Рассказы о чудесах

А утром солнце навсегда взойдет для нас!
Заходит солнце, оставляя нас в печали,
Тревожит сердце убывающим лучом,
Не плачь, любимый, я с тобою, как в начале,
Ты на рассвете меня не спросишь ни о чем!

Входит Шлойма – глубокий старик.

Шлойма. Мир вам, добрые люди, пустите старика к огню погреться!

Первый. Садись, конечно, дедушка! Ты ведь еще и голоден, наверное! Сейчас мы тебя накормим! (Голоса:

Вот сюда иди! Давай двигайся!) Далеко ль путь держишь?

Шлойма. Далеко, детки! На север, в город Амстердам!

Второй. Ух ты! Да это же через весь мир!

Шлойма. Да! Я вот думал, что уже весь мир обошел, а там, оказывается, ни разу не был!

Первый. А что у тебя за дела в этом Амстердаме?

Шлойма. Да никаких дел нет! Наоборот, хочу там все свои дела и закончить! Прослышал я, что кто-то открыл в Амстердаме «Приют для вечных странников». Ну, Шлойма, сказал я себе, это как раз для нас с тобой! Дойдем туда, а там уж станем дожидаться совсем других странствий!

Второй. Дедушка! Тебе вовсе незачем так далеко ходить! У нас тут в двух шагах – вон дойти по дороге до этого леса, а там направо повернуть – точно такая же обитель, так же называется. Говорят, их кто-то сейчас по всему миру строит, а кто – никому не известно. Только наша самой первой построена, нам недавно один путешественник рассказывал, специально сюда приезжал посмотреть. Ты сходи туда – там и приют, и больница, и сиротский дом – всех принимают, ни о чем не спрашивают! Зачем тебе плестись в Амстердам?

Шлойма. Да как сказать, детки! Я ведь уже сорок лет по свету брожу! Силы мои на исходе, но, думаю, на полгода – год еще хватит. Хожу-то я неспроста, всякий раз жду – вдруг кто-нибудь повстречается, кому я нужен! Они-то меня не ждут, не ищут – сам я их нахожу! Вот и боюсь я остановиться раньше времени, вдруг кого-нибудь пропущу!

Первый. Чудно ты, дедушка, говоришь! Понять тебя трудно! Видно, в долгих странствиях так научился.

А где же они начались? Откуда ты родом?

Шлойма. Родом я польский еврей! Странствия свои начал из Польши!

Второй. Подожди-ка, а ведь тот путешественник тоже поминал какого-то польского еврея! И еще городишко с таким трудным названием… – Межеричи!

Шлойма. Там я и родился!

Второй. Ну и ну! Ты послушай только, что он рассказывал! Пришел он в «Приют для вечных странников», а его отвели к одному очень важному человеку – кто такой, ему не сказали, но видно было, что очень важный – так все с ним почтительно обращались! И вот этот барин у него и спросил, не слыхал ли он, путешествуя по свету, каких-нибудь рассказов про межерического цаддика! А если впредь услышит, то пусть пошлет того, кто рассказывает, сюда, в этот «Приют» – ему, мол, здесь за каждое слово по золотому заплатят!

Шлойма (вскакивает). Нет, видно, путь мой еще не кончен, если кто-то сам меня разыскивает! Видно, уж очень я ему нужен, пойду к нему поскорее!

Второй. Дедушка, да никак ты и есть тот самый межерический цаддик?!

Шлойма. Знаешь, сынок, я уже столько лет им живу, что мне самому частенько кажется, что он – это я, а я – это он!

Простая комната. Иосиф в черной рясе за маленьким столом. Входит Шлойма в сопровождении слуг и других монахов.

Шлойма. Где же он, ваш барин?

Слуга. Тише ты! Он перед тобой! Подойди, поклонись. (Шлойма идет к Иосифу.)

Иосиф. Скажи, ты сам был учеником цаддика или рассказываешь истории, слышанные от кого-то?

Шлойма. Что вы, сударь, я был его любимым учеником. Все думали, что он сделает меня своим наследником!

Иосиф. А что же он?

Шлойма. Он так и сделал. Но только так, что никто из чужих этого не заметил, да я и сам не сразу догадался – он завещал мне самое главное: чудеса! А дом и должность остались другим!

Иосиф. А когда это было?

Шлойма. Без малого сорок лет назад!

Иосиф. Ты устал с дороги, и платье твое сильно изношено. Нам не пристало слушать тебя, пока мы не сделаем тебе то немногое, что в наших силах. Отдохни, смени одежду, а завтра я выслушаю тебя.

Шлойма. Как вам будет угодно, сударь!

После этих слов гаснет свет, освещен только Иосиф, сидящий в кресле – как если бы он «всю ночь не спал и дожидался рассказа Шлоймы». Несколько секунд той же музыки, что перед расставанием цаддика и Иосифа во второй сцене – «Им йошув».

Когда свет загорается – на сцене Шлойма, понуренный, и Иосиф. Оба сидят.

Иосиф. Почему же ты молчишь?

Шлойма. Я не знаю! У меня словно всю память отшибло! Ничего вспомнить не могу!

Иосиф. С тобой так бывало раньше?

Шлойма. Ни разу! Никогда! Ведь я только для того и жил всю жизнь, чтобы рассказывать о цаддике!

Иосиф. Как звали твоего отца?

Шлойма. Янкель! Он был шамесом в синагоге в Межеричах! Вы что, не верите мне? Я не самозванец, я действительно ученик цаддика!

Иосиф. Я верю тебе. Я знаю, что ты ученик цаддика.

Не бойся меня. Ты просто очень устал за все эти годы! Поживи здесь, может быть через неделю к тебе вернется память!

Шлойма сидит, обхватив руками голову. Входит слуга.

Слуга. Ну как? Вспомнил что-нибудь?

Шлойма (мотает головой). Ничего!

Слуга. Так-таки ничего? Ох, бедняга. Жалко смотреть, как ты тут мучаешься. Послушай, а может, ты и в самом деле, а? (Делает неопределенный жест.) Мало ли что в жизни бывает! И не на такое люди идут! При твоей-то бедности можно было польститься! (Шлойма тяжело вздыхает.) Чем так мучиться, ты бы пошел к нему и признался!..

Шлойма. Да говорю же тебе! Я не обманщик!

Слуга. Ты его не бойся! Он непременно тебя простит! Такого еще случая не было, чтобы он не простил – он самых лютых разбойников от смертной казни спасал и из тюрьмы выкупал! Эх, знал бы ты, чей ты гость, да говорить тебе не велено!