«Крутится-вертится шар голубой»

Кутая лицо в поднятый воротник куцей шинели, Гершон пытался защититься от обжигающего ветра. С утра до вечера картина вокруг не менялась – слепящие глаза снега, ни малейшего шевеления, никаких признаков жизни и звенящая до боли в ушах тишина. Белое, мертвое безмолвие. Мороз стоял такой, что вскоре Гершон уже не чувствовал ни рук, ни ног. Под конец ему стало казаться, что в животе позвякивают ледышки. Он перестал чувствовать холод снаружи, стужа поселилась внутри, растекаясь мерзлыми потоками по всему телу.

Первый день пути Гершон еще думал о побеге, прикидывая варианты. Если попытаться бежать из колонны средь бела дня, тут же словишь пулю: дорога по обе стороны утопала в глубоких снегах, добежать по которым до ближайшего леса не представлялось возможным. Если удастся бежать ночью, либо в снегах утонешь и замерзнешь, либо конный конвойный тебя утром все равно настигнет. Гершон решил не рисковать и выжидать удобного случая.

Голодные, обмороженные люди шли, с трудом переставляя ноги. Не все перенесли это испытание: на протяжении пути вдоль дороги оставались лежать заиндевелые человеческие тела тех, для кого срок уже закончился. Когда через несколько дней колонна прибыла в Пертоминск, ее ряды значительно поредели.

У ворот лагеря заключенных встречал комендант Бачулис. Во флотской шапке, в косоворотке с отстегнутым воротником, в галифе, он стоял, заложив руки в карманы и тихо улыбался. Про крайнюю жестокость Бачулиса ходили жуткие слухи. Рассказывали, что он собственноручно расстреливал людей за ничтожнейшие провинности. Коменданта окружала свита, представлявшая собой группу разношерстно одетых людей, больше напоминавших банду, вооруженную кто винтовками, кто револьверами.

Войдя на территорию лагеря, Гершон увидел небольшой желтый двухэтажный флигель, бывшую монастырскую гостиницу, дальше – основные здания монастыря, и кругом – колючая проволока, снова проволока и снова колючая, и стены в колючей проволоке; вдоль стен – дозорные будки, и всюду часовые с винтовками. На маленьком клочке земли столько проволоки и столько вооруженных людей.

– Стой! – скомандовал сопровождающий охранник, слезая с саней. – А ну живее подтягивайся!

Комендант Бачулис прошелся вдоль строя, придирчиво, с брезгливым выражением лица оглядывая изможденных тяжелой дорогой людей, едва державшихся на ногах.

– Вы прибыли в исправительный Пертоминский концлагерь! – торжественно объявил он наконец. – Все вы – враги Советской власти, и моя задача вас перевоспитать. Кто не хочет перевоспитываться – расстрел. За попытку побега срок увеличивается в десять раз, за повторную попытку – расстрел. За невыход на работы – холодный карцер. За неповиновение охрана имеет право применить те меры, которые сочтет нужными, вплоть до расстрела. И запомните, власть здесь – я! Другой власти нет и не будет!

Гершон слушал и с тоской разглядывал будки с часовыми и ряды проволоки: мысль о побеге казалась все более призрачной.

Закончив свою речь, комендант еще какое-то время постоял перед строем, так и не вынимая руки из карманов, затем резко развернулся и пошел прочь. Свита устремилась за ним.

Политических заключенных, среди которых были в основном анархисты и эсеры, загнали в отдельный корпус. Людей вели по узкому коридору, поочередно открывая двери камер и заталкивая в них по нескольку человек. Переступив порог своей камеры, Гершон остановился – помещение тускло освещала вонючая коптилка. На нарах уже лежали и сидели люди, свободных мест не было. Слышалось тяжелое дыхание, и тут же в лицо хлынул поток спертого воздуха.

– Эй, Гераска, что стоишь? Проходи! – неожиданно раздался знакомый голос.

Из тяжелого густого полумрака к нему шагнул человек, и только тогда Гершон разглядел его лицо.

– Глеб? Вот это встреча!

Товарищи обнялись, и Глеб подвел Гершона к своим нарам.

– Располагайся, я подвинусь – тесновато здесь у нас, – Глеб сдвинул в сторону телогрейку, раскинутую на голых досках, и улыбнулся. – Зато коллектив дружный. Кстати, здесь и Лева сидит в соседней камере, увидишься с ним завтра, на работах. Скоро будет ужин, а ты пока познакомься с нашими товарищами.

Гершон подходил к каждым нарам, пожимая по очереди протянутые ему руки: Михаэль, анархист; Давид, анархист; Петр, анархист; Зиновий, анархист…..

Гершон не запомнил и половины имен, не разглядел как следует лиц, но внутри потеплело – он среди своих.

– Как здесь обстановка? – поинтересовался Гершон, возвращаясь на нары к Глебу. – Какие порядки?

Глеб не успел ничего ответить. Дверь в камеру распахнулась, и в проеме качнулась сутулая фигура охранника.

– Что притихли? – глумливо осклабилось изрытое оспинами лицо с заплывшими от пьянства глазами. – Жрать хотите?

Гершон поднялся с места и сделал несколько шагов по направлению к двери:

– Нас здесь четверо вновь поступивших. Нам еще не выдали кружки и ложки.

От удивления опухшую рожу охранника перекосило, и он громко рыгнул, источая вонючий перегар. Ухватившись за косяк двери, чтобы не упасть, заплетающимся языком он выговорил:

– Это кому тут зубы мешают?

Гершон сделал еще один шаг вперед:

– Руководство тюрьмы обязано обеспечивать заключенных посудой. Кстати, нам также полагаются одеяла и подушки.

Стоя спиной к нарам, Гершон не мог видеть, как напряглись лица людей, и все головы повернулись в его сторону. В камере повисла напряженная тишина.

– Вот, что тебе полагается! – прохрипел охранник.

Это был первый и последний раз, когда он расслабился, не ожидая удара. С этого момента и до последнего своего дня пребывания в Пертоминском концлагере Гершон постоянно оставался начеку. Даже по ночам, когда сознание камнем летело в тяжелый сон, его слух улавливал едва различимые звуки, а кожей он чувствовал малейшее колебание воздуха.

Сейчас же Гершон не успел увернуться. Пошатнувшись, он все же устоял на ногах. Вытирая струящуюся по лицу кровь, он пытался обрести равновесие, собирая силы для ответного удара. Его полный ненависти взгляд буквально прожигал охранника. И от этого взгляда тот вмиг протрезвел, инстинктивно почуяв опасного противника. Плохо слушающимися руками охранник вытащил из кобуры револьвер и направил его на заключенного. В тот же момент несколько человек обхватили Гершона сзади и оттащили в глубь камеры, удерживая в дальнем углу. Охранник постоял еще несколько мгновении, покачиваясь, не в состоянии найти цель, затем пальнул пару раз в потолок и убрал оружие. Камера с облегчением выдохнула.