«Крутится-вертится шар голубой»

2.

Маленький Йося притаился за изголовьем кровати и тихонько таскал сухари из большого холщового мешка, втиснутого между спинкой кровати и стеной, оклеенной обоями с незамысловатым рисунком. По ночам на кровати спали бабушка с дедом, а днем она могла превращаться во что угодно – в зависимости от фантазии и желаний Йоси.

Сегодня кровать была кораблем, и мальчик воображал, что плывет по реке Двине к Белому морю. Он был хозяином этого корабля, а заодно и капитаном, и штурманом, и матросом. Он сам себе отдавал приказы и бросался их выполнять. Подушки служили парусами, которые вздымались под ударами его маленьких кулачков; металлические перекладины, на которых крепилась панцирная сетка, были бортами корабля, и он крепко держался за них, чтобы его не смыла волна и не унесла в бушующее море; спинки кровати являли собой мачты, и он время от времени взбирался на них, чтобы посмотреть, не видно ли долгожданную землю.

Если ты отправляешься в дальнее плаванье, необходимо иметь с собой основательный запас провизии, чтобы не умереть с голоду. Такой провизией и были сухари. Мешок с сухарями, хотя и находился за пределами «корабля», был неотъемлемой его частью. Йосе он представлялся трюмом, в котором были припасены несметные вкусности: треска жареная, треска вареная – та, которую он любит вылавливать из суповой тарелки, уха из хребтов семги, ливерная колбаса, печенная в золе картошка, черный хлеб, молоко, лепешки из серой муки, которые пекла бабушка. Именно все это он и представлял, когда старательно пережевывал очередной сухарик.

Сухари были предметом постоянной заботы бабушки. Хотя она и не собиралась в дальнее плаванье, но кое-какие запасы скопила, поскольку хорошо знала, что такое голод, и навсегда усвоила, что он может застать семью в любой момент. Она жила в постоянной готовности к этому «не приведи господи никому иметь такой ужас». Каждый день бабушка приносила из магазина две буханки хлеба: одну убирала в буфетный шкаф, стоящий тут же в комнате, – это на еду, а другую сразу же нарезала большим ножом на сухари и выкладывала на противень. Зимой сухари сушились в общей кухне на печке – а где еще сушить сухари зимой? Кроме того, противни с сухарями были наглядным свидетельством того, что баба Люба мудрая, дальновидная и хозяйственная женщина; а самое главное – никто из соседей не мог сказать, что семья Соломона Фарбера плохо живет. Летом противень выставлялся на залитый солнцем подоконник. На солнце сухари сушились дольше, чем на печке; иногда скапливалась небольшая флотилия из противней с будущими сухарями, представлявшаяся Йосе баржами, тянувшимися летом по Двине. Бабушка Люба педантично исполняла свой ритуал по заготовке сухарей, стараясь не пропускать ни одного дня, за исключением случаев, когда не удавалось купить сразу две буханки или хлеб заканчивался ещё до того, как подходила ее очередь. При этом она ревностно следила, чтобы домочадцы приближались к заветному мешку на строго вымеренное и известное лишь ей одной расстояние; ведь у каждого рука так и тянется, так и норовит вытащить пахнущие достатком и уверенностью в завтрашнем дне хрустящие корочки.

– Таки нельзя, я вас умоляю! Вы шо себе думаете, это я для своего удовольствия беспокоюсь? Та не надо мне делать нервы! Ходите прочь от мешка! А если голод станет, вы шо станете кушать? То-то! Будете еще говорить мне спасибо.

Единственным исключением из этого табу был маленький Йося. Своего первого внука бабушка любила по-особенному, со слезами на глазах и с болью в сердце; она разрешала ему многое из того, что в молодости не позволяла своим детям. Бабушка авторитетно заявляла, что мальчик растет, и ему надо хорошо кушать. Но, по сути, ею руководил инстинкт, выработавшийся у нее за долгую и нелегкую жизнь. Они с дедом достаточно наголодались, наголодались, как она считала, наперед за все последующие поколения своих детей, внуков и правнуков. Дети почти все выросли, жили отдельно и могли сами о себе позаботиться. А Йося, маленькая кровиночка, всецело находился на ее попечении; она воспринимала его как своего запоздалого, нежданно свалившегося ей на шею, самого любимого ребенка, за которого она отвечала перед дочерью и перед богом. Она делала все, чтобы Йося не знал этого тоскливого ощущения непреходящего подсасывания в животе, когда вся жизнь измерялась отрезками от одной еды до другой. Поэтому Йося жил в уверенности, что у него всегда есть спасительный мешок с сухарями.

