Легким ветром

Растет у самой дороги старая пышная слива, большие сочные плоды дает она каждый год. Рядом дом, там живет Петр Григоров. У него большое хозяйство, собаки, он читает книги и любит критиковать. Такой дотошный человек этот Григоров. Страсть у него до литературы. Сам-то не пишет ничего. Но есть у него друг, писатель Никитин Павел Семеныч. К нему он всегда на «вы». Частенько он приглашает его, как старого приятеля, посидеть у сливы, поговорить о том о сем и о чем-нибудь между делом тоже. Давно их дружба крепко завязалась, не разлей вода. Только один его сосед Иван Федоров, любопытный и страшный ротозей, постоянно вставляет свои вопросы, когда приятели отдыхают вместе. Продыху от него нет, зануда такая, как говорят некоторые, не человек, а заноза.

Каждая встреча друзей не просто абы-кабы, а целое событие, будто они полжизни друг друга не видели или съехались из какой-либо непроглядной дали.

Это и понятно: каждый своим занят, а дружба – это нечто особое, что-то вроде церемонии. У каждого своя церемония: маленькая, большая, настоящая или вроде некой игры, может даже детской, а может, рисковой и опасной.

Вот снова поспела летом слива, вышел Петр к дороге посидеть, а сам Никитина ждет, писателя своего знакомого, и просит его посидеть с ним рядом.

Вот сидит Григоров под сливой, а рядом ручей подмывает дорогу и журчит, так и заслушаться можно. И вдруг среди шума неясно кто-то говорит:

– Уж очень ты официально. Как на пенсию ты вышел, министр бы из тебя отменный стал. Строг из тебя отец.

Петр поднял голову и обрадовался. Перед ним, будто само явление, прямо, как стена, стоял Павел Никитин.

– А-а-а, Павел Семеныч. Заходи, отдохни со мной. Давно не видал тебя, заработался ли? Что у тебя за станок такой?

– Писательский, все бумаги одни шелестят, шелестят.

– О чем ты все? Как бы судьбу свою не прогадал.

– Она, и так одна бумажка.

– Бумажка-ромашка. Строчишь ты за своим станком, как из пулемета.

– Да, крошить почемучек я давно умею. Будто мишени, сбиваю их: «А судьи кто, а судьи кто?» Вот завел себе Гаврика. Каждый день теребанит в оконную раму про свою почту. Одно и то же, одно и то же.

– А ты дай ему поклевать. Почувствует, какой твой хлеб.

– Устал.

– Лучше расслабься, поболтай. А-то только занят. Я-то давно за ворота не выхожу, возле своей сливы отдыхаю. Люди не промах. Вот так жизнь и парится, что жарко, наверное, и там, на верхах, такое же вроде.

– И ты проветрись.

– Ну, рассказывай, какой ты теперь.

– Вот ты просишь меня – расскажи. А у меня не все так гладко, как может показаться на первый взгляд.

– Все равно рассказывай! – стал настаивать Петр.

Павел вздохнул и начал:

– Вот сижу я за столом, как на вышке, на пике ее, и со страхом смотрю вниз, где творятся ужасы, мучения. Много загублено людей. И сам страдаю от этого. Кто поднялся на ту гору, тот и писатель. Такая зоркая он птица. Да в небе-то корма нет. Вот и спускается писатель на землю, чтоб покормиться, а потом опять за перо.

– Хищный ты до своей работы. Хоть бы одно свое перышко обронил, чтобы знать, какое оно. Своих-то птенцов давно летать обучил?

– Думаешь, легче от этого, когда в мире все одинаковы перед Богом?

– Чего болтаешь? Лучше бы занимался делом.

– Хочешь, чтоб я ушел надолго ото всех, заперся в свой угол за бумагами?

– Да, потом набегут журналисты, корректоры, редакторы. И станут отмывать тебя дни и ночи, дни и ночи. Это я помню. Столько было шумихи во дворе, целый переполох. Все думали, свадьба. А там одни бумажки по свету разлетались.

– Целые года продолжался переполох.

– Вот-вот. Большой ворох мусора выбросили за делом.

– Это больно. Своя тельняшка ближе к телу. А тут каждый просит ее поносить. Поматросит, ну и бросит, получается.

– Да все это вроде сказки.

– Теперь это сказки. А кабы надеть ту шкуру, посмотрел бы я, как звать на помощь прибегут. «Полундра-а-а!!!» – вот что это такое.

– Думаешь, я смог бы?

– Не каждый выплывет на берег после такого кораблекрушения.

– Ведь такая мойка на кораблекрушение не похожа. Ведь любопытным только из-за зеркала видно было.

– Все это наши женщины, любовь…

– О ком ты?

– Об одной, Наталине Ольге.

– Так поговорим о женщинах, – предложил Павел.

– Я-то в них не очень-то разбираюсь. А так, как сердце чует. Раз хорошо тебе так, значит, поехали, вперед. И рукой махни, – отговорился Петр.

– Какой же ты неусидчивый. Тебе пусть бабушки стряпают: кому пирожок, а кому на бок. А я-то не просто так сижу. А дела решаю.

– Вот и наделали тебе.

Петр почувствовал, что разговор больше не клеится, пожал руку приятелю и дал ему новую гелевую ручку для письма. Павел принял подарок, положил ручку в нагрудный карман, встал с лавочки и быстро пошел к себе.

– Осторожно, пороги высокие по пути встречаются. Как бы ноги не увязли в грязи. А то от кликуш бед не напасешься.

Павел ушел быстро и вскоре мгновенно пропал, точно очутился в совсем ином, закрытом для остальных и оторванном от всех мире.

2

Всю ночь Павлу Семенычу были тяжелые видения. Приснилось кладбище, в ров проложен какой-то металлический изоматериал. Никитин вдруг почувствовал, как немеют его руки до боли в конечностях, и ужас начал напускать страшные картины в его воображение. Павел чуть не вскрикнул и проснулся.

Раздался телефонный звонок. Это старый приятель, Климентов, почему-то поднял тревогу. Он судорожно перебрасывался словами о грехе реновации, о каких-то возникших судах на этой почве, что людей возвращают в сталинизм, вроде того, что из земли выкапывают похороненные временем исторические вирусы, и они опять поражают людей. Потом о лагерях, о массовой кремации стариков.

– Какой же ценой стариков заселят в новый дом! – возопил Климентов. – Седые старики стряхивают на нас пепел отживших болезней. С такими соседями лучше сразу облысеть и вечно сидеть у окна и курить сигары, даже не реагируя на то, что происходит вокруг. В городе шум, гам. В городе разве люди? Это сырье, материал. Их года уже сочтены!

– Успокойся, Сережа. – Никитин хотел остановить истерику друга, но Климентов давно приобрел личину кретина, и сдержать его было невозможно.