвал Бетховена с трагизмом его «Лунной сонаты»…

Я опустил руки. И глубоко выдохнул. И оглянулся. Котик сидел на диване, поджав ноги, и смотрел куда-то мимо меня. За окно. В его глазах я ничего не увидел. Ни восхищения, ни удивления, ни уважения. В его глазах была отрешенность и пустота. Таким его я и встретил вчера. И таким он был сейчас. Бетховен мне не помог. Но я почему-то не разозлился, а просто вдруг почувствовал огромную усталость. И мне вдруг захотелось домой. Все здесь вновь стало чужим и нелепым. И громоздкий старомодный рояль, мимо которого по-прежнему  шествовали толстые глупые утки, словно ухмыльнулся черно-белым оскалом. И я разозлился на себя, что дал слово не уходить.

– Ты здорово играл, – тихо сказал он и отвел взгляд. Он еще не научился лгать.