Сегодня Йося отправился в далекое и опасное путешествие. Он давно планировал совершить этот вояж, но не очень представлял, куда, собственно говоря, плыть и что делать, когда он доберется до этого неизвестного еще места. Но вчера он случайно подслушал разговор бабушки с дедушкой, и план окончательно сложился. Йосе предстояло поехать на север и привезти домой свою маму, которая «уехала с папой, уехала далеко, не знаю куда, не задавай лишних вопросов, иди, поиграй». Он уже давно не расспрашивал взрослых про маму или папу. Он молча скучал и терпеливо ждал, что они вот-вот приедут к нему. Но никто не приезжал.

Йося очень старался, но никак не мог вспомнить, как выглядела мама. Память полуторогодовалого ребенка не сохранила тот образ. И, несмотря на то, что на комоде стояла фотография улыбающейся женщины в маленькой аккуратной шляпке, он никак не мог признать тот факт, что это его мама – слишком обыденно она выглядела. Он был уверен, что его мама была другой, необыкновенной, не похожей ни на одну из тетей, которые окружали его. Мама не могла быть просто «тетей»! В свои пять лет Йося придумал собственный образ мамы: высокая красавица, с длинными белыми волосами, в короне, в воздушном развевающемся платье, с изящными длинными пальцами, которые неизменно сжимали алый цветок. Лицо расплывалось в сказочном тумане, делая весь образ еще более прекрасным и загадочным. Но из-за этого тумана Йося не мог разглядеть, какие у мамы глаза, нос или рот. Именно такую картинку он видел в книжке со сказками, которую ему иногда читала Хая, мамина сестра, если у нее было свободное время. Свободное время было еще и у бабушки Любы, но она, окончив один класс ликбеза, читать толком так и не научилась. Зато она умела рассказывать Йосе диковинные истории, листая книжку с картинками.

Ореол загадочности, окутывавший маму, усиливался и потому, что все, услышанное Йосей о маме, а вместе с ней и о папе, сопровождалось недомолвками, напряженными паузами и всей сопутствующей этим разговорам атмосферой неясного страха, отчетливо читающегося в глазах взрослых.

Папу Йося не помнил совсем – он никогда не видел его фотографии, а в книжке не было подходящей картинки, которую можно было взять за основу папиного образа – одни принцессы неземной красоты. И если разговоры про маму время от времени возникали семье, то про папу – никогда, ни слова. И если вдруг кто-нибудь неосторожно упоминал имя этого человека, бабушка с дедушкой сразу же умолкали, отводили глаза и старались перевести разговор на другую тему.

Так вот, вчера вечером, когда Йося уже засыпал на своем кованом сундучке, хранившем множество нужных в хозяйстве вещей, он услышал, как дед вполголоса сообщил бабушке, что от Сонечки пришло письмо. (Дед был очень образованным – окончив три класса ликбеза, он мог читать не только письма, но даже газеты). У Йоси сон как рукой сняло: пришло письмо от мамы! Мальчик замер и стал прислушиваться, как дед шепотом пересказывал новости про родителей: у них уже выпал снег, но Герасим откуда-то принес Соне пуховые рукавицы – так что руки у нее сейчас не мерзнут. Немного помолчав, дед нерешительно продолжил выкладывать менее приятные подробности: кашель у нашей девочки никак не проходит, но местный фельдшер сказал, а что вы хотите, здесь не курорт. А еще Сонечка боится, что Герасима не выпустят весной, когда заканчивается его срок, что были случаи, когда сразу по окончании одного срока давали новый, особенно если есть отягчающие обстоятельства, как, к примеру, не та национальность.

Что такое «национальность» и почему она у папы не та, Йося не понял, но осознал одно: если у мамы уже выпал снег, значит, они с папой живут где-то на севере. И второе – мама заболела, ее надо привезти домой из этого севера в Архангельск, где значительно теплее, где есть бабушка с дедушкой, а главное – есть он, Йося, который обязательно будет заботиться о маме, и мама перестанет кашлять. С этими мыслями он провалился в мягкую темную яму – наверное, это и был снег, который выпал у мамы, только Йосе было тепло и уютно, потому что на нем были мамины пуховые рукавицы.

Утром Йося твердо знал, что пойдет на своем корабле на север – сначала вниз по Двине, потом в Белое море, а там и север где-нибудь отыщется. Он найдет маму и привезет ее домой. Что делать с папой, он еще не решил – вдруг его не отпустят, дадут новый «срок». Почему с новым «сроком» нельзя возвращаться домой, было за пределами его понимания.

В самый разгар путешествия, когда его корабль уже зашел в Белое море, из магазина вернулась бабушка и позвала Йосю завтракать.

Любовь Григорьевна, или Люба, как ее все называли, была сухонькая энергичная женщина невысокого роста – ниже среднего. Внешность у нее была самая непримечательная: улыбчивое лицо, которое уже начали вспахивать многочисленные мелкие морщины, небольшой, с чуть приплюснутым кончиком нос, густые брови, нависающие над глазами. Но какие это были глаза! Они заглядывали тебе в самую душу и понимали то, что ты, возможно, сам про себя никогда не поймешь. Эти глаза вобрали в себя все страдания и боль ее народа, и Йосе казалось, что в них всегда стояли слезы. Волосы Любе стригла соседка – ровным срезом чуть ниже ушей, все одной длины; по утрам бабушка привычным движением несколько раз ото лба назад проводила по ним горбатым гребнем, который на последнем прочесе решительно втыкала на затылке.

Бабушка постоянно была в движении; Йося не мог припомнить ее сидящей просто так, без дела. Она нигде не работала, но занималась домашним хозяйством и вела весь дом. На ней были готовка, уборка, рынок, магазины, взаимоотношения с соседями, дед, дети, а сейчас и маленький Йося. Бабушка легко, естественно-непринужденно справлялась со всеми делами, никогда ни на что не жаловалась.

Рано утром, пока все домочадцы еще спали, Люба брала две сетки-авоськи и отправлялась в магазин задолго до открытия. С продуктами в городе было плохо, и ей приходилось отстаивать огромные очереди. Зато за это время она успевала узнать местные новости, посудачить с женщинами, обсудить семейные дела и массу других проблем. Маленькая, юркая, бабушка всегда оказывалась в голове очереди и терпеливо дожидалась открытия магазина. Жители Архангельска, почти что поморы, были несуетливыми, с чувством собственного достоинства; в магазин они заходили чинно, не расталкивая друг друга и не пытаясь пролезть без очереди. Дойдя до прилавка, Люба старательно проговаривала продавщице небогатый список продуктов, затем раскладывала покупки по двум авоськам и торопливо шла домой. Как правило, к этому времени дед уже уходил на работу, и дома ее ждал только Йося.

Вот и сейчас мальчик с любопытством наблюдал, как бабушка выкладывает на стол две буханки хлеба, подсолнечное масло в небольшой бутылке с туго пригнанной бумажной пробкой, веревочные бусы из сушек, неизменную треску и два небольших кулька из плотной темно-коричневой бумаги, ловко свернутой продавщицей в конус. Кульки сразу привлекли внимание мальчика – а вдруг там леденцы или конфеты-подушечки, посыпанные сахаром с повидлом внутри? Бабушка перехватила его взгляд и строго сказала:

– Ты шо себе задумал? Это после завтрака! Почему с дедом не поел? Уже иди кушай.

На столе стояли две тарелки: одна пустая, грязная, во второй – остывшая перловка. Перед уходом в магазин бабушка всегда успевала приготовить завтрак и оставляла его в комнате на столе. Готовила она на общей кухне. В их квартире было семь комнат, в каждой комнате жило по одной семье, а кухня – общая на всех. Иногда Йося просыпался вместе с дедом и завтракал с ним. Но ему больше нравилось дожидаться, когда бабушка вернется из магазина, садиться вместе с ней за стол и есть кашу с хрустящей горбушкой свежего хлеба. Порой, находясь в хорошем расположении духа, бабушка могла рассказать что-нибудь о маме.

Любовь Григорьевна разложила продукты по своим местам и пошла с треской на кухню. Все продукты хранились в комнате, в буфете. На кухню бабушка приносила их непосредственно перед готовкой.

Рыба являлась основой едой. Ассортимент продуктов в магазинах был на редкость скудным и однообразным. Зато море в изобилии приносило треску, из-за чего жители Архангельска называли себя «трескоедами». Иногда Любе удавалось урвать в магазине хребты семги, и тогда наступал праздник. Семгу никогда не продавали целиком: ее разделывали на филе и на хребты, к которым придавались плавники, рыбья кожа и голова. Филе стоило заоблачные деньги, его могли купить лишь немногие счастливцы. Хребты тоже шли по цене раза в два превышающую стоимость трески, но время от времени Люба баловала семью жирной, наваристой сёмужной ухой. Она варила ее в большой кастрюле сразу на три дня и выносила в ледник – холодильников тогда ни у кого не было.

Ледник был предметом гордости семьи и зависти соседей. Двухэтажный дом, где жил Йося, ранее принадлежал зажиточной семье, которая после революции куда-то исчезла – то ли уехала из города, то ли еще что – Йося не знал. При доме прежний хозяин выстроил ледник – в то время далеко не каждая семья могла позволить себе такую роскошь. Когда дом освободился, его начали заселять «с уплотнением», то есть на каждом этаже разместилось по шесть-семь семей. Дед огляделся, быстро сориентировался, подсуетился, переговорил о чем-то с новым соседом Семеном, который «занимал должность», и ледник оказался во владении двух семей – деда Соломона и Семена. Это было невысокое строение с двумя полами: первый пол возвышался на расстоянии около полуметра над уровнем земли, далее – пустое пространство, где летом было прохладнее, чем на улице и куда бабушка ставила кое-какие продукты. Дальше, чуть ниже уровня земли шел второй пол с вырытой под ним довольно глубокой ямой. Эту яму каждую весну забивали льдом; в ней хранили все то, что быстро портилось – молоко, рыба, а иногда и мясо.

Рубка льда была сезонным промыслом у жителей близлежащих селений. Как только вскрывалась Двина, крепкие мужики в ватниках с раскрасневшимися лицами и голыми шеями подгоняли к реке телеги, запряженные флегматичными лошадьми. Гулко перекрикиваясь и пересвистываясь, два мужика вставали вдоль кромки воды и начинали забрасывать в Двину длинные багры с железными крюками на концах, цепляя проплывающие мимо льдины. Пойманную льдину они аккуратно подтягивали к берегу, и тут к ним присоединялись остальные. Подбадривая друг друга смешками и прибаутками, мужики с натужным кряканьем вытаскивали на берег ледяную глыбу, весело поблескивающую на солнце. К полудню приступали к колке. В ход шли ломы и топоры: большие глыбы кололи на более мелкие, чтобы вдвоем или втроем можно было взвалить их на телегу, льдины помельче грузили сразу.

Рядом толкался народ, среди которого было много ребятни – когда еще представится такое бесплатное зрелище! Тут же выжидали и обладатели ледников, то есть потенциальные покупатели. От семьи Йоси, как правило, ходил дед, реже – Семен, поскольку он значительно уступал деду Соломону в искусстве торговаться и договариваться. Дед наметанным взглядом определял среди мужиков хозяев лошадей, то есть тех, с кем и предстояло вести торг. Неспешно, внешне не проявляя ни малейшей заинтересованности, дед подходил к намеченному продавцу, безошибочно просчитав его как наиболее сговорчивого, и заводил с ним обстоятельную беседу про лошадей, про вскрывшуюся Двину, про то, что лед нынче хороший, плотный, про то, как трудно поднимать семью, про перспективы на улов трески и так бесконечно. Беседа текла лениво, спокойно, но в какой-то момент продавец осознавал, что дед именно тот клиент, которого он ждал, и что ему очень повезло иметь сегодня такого покупателя. В конце концов, они ударяли по рукам, и дед шел впереди телеги, показывая дорогу к их дому.

Лед завозили во двор и вываливали у дверей ледника. Дед рассчитывался с мужиком, кричал Семена, и они вместе принимались колоть льдины на куски нужного размера, чтобы их было удобно опускать в ледниковую яму. После этого Люба с женой Семена, потеплее одевшись, спускались вниз и правильно укладывали эти куски в леднике, чтобы они и места меньше занимали, и чтобы получались выступы, на которые в дальнейшем укладывались продукты. Лед лежал в яме до осени, до первых холодов.

Соседки иногда просились в ледник со своими продуктами и часто делали это через Йосю.

– Деточка, спроси у бабы Любы, не пустит ли она на пару дней на лед – одну кастрюльку бы поставить.

Йося с готовностью бежал к бабушке и всегда возвращался с положительным ответом.

Любовь Григорьевна никогда не отказывала в помощи соседям: она пускала «на лед», могла присмотреть за соседским ребенком, одолжить соль или пару луковиц, подсобить с ремонтом. Маленькая и хрупкая, она была сильная и выносливая.

А еще бабушка умела любить. Любовь ее была ненавязчивой и внешне порой никак не проявлялась. Она могла и прикрикнуть на детей, и нашуметь на деда, но всегда была рядом, и в нужный момент вставала стеной за свою семью, за своих детей, за свой дом. Бабушка, как тигрица, стремглав выскакивала во двор, если ей казалось, что ее Йосеньку кто-то обижает. И тогда мало никому не казалось: она хватала внука на руки и, яростно жестикулируя свободной рукой, красноречиво выплёскивала на обидчика все свое негодование. Она не отходила от постели, если кто-то из ее детей болел, носилась по соседям в поисках целебных снадобий, поднимала на ноги всех врачей. Она отдавала себя родным всю без остатка. Она любила их всех. И эта любовь бабушки Любы помогала Йосе жить и ждать маму.

Йося купался в бабушкиной любви, беззаботно плескаясь в ней. Бабушка старалась с лихвой покрыть отсутствие любви материнской. Мальчик видел, как бабушка и дедушка заботятся о нем – не хуже, чем какие-нибудь родители. Взять, например, Генку. Генка – это Йосин друг из квартиры на втором этаже. Его родителям заботиться о Генке сложнее, потому что у него есть еще два брата и сестра. Когда в семье четверо детей, то и любовь надо делить на четыре части, считал мальчик. А он один у бабушки с дедушкой; им больше не о ком заботиться, кроме Йоси, поэтому вся их любовь достается ему одному.

– Бабушка, а почему у вас с дедушкой нет детей? – однажды озадачился Йося. – Вы еще не старые – завели бы себе кого-нибудь, а то у вас только я.

– Как же нет? А Хая, а Тролля с Тубой? А твоя мама? – рассмеялась Люба. – Это и есть наши дети, только они уже выросли и живут не с нами.

Эти родственные связи стали для маленького Йоси настоящим откровением.

Любовь Григорьевна, Любушка – так все ее называли. Бабушка жила долго и умерла, совсем немного не дожив до девяноста лет. Йосиф Герасимович не успел на похороны и отправился на кладбище, как только вернулся в город. Тетя Хая, объяснила, где похоронена бабушка. Дойдя до нужного участка, Иосиф так и не смог найти ее могилу. Тогда на следующий день Хая Соломоновна поехала на кладбище вместе с племянником и подвела его к скромному памятнику без креста. На памятнике он прочитал: «Фарбер Рахиль Гиршевна».

С именами в их семье все было непросто, как и у многих евреев в то время.

3.

Дед Йоси, Соломон Моисеевич Фарбер, и его жена, Рахиль Гиршевна, произвели на свет шестерых детей, двое из которых умерли в раннем детстве. Рахиль рожала регулярно, поэтому разница в возрасте у детей была небольшая – год-полтора. Йосина мама, Софья Соломоновна, была старшим ребенком в семье; у нее был брат Израиль Соломонович, которого все называли Тролля, и две сестры – Хая Соломоновна и Туба Зельмовна. Маленький Йося никогда не задумывался, почему у Тубы было иное отчество, нежели у ее сестер и брата – мало ли какие правила существуют во взрослом мире. Йося не стремился туда проникнуть, у него были свои детские заботы и интересы.

Но в шестнадцать лет такой вопрос все-таки возник. Наступила пора получать паспорт, а для этого Иосифу предстояло восстановить метрику, утерянную во время войны. Каково же было его удивление, когда в полученном документе он прочитал, что его маму, оказывается, зовут Фарбер Шейна Зельмовна. Никто никогда ее так не называл – только Соня, Сонечка, Софья Соломоновна. Да и деда звали Соломон, а не Зельман. И тут только Иосиф озадачился нестыковкой и с отчеством Тубы Зельмовны.

Уже много позже он узнал, что это связано с традициями его народа. Евреи придают огромное значение имени человека. Для них имя – не просто отличительный признак, но сущностная черта, связанная с самой личностью. Между человеком и именем, которое он носит, имеется тесная взаимосвязь. Имя определяет наклонности и характер человека, влияет на его судьбу. И если вдруг жизни человека угрожает болезнь, к его имени могут добавить еще одно или даже дать другое. Тесть его двоюродного брата, чистокровный еврей, рассказал ему как-то еще об одной традиции: смена имени могла произойти в случае смерти человека, который был особенно дорог семье. Имя умершего передавали кому-либо из членов семьи в знак памяти и уважения; кроме того, считалось, что через сохраненное имя поддерживается связь с ушедшим родственником.

Став Соломоном, дед настоял, чтобы дети его соответственно поменяли свое отчество. Дочь Туба в то время уже работала в НКВД. Видимо для того, чтобы не возникали ненужные вопросы, и чтобы лишний раз не светить свою национальность, Туба осталась Зельмовной.

По какой именно причине дед Зельман стал в свое время Соломоном, Иосиф так и не узнал. Точно так же он не узнал, почему его мама стала Соней – спросить уже было не у кого.

Соломон Моисеевич трудился обойщиком. Мастером он был отменным, высококвалифицированным, что принесло ему известность не только в Архангельске, но и за его пределами. Дед долгое время держал небольшую кустарную мастерскую, в которой изготавливал мягкую мебель – диваны, кресла, стулья для гостиных, кушетки, оттоманки, пуфы – любой каприз за ваши деньги. Это ремесло кормило всю его некогда большую семью. Вместе с ним в мастерской по найму работало еще несколько человек в помощниках. Своим производством дед неимоверно гордился – ни у кого из городских обойщиков не получались такие мягкие и в то же время упругие диваны, затейливо-причудливые кушетки и оттоманки, кресла, спинки которых в точности повторяли все изгибы вашей усталой спины. Продукция деда чрезвычайно ценилась на местном рынке и раскупалась под заказ в основном состоятельными, известными горожанами: секретарями райкомов и обкома, работниками облисполкома. В их кабинетах и квартирах красовалась мягкая мебель производства Соломона Фарбера. Иметь такую мебель считалось признаком хорошего тона и принадлежности к местной когорте избранных.

Но в один день дед принял непростое решение: он распустил помощников, закрыл свою мастерскую, и ушел работать на завод. Произошло это в тот год, когда его старшая дочка Сонечка окончила среднюю школу и поехала в Москву поступать в институт. Помимо присущей девочкам старательности и прилежания, у Сони был быстрый аналитический ум и удивительная работоспособность. Ее аттестат был одним из лучших в школе, и никто не сомневался, что она без труда поступит в любой столичный институт.

Дед с гордостью рассказывал своим именитым клиентам, что его Софочка едет в Москву учиться «на химию». В своих мечтах он уже видел ее важной ученой дамой, заходящей в огромный класс; в этом классе сидит множество людей и с благоговением смотрят на Софью Соломоновну, потому что она знает то, что никто из них еще не знает. И сейчас она им это объяснит, и все будут с восхищением ловить каждое ее слово. Дед со своими тремя классами ликбеза очень уважал ученых людей и справедливо полагал, что грамотность – это путевка в большую жизнь. Если уж им с женой не довелось получить образование, то детей своих он непременно выучит, даже если для этого потребуется производить еще больше диванов и кресел.

Соня выслала телеграмму, что все экзамены сдала на «отлично». А как иначе, хмыкнул Соломон, по-другому и быть не может. Через два дня дочь вернулась домой. По ее лицу Соломон сразу понял, что случилось нечто непредвиденное. Несмотря на круглые пятерки, Соне вернули документы. В приемной комиссии девушке объяснили, что по правилам в институт принимают только тех детей, чьи родители являются членами профсоюзов, то есть работают на государственных предприятиях. Ее же отец был кустарем-ремесленником.

Для Соломона Моисеевича это оказалось настоящим ударом. Он замкнулся, несколько дней ходил мрачнее тучи, ни с кем не разговаривал и даже не читал газеты. А затем принял решение закрыть свою мастерскую, чтобы остальные дети не имели в будущем таких проблем.

Соломон Моисеевич устроился работать на завод «Красная Кузница» в Соломбале под Архангельском – в то время это был самый крупный судоремонтный завод на севере страны. На заводе делали мягкую мебель для кают судов. Завод находился на другом берегу Двины. До реки дед ехал с пересадкой на трамвае, потом на пароме переправлялся через Двину, а дальше шел пешком. Рабочий день продолжался восемь часов плюс час на обед, и потом дорога домой.